До взрыва войны 1-ого сентября 1939 года я жил вместе с родителями в Варшаве на улице Сьлизкой 58 кв. 12. Мне было тогда 12 лет. Я посещал начальную школу номер 25 на улице Злотой 51 и принадлежал к 41-ому харцерскому звену при гимназии имени Лелевеля. В первые дни сентября, когда начались бомбёжки Варшавы я выехал с мамой, сестрой и братом Казимержом в местность Михаловице вблизи Варшавы, где в только что построенной вилли жили мои дед и бабка.
         Отец принадлежал к так называемому домашнему комитету и остался в Варшаве. Мужчины из каменного дома защищали его от зажигающих бомб – сидели на крыше во время бомбёжек и в случае нужды столкивали падающие зажигающие бомбы. Благодаря их героическому поведению наш дом уцелел. Мама на весть о вспышке войны начала сушить хлебные изделия, которые очень пригодились отцу и нам после возвращения в Варшаву. Зима 1939 года была очень морозная. Мороз доходил до 30 градусов Цельсия и ниже, дома не отоплялись. Запасов угля почти не было. Вместе с другими ребятами я ходил в разрушенные бомбами дома за деревом для отопления. Потом жизнь медленно стабилизировалась, но дальше молодые юноши поднимали тяжесть ответственности за всю семью. Мы стояли мног раз в длинных очередях чтобы купить хлеб и другую пищу. Школы были закрыты, большинство из них заняли немецкие солдаты на казармы.

Аусвайс – немецкое удостоверение личности

         Будучи молоденькими парнями мы были жадные каког-либо развлечения. Радиоприёмника не было. Каждое некоторое время мы шли в кино, что было запрещено организацией ЗВЗ. Шли фильмы исключительно немецкого и австрийского производства. Было почти на повестке дня, что старшие юноши по подполью входили в кино и в течение кинохроники или в начале фильма распыляли слезоточивый газ а сами выходили незамеченными. Это были стеклянные ампулки, которые они подбросали в переходах и которые люди неосознательно раздавляли. Когда газ испарял невозможно было длиннее пребывать в зале кино.
         Я помню два приключения, какие случилиь мне в 1942 году. Сперва в кино «Уцеха» на улице Злотой 72 а потом в кино «Студио» на улице Новы Свят. Летом 1942 года мы отправились с Рыськом Ковальским и казиком Шеромским в кино Уцеха, где шёл интересный фильм. После кинохроники была перемена, потом начался фильм. Через момент мы заметили какую-то удивительную суматоху при входах. Якобы что-нибудь предчувствуя мы поднялись с мест чтобы увидеть что там происходит. Мы были очень предчувствительны, боялись облав, которые приключались в наиболее неожтданных местах. В полумраке мы заметили, что немцы обставляют входы. Люди шикали на нас чтобы мы сели и не мешали, они не осознавались что через момент будут арестованы. Это был последний момент. Мы знали очень хорошо всё кино, все входы и выходы, способ открывания двери после начала сеанса. Мы захватили врасплох немцев, которые не успели ещё обставить всех дверей. В трёх мы внезапно открыли двери и выбежали на улицу. Уголком глаза мы заметили как в зале зажёгся всет. Мы захватили немцев врасплох, они совсем потерялись в толпе людей. Они стали мтрелять в воздух чтобы овладеть обстановку. Когда мы выбежали на улицу Злотую мы увидели ларки уставленные перед зданием кинотеатра, они однако не были обставлены жандармами. Быстро, один за другим, минуем ларки, пробегаем на вторую сторону улицы и добегаем до перекрёстка с улицей Желязной. Помог нам вдобавку трамвай линии «0», который в тот же момент проезжал и нас заслонил. Издалека мы слышали крики: «хальт, хальт» и выстрелы. На улице Желязной мы стали шагать медленнее и остановились по другой стороне улицы у аптеки. С перекрёстка улицы Желязной и Твардой мы внимательно наблюдали что происходит около здания кино. Слышны были всё ещё крики и выстрелы. По позжим реляциям мы узнали, что люди в большой суматохе впадали друг на друга, прыгали с балкона на первый этаж чтобы тем способом спасаться. Большинство киноманов стали загнаны в ларки, которые полные отъезжали быстро в Аллею Шуха или на Павяк. Только немногим посчастливилось спастись или сбежать от облавы.
         Это испытание ничего меня не научило. Я оформлял дело на улице Хмельной и ходил на подпольные курсы при гимназии имени Лелевеля. Занятия состоялись в разных местах, в частных квартирах товарищей или учителей, которые рисковали жизнью. Частично занятия проводились в школах на улицах: Сьнядецких, Смольной и Лешно угол Желязной, где помещались до войны гимназия и лицей. Я вышел с занятий уже после мрака. Проходя по улице Хмельной у пассажа около здания кино Студио, меня чёрт попутал чтобы идти посмотреть кинокартину.
         Я выкупил билет и вошёл в зрительный зал, который медленно пополнялся. Не было большого успеха у публики так как фильм кончался в часов десять вечера, которые были комендантским часом. Я считал, что успею из Нового Свята на улицу Луцкую, где я жил. Заполнилось три четвёртых зала и началась кинохроника и после короткой перемены фильм. Между тем я заметил в кино друга моего брата, Рыська матушевского с невестой. Он жил на улице Сьлизкой 52 в доме, в котором была комендантура Польской Полиции. Отец Рыська был комиссаром полиции.
         Мы договорились на отдалённость, я был доволен, что я не буду одинок возвращаться домой. После некоторых 10 минут от начала проекции мы заметили движеие у входа. Вошли ещё два лица а за ними мы заметили немцев с оружием. Они не сели на стульях но встали у входа. После менее более 20 минут от начала фильма зажёгся свет и немцы начали проверять документы у зрителей. Не помогли школьные удостоверения. Нас трёх ненмец провёл в ларёк стоящий на Новом Святе перед входом в пассаж. На улице было огромное движение, улица была узкой, кроме проезжали трамваи. Только один вооружённый жандарм стоял перед ларком, около пассажа стояли ещё немногие, это было начало облавы. Мы три первых нашлись в покрытом брезентом ларке. Юноши по видимому вапшавяне из квартала Чернякув говорят «мы должны бежать». Один из них вынял нож и мгновенно движением пересек брезент вдоль и поперёк со стороны мостовой и уже его не было. Второй прыгнул за ним а потом я не придумываяс слишком долго нашёлся на второй стороне ларка. Только что подъезжал трамвай и мы по очереди прыгнули на его ступени. Здесь немцы не могли уже нас схватить. Наверно не заметили нашего бегствия, это произошло настолько быстро. Мы приехали несовсем половину дороги к остановке и из тормозившего перед Аллеями Ерусалимскими трамвая мы спрыгнули и вмешались в идущую по аллеям толпу, неподалёку от Кафэ Клуба предназначенного для немцев. Тем чудесным способом я стал спасён двумя парнями из Повисьля. Я не знал даже их имён и никогда уже больше их не встретил. Не имел я возможности поблагодарить их за сохранение меня от концентрационного лагеря.
         В июле 1943 года мы часто ездили с Рыськом Ковальским на пляж работников почты на Мендзишинском вале. В тот день была прекрасная погода, жарило солнце. Наш совместный старшина отдал нам снимки которые сделал мне и Рышарду. Это были снимки прыжков с трамплина и в воду. На пляже мы встретили две подруги, с которыми мы условились на пять часов после обеда на углу улицы Хлодной и Желязной. Прямо с пояжа мы направились на условленное место встречи с девушками. Мы видим наши знакомые, приветсвуем друг друга, они находятся по той стороне Хлодной. Мы пропустили трамваи и машины едущие по улице Хлодной, делаем шаг на мостовую. Вдруг слышим: «хальт, хальт», два офицера СС берут нас под мышки и задерживают. Они улыбаются к нам и говорят что-то по- немецки. Мы хотим вырваться, но они держат нас крепко под мышки. Мы проходим на вторую сторону улицы Желязной и они вводят нас в здание Норд Вахэ.Мы оглянулись и видим очень удивительные лица девушек, которые заметили что случилось шли за нами до самого выхода. Ведь не было никакой облавы а по этой улице много раз я проходил тем способов в костёл и к шурину, у которого был магазин и мастерская трикотажная на улице Хлодной 7.

Норд вахэ – комендатура полции

         До сих пор, пока, офицеры вели себя любезно. Они велели нам пойти с ними на второй этаж на пост. Здесь нам проверили документы и тщательно обыскали. Состоялось это двже в совсем приятной атмосфере. Немцы были очень вежливы, как позже оказалось это было только свиду. Мы имели при себе много снимков с пляжа. На фотоснимках не было других лиц кроме нас. Немцы с интересом просмотривали нас на снимках, хвалили красивые снимки с прыжками в воду. После допроса они списали все наши данные и объявили удивление, что не нашли при нас никакой подпольной печати.Потом они отдали нам документы и сказали, что мы свободны. Как потом оказалось это было лицемерное действие. Спокойно, ничего не подозревая, мы покинули комнату и сделав несколько шагов в направлении двери мы стали снова задержаны окриком «хальт» другим толстым гестаповцем. Нас стали тщательно обыскивать, отобрали у нас документы, поясы и шнурки для ботинок и втащили в тюремную камеру, перестроенную с передней размерами 1х2 метра.
         Голодные и невыспанные мы просидели там до утра добиваясь разрешения пойти в уборную. В 6 часов утра добавили к нам ещё одного сверстника арестованного за торговлю парижскими булочками. В часов 10 нас выпустили из камеры, возвратили нам всё, даже книгу из библиотеки, которая находилась на улице Желязной угол Сенной. Мы думали, что мы уже свободны. К сожалению это было всё время только игрой благовидностей, влияющей на нашу психику. Вдруг появились синие полицианты, сковали нас наушниками и привели на первый этаж. Мы ждали здесь трамвая, которого остановка перед самой Вахой. В присутствии полицистов мы сели на помост трамвая предназначенный исключительно для немцев. Мы чувствовали себя простыми бандитами, люди смотрели на нас с сожалением а немцы оттолкивались говоря: «польнише бандитэн».
         Под «заботливой опекой» польских синих полицистов мы сошли на площади Спасителя и пошли дальше пешком по Аллее Шуха. Всё время синие велели нам молчать и не хотели уведомить родителей о чём мы просили. Ведение польских полицистов было исключительно мерзкое. Мне было только 15 лет а Рышарду 17. Мы были сокружимы. Нас вели в застенок гестапо, мы знали что нас там ждёт. Начался для меня новый этап жизни: аллея Шуха, Павяк, концлагерь KL Warschau (Варшау) в Варшаве.
         В Алее Шуха синие полицисты отдают нас в руки коричневых сорочек из СД. После вступительных оформлений и вторичного обыска нас ввели в главный застенок гестапо. Ведут нас вдоль длинного коридора, потом по лестнице вниз. Мы встаём перед решёткой, которая открывается по желанию наших опекунов и впускают нас внутрь. Здесь оставляют нас лицом к стене, руки вверх и очередный обыск. Это не длится долго. Не бьют, не кричат, только открывают решётку камеры номер 1 – трамвая. Трамвай этот отличается от других трамваев тем, что у него нет окон, имеет только одни двери и находится в додземелье местопребывания гестапо. Трамвай этот имеет длинную трассу. Хотя нет у него окон и мест для сидения можно на нём поехать в ад. Все сидят на стульях в двух рядах лицом к стене. Никто не осмотривается но видно что все нервничают. Нас вбрасывают в камеры пинками. Сидящие узники выглядят как спящие. Это сон мнимый, все подслушивают и наблюдают углом глаза. Мы не осознаём себе серьёзности обстановки и места, в котором мы находимся. Мы чувствуем себя свободно, я каким-то чудом держу дальше в руке книгу. Может быть они не заметили и не отняли. Камера переполнена, нет куда присесть. Мы садимся с Рышардом на бетонном полу опираясь спиной на решётке. Чувствуем себя ещё свободно, я открываю книгу и читаю вслух. Не помогают предупреждения соузников чтобы соблюдать тишину.
         Вдруг через решётку падают на нас удары, бъют куда попадёт, голова трещит от боли. Мы не понимаем что случилось, это было столько неожиданно, так внезапно. Они открывают решётку и выбрасывают нас в коридорю Мы с Рышардом все в крови. Кровь течёт из носа, на голове шишка, повреждённая бровная дуга и шум в голове. Ставят на столе радиоприёмник во весь голос и мы прыгаем лягушкой длиной в коридор туда и обратно при акомпаниаменте визга эсэсманов и ударов кнута. Наше упорство является причиной эскаляции издевательства и мы не являемся ещё выдержимы на удары. Мы падаем на половину осознаваемо но горшок холодной воды нас отрезвляет и так бесконечно. В конце концов палачи сами измучились и пинками вбросают нас в камеры. Мы поняли, что здесь не до ошибок, медленно приходим к сознанию, вытираем окровавленные лица. Музыка по радио играет тихо, эсэсманы ходят в тапочках и подслушивают. Теперь мы стараемся не делать ни малейшего движения, всё у нас болит. К тому вдобавку мы очень голодны, от вчерашнего дня мы не имели во рту даже капли воды. Только вечером мы получили по стаканчику чёрного горького скверного кофе, и это прибавило нам чуть сил. Никто из камеры не может нам помочь, наблюдают нас всё время и каждый боится найтись в похожей обстановке. Мы отдохнули только тогда, когда сменились гестаповцы. Наблюдая реётку со стула поднялась старшая женщина, вытерла нам лица и частично сделала перевязку раненых мест. По тихоньку приближаются к нам другие заключённые, начинают успокоивать. Ночь мы проводим на бетонном полу в полусне, не могучи дождаться утра.

Аллея Шуха – «трамвай»

         Шесть утра, снова смена эсэсманов. Они начинают работу, начинают чтение по списке. Ставляют прочитанных под стену вдоль коридора с руками вверх и лицом к стене. На самом конце пришла очередь на нас. Читают: Рышард Ковальски, Генрик Лагодзки. Мы выходим в коридор с приподнесёнными руками вверх как другие. Мы ужасно голодны, грязны и невыспаны. Нас считают, а всё происходит при акомпаниаменте криков, битья, пинков и толкания. Я ослабел. Два дня мы ничего не кушали, ужасно хочется пить. Снова нас вычитывают, ставят под стеной и так безконечно. В конце концов выводят, после разделения на маленькие группы. Мы идём по лестнице на второй этаж, потом вдоль длинного коридора на допрос. Отделяют нас двух от остальных и вводят в обширную комнату со внутренней стороны двора. Прямо против нас стоит письменный стол, за которым сидит штатский. Он имеет перед собой какие-то бумаги с нашими фамилиями и сладко нам улыбается. С левой стороны у окна сидит офицер СС и что-то старательно пишет не обращая на нас внимания. Штатский обращается к нам на превосходном польском языке. Он спрашивает как мы сюда попали, почему мы такие грязные. На наш ответ, что мы стали задержаны на улице а в следующем избиты и что мы голодны, он очень удивлён и жалеет нас. Это какое-то недорозумение и ничто похожее наверно не повторится. Мы такие молодые и наверно ни с чем подозрительным у нас нет дела. После этих слов мы начинаем верить, что этот кошмар окончится и что мы будем снова свободны. Это было к сожалению только вступление к дальнейшему разговору. На первый огонь идёт Рышард. Штатский спрашивает про имя и фамилию, где он работает ( Рышард на два года старше меня ). Товарищ говорит, что он работает на фабрике обуви на территории гетто. Штатский продолжает допрос. Он спрашивает к какой организации принадлежит, требует объявления адресов товарищей и начальников. Он говорит, что всё они знают, хотят только проверить свои знания. Говорит ли он правду, Рышард всему отказывает. Он получает пощёчину, потом вторую. Медленно поднимается офицер в форме гестаповца и направляется в его сторону. Он останавливает допрос и некоторое время ему присмотривается. Вдруг падает удар и Рышард лежит на земле весь окровавленный, скатываясь от боли.
         Я наблюдаю всю сцену и дрожу от страха зная что ждёт меня через момент. Рысья поливают водой и он приходит к сознанию. Медленно приподнимается и смотрит на меня. Теперь очередь на меня. Мне велят подойти поближе. Гестаповец разогрелся, сделал удар по плану, даже улыбается. Это он задаёт мне теперь вопросы а штатский молчит. Всё сосредоточивается на меня, Рышард тем временем наблюдатель. Я объявляю быстро имя и фамилию, число и место рождения, имена родителей. Я говорю, что я ученик профессиональной школы и что я нигде не работаю. Штатский всё старательно записывает. Теперь меняют качество вопросов. Они предостерегают чтобы я говорил правду ибо встретит меня то же самое что встретило товарища. Спрашивают где я стал схвачён, к какой организации я принадлежу и откуда у меня газетка, которую нашли при мне. Стойко я всему противоречу. Нас задержали на улице два офицера СС, ничего у нас не найдено. За такой ответ я получаю внезапный удар в челюсть, падаю и плюю кровью. Вижу над собою склонённых двух издевателей. Что-то говорят, кричат, толкают наполу сознавшего на землю...
         Через момент мне кажется, что я просыпаюсь с глубокого сна. К сожалению это не сон. Лежу я на полу влажный, опухшее лицо, рот какой-то удивительный, весь разбитый и залитый кровью. Медленно я поднимаю голову и не верю собственным глазам. Склоняются надо мной заботливые лица таких же как я заключённых. Палачи где-то мсчезли. Со стороны вижу я Рышарда, который присмотривается мне. Через момент легко улыбаемся друг другу. Мы сдержали экзамен, ничего не сказали ( оба ведь мы были в организации ЗВЗ-АК ). Мы живём, живём – можно это выдержать! Оба мы нашли в себе такую силу, что почти мы не чувствовали позже ударов, так как бы мы получили обезболивающий укол.
         Через некоторое время нам разрешили выйти в уборную, где мы могли умыться и освежиться. Оба мы не имели растительности на лице и не должны были бриться. После возвращения в камеру мы получили свою первую здесь еду: мисочку водьяного супа. Хлеба мы получили от старшей пани из второго ряда. В такой обстановке она разделила с нами дар сердца.
         Медленно ко мне возвращаются жизненные силы. Лицо распухшее, всё у меня ещй болит. Не могу я хорошо сидеть на бетонном полу а места не хватает, камеры переполнены. Ежедневно берут нас на дпросы, каждый день ставят те же самые вопросы, ежедневно повторяются удары. У меня опухшее и синее тело и лицо, я весь наболевший, грязный и голодный. То же самое переживает Рышард. Нельзя разговоривать друг с другом и свободно двигаться. Надо сидеть на одном месте. В таких условиях легко не выдержать психически и физически. После четырёх дней мы находим в трамвае места для сидения. К сожалению они в самом конце, вблизи решётки, где можно всегда внезапно получить удар в голову.
         Проходит четырнадцатый день нашего пребывания на гестапо. Нас всё бьют и пренебрегают. Мы сломлены, с трудом выдерживаем так ужасные условия. Голод, удареня под каким либо предлогом, спание сидя в креслике, как называем неудобный стул. В одной одежде столько дней и ночей. Этого не предвидели даже немцы, ибо камера, в которой мы сидели была переходной, с пребыванием до 48 часов. Мы провели в ней две недели без душа.
         Днём и ночью прмвозят заключённых. Каждое утро слышны визги гестаповцев и стоны ударённых, невиноватых женщин и мужчин. Каждое утро вывозят узников на Павяк. С длпросами бывает по-разному, ведут узников с разными правами, некое время даже ночью выводят из камер. Они ставят тогда всех под стеной с приподнесёнными руками и считают несколько раз потому что всё что-то счёт неправильный. Более всего чувствуем это мы заключённые трамваяю Постоянный страх перед дпросом, ударами, неуверенность и даже сидение на стуле всё время на одном месте может человека привести к ярости.

арестованы

         Мы хотим в конце концов стать вызваны к транспорту, что следует в половине августа 1943 года. Нас вызвали из камеры, с поднятыми руками и отдали документы. Группа состоялась из 20 человек, в том числе из нескольких женщин. Они должны были нас перевезти на Павяк ( чтобы мы сокрушились, как они говорили ) а тут будем возвращаться на длпросы. Всю группу направили по коридору во двор в ларёк, который был устроен во двору прямо выходя. У двери стояли два мужчина в коричневых рубахах из СД и читали фамилии входящих в ларёк. У люка сидели четыре эсэсмана с оружием готовым к выстрелам. Нам с Рышардом выпало сидеть около них. Мы могли из-за их спин видеть что происходит на улице. За нами ехала открытая легковая машина с устроенным пулемётом. Мы выехали из Аллеи Шуха, свернули в улицу Кошыковую, дальше Линдлея, Желязную до Дзелькой на Павяк.
         Проезжая по улице Желязной мы были заинтересованы, не увидим ли кого-нибудь из знакомых. Рышард жил ведь на улице Паньской 84 а я на Луцкой 14, тоже около Желязной. Мне повезло увидедт только кусок балкона на пятом этаже, я не мог высунуться из палатки.
         Мы въезжаем в почти вымершие улицы гетто. Запах гари бъёт в ноздри. Минутку мы ждём на открытие ворот, иъезжаем и остановливаемся перед главным входом тюрьмы. Охрана соскочила первой. Она ударяла прыгающих с палатки прикладами крича: «шнэль, шнэль». Не повезло избежать удара прикладом. Сзади за нами слышен яростный лай собак. С левой стороны ворот уставлены клетки для собак.
         Дело передачи заключённых длилось долго. После отделения женщин нас направляют по небольшой лестнице и направо в канцелярию. После очень тщательного обыска, списания и отдачи документов нас направяют обратно во двор. В баню. Баня расположена с другой стороны зданиия. Мы раздеваемся, одежду свёртываем и стискаем поясом от брюк и бросаем в котёл в форме цилиндра. Баня большая, разделена на две половины. Из душев течёт то жар, то холодная водя. Для умывания мы получили кусок глинястого мыла. Стараемся старательно помыться. Это не уж такое простое. Эсэсманы играют водой, пуская то горячую то ледовитую. Гонят нас крича: «шнэль, шнэль». Это асиста тюремная известная по своей жестокости. Спустя некоторое время нас выгоняют наружь, немытых, влажных и дрожащих от холода. Одежда горячая, тепер видны на ней двигающиеся вши, которых до сих пор я не имел. Одеваюсь быстро и нас ставят в шеренги и размещают по камерам.
         Пока у нас счастье, мы с Рышардом вместе. Нас упаковывают в камеру в подвале, это отделение 6-е переходное – по 40 человек в камере. Нет места чтобы ложиться, всю ночь мы провели прижатые друг к другу как влюблённые. Только всё чаще мы царапались по всему телу. Под утро открылась дверь и взяли нескольких заключённых. Стало просторнее, можно в связи с тем свободно сесть на полу. Снова открыли дверь и выпустили нас в уборную. Не обошлось без криков охраны и потолкивания. В дальнейшем подали нам в мисках кофе и маленький паёк хлеба. Потом наступила смена камер. Нас перенесли в другую камеру в подвале, из которой вывели заключённых. Это была малая камера, предназначенная для одного или больше всего двух лиц. Она имела одни нары, на которых мы удобно сели. К сожалению не на долго. В коридоре всё больше движения. Открываются двери очередных камер и слышим крики по-немецки и по-украински. В нашу камеру украинские стражники буквально вбрасывают почти голых узников, это юноши чуть старше нас. За ними вбрасывают одежду. Оказывается, что стражники провели личный обыск, раздели их до голого вида и проискали карманы собирая ценнейёшие мелочи, которых не отдали в канцелярию.
         Здесь невыносимо тесно, камера маленькая а в тот момент находится в ней девять человек. Новые прибывшие из-за тесноты с трудом могуд одеться, но медленно укладываются как это возможно. Мы с Рышардом в лучшей обстановке, занимаем места на нарах. Как потом оказалось среди заключённых находится Эдвард Кнот, который жил на улице Луцкой 14, через стену со мной на 5-ом этаже. Его родители имели на первом этаже с фасада химическую прачечную. Правду говоря только здесь мы познакомились, прежде мы знали друг друга в лицо. Эдварда с двумя товарищами задержали гестаповцы на улице Злотой 83 когда выходил с подвала где оттачивали ножи. Когда втроём выходили из ворот проходил аккуратно патруль с железами на груди. После просмотра документов они были задержаны и их перевезли на Павяк. Они не знали так же как и мы за что их задержали. Мы были с Рышардом уже испытанными заключёнными. Мы рассказали им как нас задержали гестаповцы, как мы были в Аллее Шуха в трамвае номер 1, как нас допроашивали. Так же само как и они не знаем что будет дальше. Месяц или полтора спустя мы находимся вновь в филиале концлагеря Майданек на улице Генсей.
         Через три дня побывания в тесной камере нас с Рышардом перевели на отделение 6-ое на третьем этаже, вблизи бывшей каплицы. Это была большая камера, в которой пребывало свыше 40 человек. Число лиц постоянно меняется. Я был в этой камере самый молодой. Рышард был на 2 года старше но тоже выглядел сопляком. В камере было много лиц старших,образованных. Первое впечатление было неописываемое. Камера большая, у стены расположеннные матрацы по четыре, можно на них сидеть в течение дня. Ежедневно в этой камере и в других читались фамлии узников, которых вели на допросы в Алле Шуха. Они возвращались отсюда побитые, окровавленые и почти без сознания боли. Несколько дней спустя и мы нашлись в похожей обстановке. Немцы всё время считали, что ударами им удастся нас сломить. Мы становились однако мимо ударов всё больше заколёнными. Юные сносили мы это легче чем взрослые, которые имели только родителей, которых мы любили и не боялись смерти. Наш молодой организм сносил всё, закалялся. Мы были переполнены оптимизмом, верили, что однако мы проживём. Старшие часто пдали духом, страх о близких уничтожал их психику. Многие знали, что ничто их не спасёт, что они будут расстрелены. Каждый вход эсэсмана и чтение фамилий производили испуг. В камере царила тогда неописываемая атмосфера. Быои вызваны по фамилиям несколькие молодые мужчины. Был приказ взять с собой все вещи и расставиться в коридоре. Закрыли дверь камеры. Момент спустя скрежет ключа в замке и снова читают фамилии. На второй раз взяли ещё трёх. Дверь закрылась. В камере никто не пошевельнулся. Все застыли на своих местах. Очень медленно люди успокоились. Они ждали откроются ли снова двери или не откроются. На этот раз мы вдвоём рнонжили эти воротца в камере. Это оставило в психике след на всю жизнь. В следующие дни когда мы только услышали клики на коридоре появлялся испуг, что и нас вычитают на расстрел на территории гетто.
         Время в камере течёт очень медленно. Не все были в настроении рассказывать о себе и о своей жизни. Неделю спустя я получил от родителей пачку с пищей. Мне и Рышарду повезло отправить тюремную записку из павяка и тем способом родители узнали где мы находимся. Заключённые на Павяке могли получать пачки. Это их поддерживало на душе, это был контакт с ближайшими. Родители узнали, что за сигареты можно получить всё, ну почти всё. Они не предвидели однако, что я сам могу начать курить. Я стал присособляться к курению в дни, в которые не допрошивали или не звали на расстрел. Время длилось и вместо менять сигареты на пищу мы с Рышардом начали курить.Мы пробовали уже раньше и не отдавали себе отчёта в том, что попадаем в ужасную страсть.
         Состояние заключённых всё время сменялось. Не все возвращались с допросов, к тому добовлялась тюремная атмосфера. Самой плохой вещью для узника является безделье. Время длится, в голову приходят разные мысли и тогда протягиваешь руку за сигаретой. Некоторое разнообразие с утра и вечером - когда выпускают в уборную. Можно тогда передать записку товарищу или кому-то из патроната, который заботится о заключённых. Немцы это ещё допускают. Узники с утра крутятся по камере не разрешая другим отдохнуть. Всё время имеет место уборка камеры, о которой припоминает старший камеры. Днём происходит несколько контролей. Надсмотрщики проверяют нет ли пыли, передвигая пальцем по всем предметам. А пыль поднимается везде, постояная уборка всё таки не помогает, поэтому наказуется вся камера. Всё должно блестеть чистотой, матрацы должны быть уложенные без мятений и заломок. По разному можно понимать чистоту, особенно в тесной камере полной людей.
         Проходит день за днём. Нарастает отчстутствие надежды на приобретение свободы. Мы с Рышардом очень беспокоимся. Мы пребываем в камере несколько дней и нас не берут на допросы, а дело не закончено, как предсказывали гестаповцы из Аллеи Шуха. Мы боимся, ибо каждый второй день забирают на транспорт в Аушвиц и Майданек. Транспорта ещё нет но направляют мужчин с вещами в переходные камеры в подвале. К нам приходят другие заключённые. Когда наступает ночная тишина и мы не можем заснуть, мы слушаем от только что прибывших вести снаружи. Мы любим слушать рассказы старших товарищей, это прибавляет сил к выдержке. Старшие рассказывают о своих приключениях и сражениях в 1939 году, о первых днях оккупации, о подполье из-за чего попали в лапы гестапо и кто их предал. Сквозс нашу камеру 210 прошли многие знаменитые поляки, которые погибли потом в Аушвиц, Пальмирах, Майданеке или которые стали расстрелены напротив Павяка в развалинах сожжённых домов. Затевали рассказы старые заключённые пребвающие здесь с 1940 года.

Павяк

         Пятая неделя на Павяке. Ждём, боимся. Мы видим товарищей возвращающихся с допросов. Недавно мы тоже так выглядели, но в последнее время ничто не происходит. Под конец августа мы получили пачки от родителей. Вдруг слышны голоса в коридоре и усилённое движение. Камера открывается. Призывают по фамилиям: Рышард Ковальски, Эдвард Кнот, Генрик Лагодзки и расставляют нас в коридоре, всего человек 15. Во дворе у входа стоит ларёк с доставленной лестничкой. В ларьке было уже несколько женщин, быстро прсоединили нас и машина двинулась. Нам трём повезло сесть в самом конце, кроме эсэсманов. Здесь было больше воздуха и возможным было наблюдать улицу. Мы ехали по улице Желязной. Все хотели выглянуть при улицах Луцкой и Паньской, где мы жили. За нами ехала как обычно открытая машина мерцедес с устроенным на ней пулемётом.
         Проходим достаточно быстро мимо улиц, на которых мы жили. Эсэсовцы видя наши намерения не разрешили даже на момент высунуть головы. Ещё раз едем на допрос в Аллею Шуха. Мы переполнены беспокойствием что ждёт нас. Ъезжаем в немецкий жилой квартал и через угольную площадь подъезжаем под побочный вход, сквозь который всегда входим и нас направили по коридорам на допрос. Часть заключённых направляют в подвал, где находятся камеры, нас трёх ведут на 3-ий этаж и вводят в красиво меблированную комнату. На середине комнаты стоит большой письменный стол и за нём сидит гестаповец взирая на нас из-за очков. В комнату ввели нас три вооружённых эсэсмана, которые стоят теперь при каждом из нас. В комнату входит штатский – переводчик, который чисто по-польски переводит то что читает гестаповец. Наше дело закончено. Мы наказаны на концентрационный лагерь, куда ещё сегодня будем перевезены.
         Нас вводят в подвал и снова задерживают в трамвае, как это имело место несколько недель тому назад. Снова та же камера номер 1, только теперь здесь места для сидения и мы знаем как вести себя. Получаем как все другие узники обед и размышляем как долго мы будем здесь преьывать. Скоро, ибо в часа 4 нас выпускают в коридор, вычитывая по фамилиям, устоновливают лицом к стене. После прочитания нас разводят по камерам. Оставляют в конце только нас нескольких и по одному вызывают в канцелярию. Проверяют наши документы и отдают эсэсману, который находится в канцелярии и нас выводят во двор и уставляют у стены около канцелярии. Длится это достаточно долго, разные мысли приходят нам в голову. Мы идём на расстрел или лагерь? В неуверенности держат нас два часа.
         Принято решение: отделяют нас двух с Рышардом от остальных и под эскортом двух эсэсманов ведут к главным воротам Павяка. Эсэсманы показывают документы и мы выходим за ворота тюрьмы. С противоположной стороны мы видим сожжённые дома, много развалин. Улицы пустые, только время от времени проезжает кроме нас палатка выполненая людьми. С интересом осмотриваем стены и тюрьму со стороны улицы. Проезжаем мимо угольной башни стражников а в следующем около здания тюремной охраны перестроенного на мастерскую. Несколько дней тому назад нас направили сюда на работу, что было для нас большой неожиданностью. По улице Любецкого мы идём к Генсей и выходим вблизи главных ворот концентрационного лагеря.
         Эсэсовцы вводят нас в середину и передают вместе с документами властям концлагеря. Продолжается это достаточно долго. Мы стоим и присмотриваемся, мы охвачены ужасом по поводу того, что мы видим. Во первых забирают нам одежду, бреют головы. Я получаю тюремную одежду, серое с крапивы с треугольником на груди и круглую шапку с номероом 7896. К тому добавлена обувь на деревянной подошве – дрэвняки. Мы чувствуем себя ужасно, всё слишком большое. Видим, что часть узников ходит в арестантской одежде из полосатой материи – пасяках. Как потом оказалось это были евреи и немецкие криминалисты так называемые капо, которые издевались над другими заключёнными. Поляки и цыгане носили одинаковую одежду. По видимому тем способом хотят в период когда я был в лагере, различали полякова и цыган от евреев. Как я потом убедился все получили пасяки, по видимому в начале было их слишком мало.
         Нас привели в камеру на первом этаже, как я помню номер 4. всё выглядело здесь иначе чем на Павяке. Камера, в которой мы нашлись – очень большая. Вокруг под стенами так называемые нары, видны какие-то сеники т пледы. Мы занимаем места на нарах, но не были слишком долго одиноки. Приходит капо и выгоняет нас на проверечную площадь. Время поздное, при всех этих происшествиях время истекло нам очень быстро. Мы видим возвращающихся с работы узников. Видно их измучение и испуг в их глазах. На воротах продолжается личный обыск. Забирают узникам всё что им удалось в течение всего дня организовать а капо бъют при этом ужасным способом.
         Это первый урок в течение нашего побывания в лагере. Ещё мы этого не видели а с того момента будем переживать ежедневно. После обыска начинает происходить что-то удивительное. Снова установливают узников в колонны походные, по сторонам эсэсманы с собаками и в одступлениях капо с дубинами. На приказ колонна узников двигается вперёд вокруг площади. Сначала медленнее, потом всё быстрее бегут заключённые. Не все успевают, тогда немцы бегущие кроме пускают собак, которые болезненно кусают опоздывающего узника. Капо бъют куда угодно, ломятся шеренги. Собаки бросаются на юеззащитных, видна кровь. Что ещё более взбешивает собак и немцев. Это продолжается очень долго. Видно удовлетворение на лицах палачей и испуг отчаявшихся заключённых. В конце концов игра приближается к концу. Видны несколькие узники лежащие на площади. Над ними собаки с окравовленными пастьями. Это ещё не конец. К лежащим подбегают капо и ударами дубин принуждают их в ставанию и расставляют в шеренгах. Теперь следует считание. Побитых и покусанных поддерживают измученные узники. Считание длится бесконечно, остальные падают с ног и ждут момента чтобы разойтись по камерам. Теперь раненых товарищей несут на второй этаж в больничную палату, остальные протолкиваясь бегут во что бы то ни стало, чтобы там броситься на нары и отдохнуть после тяжёлого дня.
         Первый день мы были с Рышардом тоько зрителями. Это дало нам предвкушие того, что нас ждёт. Вместе с другими узниками быстро вбегаем в камеру т занимаем места к спанью. Между узниками я замечаю Эдварда Кнота. Он рассказывает нам, что он пережил и как нам надо вести себя чтобы не подпасти. Теперь мы на много умнее, знаем как приспособиться к тяжёлым условиям и как жить вместе с другими узниками. Неожиданностей ждёт нас ещё много, ведь это только начало нашего унижения.
         Здание, в которое мы попали это давнейшая следственная тюрьма для политических заключённых. Остальные постройки тюремные находились вне стены, которая отгороживала концлагерь от остальной части тюрьмы. Доходила она до самой площади Мурановской и там был второй выход. Только одно здание было каменное. Находятся в нём поляки и цыгане. Остальные это деревянные бараки построенные на развалинах сожжённого гетто.
         После ужина, на который все полоучили по пайке хлеба и по куску чёрного кофе началась охота. Это не была для нас новость. Такую же охоту, хотя в меньшем масштабе, мы видели на Павяке. Здесь проходила она с большим обрядом. Все как по приказу снимали рубахи и отчищали из вши и блох. Когда измучились, засыпали каменым сном. Мы смотрели с интересом как делают это другие, мы видели что нас тоже ждёт это. Когда мы прбовали заснуть окружили нас миллионы блох. Невозможно было ни спать ни лежать. Всё время мы поднимались с постели, царапались без перерыва. Мы снимали рубахи и стряхивали насекомых, к сожалению ничего это не давало.
         В центре был стол и две очень узкие парты, кторые падали при наименьшем толчке. Мы решили однако пересесть на эти парты. Мы положились осторожно, медленно засыпаем. Вдруг грохот и вместе с партой приземляемся на полу. Повторяется это много раз - накопляем опыта. Происходит это к сожалению только под утро, мы в связи с этим не выспались. В награду за эти затруднения кусают нас блохи, которые гнездятся в матрацах.
         Утром побудка и бегом на площадь перекличек. Уставленных в шеренги узников пересчитывают капо и эсэсманы. К тому включаютсмя ещё камерные. Каждому выходит другое число узников. Потом вычитания фамилии Лагодзки перед шеренгу выходят два узника. Лказывается, что речь идёт о Зыгмунте Лагодзком, который был уже с давна узником лагеря. Я только что прибыл и был перерыв на завтрак и сбор на работу. Во время этого короткого перерыва мы начали искать друг друга.Оказалось, что Зыгмунт это старше меня мой двоюродный брат, которого вообще не знал я и только теперь мы узнали друг друга и подружились. Он жил со всей семьёй Лагодзких в квартале Охота ( Добрая воля ). Теперь у меня ещё одна братская душа. Нас четверо: я, Рышард, Зыгмунт ну и Эдвард. Мы решили дружить и взаимно помогать друг другу, что не было легкое в выступающих здесь условиях.
         Большая группа поляков выезжала каждвй день в Аллею Шуха в теперешнее здание Правления Совета Министров, которое было сожжено в 1939 году. Это был выезд для привилегированных, так как надо было ехать по городу в открытом грузовике. Мы очищали здание из мусора, который надо было сносить с этажей на двор и погружать на грузовики. Длились эти работы снаружи, тут мы равняли территорию присортиваемые коричневыми рубахами из СД и СС. Я запшмнил очень хорошо низкого злостного Швейцара из СД, который жестоко меня избил.
         Было это так. Под конец октября ночи и утра уже были холодные. Я всё время носил на себе рубашку и лёгкую тюремную блузу, было в связи с тем всё время холодно. Когда мы приехали на работу был заморозок, я плохо себя чувствовал. Я решил огреть себя. Мне повезло потихоньку удалиться с места работы и я пошёл на последний этаж сожжённого здания где светило солнце. Я думал, что никто меня не заметил и удастся мне спокойно использовать горячие солнечные лучи. Квартиры на последнем этаже были небольшие и полны мусора. Крыша была сожжёная. Я сел в уголке и высунул лицо к солнцу радуясь его лучами.
         Идиллия не длилась долго. В сожжённом отверствии двери я увидел вдруг маленького человека в форме СД с грандиозной немецкой овчаркой на привязи. Немец призвал меня пальцем говоря: «комм». Я подошёл к нему и получил в тот момент могучее ударение в лицо. Он не сказал ничего больше только велел мне идти за ним. Тем способом мы сошли на второй этаж. Он остановился перед провизорной дверью в комнату, велел мне подождать а сам вошёл в середину. Он взял оттуда два кнута и снова медленно, с легкой улыбкой велел мне идти за ним. Собака всё время вела себя спокойно, только минута в минуту оглядывалась на меня якобы стерегла меня.
         Когда мы нашлись на первом этаже он призвал своего товарища тоже из СД. С того что я понял а другие узники подтвердили он сказал ему, что я хотел сбежать и подал ему кнут. Потом велел узникам принести стоящее кроме кресло. Велели мне положить себя на кресле и началось. Били меня с большой силой сменяясь. Кнуты визжали в воздухе. Я чувствовал ударения, кнуты буквально пересекали кожу, тело стало изрыто ударениями. Я почувствовал после коротого времени, что на спине и сидении у меня одна кровавая рана. Я вырвался и сбежал. Я стал с помощью собаки призван к возвращению. Обстановка такая же повторилась трижды. В конце палачи измучились и приказали мне идти на работу. Я вышел слоняясь, весь окрововленый. Я получил лопату и должен был взяться за мусор. Из-за меня были пострадавшие также другие заключённые. Хулиган из СД взял длинную палку, которой взмахивал им над головами. Каждого кто поднял голову ударяли палкой. Меня через момент хулиган взял на допрос. Похожим образом как несколько других немцев он понимал по-польски. Расспрашивал меня почему я хотел бежать. Я толковал, что я не хотел бежать а только погреться на солнце. Позвал меня в сторону, взял за голову и краем ладони ударил в позвонки шейные. После сильного удара я упал на землю и не двигался. Как я позже узнал это должно было быть ударение смертельное. Ударение ему однако не повезло и я даже его нарочно не почувствовал так как я был сбит и наболевший. Лежащего немец толкнул ногой а потому что я не двигался он отошёл. Я лежал не двигаясь, было мне слабо и хорошо.
         Только после окончания работы товарищи узники подняли меня и занесли на автоприцеп. На Генсювце врач после промытия крови, осмотрел меня и положил перевязки на искалеченую спину и направил меня в камеру. Лечебная палата была помещением с бетоным полом, на котором всегда стояла вода. Матрацы были расположены непосредственно на полу и были пропитаны водой. Когда я положился моя избитая и кровавая спина внезапно носилась в воде. Я был несколько дней больной с больничным листом и врач поляк заботливо делал перевязки моих ран и не разрешил бы чтобы я вернулся в больничную камеру.
         Мы работали на территории сожжённого гетто, убирали улицы и площади из мусора сожённого и разрушеных домов, которых было всё больше и больше. На убраных местах строили бараки для следующих узников, которых было всё больше. Я помню очень тщательно как впервые после моего прибытия, когда мы стояли на проверке, прибыл транспорт греческих евреев. На территорию лагеря вошла их огромная группа. Лни были одеты в элегантные мехи и костюмы как с иголочки. Они имели при себе тяжёлые кожаные чемоданы полные скарба. Они присмотривались нам с интересом а мы им. Это была греческая еврейская аристократия. Нам было сказано, что они проездом по Польше и привезли их в лагерь, чтобы они увидели как работают в нём враги Германии. Они не возражали, не догадывались, что когда они найдутся на территории лагеря больше отсюда не выйдут. Разве, что через камин или умрут от голода. В этот день после проверки нельзя было выходить на территорию лагеря. Всех нас с первого этажа перенесли на второй и поместили в камере с цыганами. Все камеры были слишком переполнены, толкотня была как в трамвае. Сон происходил тем способом, что все лежали на одном боку, а когда перекручивались то все сразу. Когда кто-то опоздал или вышел на момент, спал на полу. Продолжалось это три недели. Люди этого не выдерживали и в какой-то день в тюрьме вспыхнул бунт.
         Нашими опекунами были немецкие криминалисты с большими наказаниями, капо, которые в течение проверок с палками били каждого куда попало. Они жили в бараках на территории около тюрьмы, в роскошных условиях.
         В какой-то день после возвращения с работы, увидев что санитарные условия и социальные не меняются, все заключёные схватили за палки, шесты и что у кого было под рукой и двинулись на бараки немецких криминалистов. Мы вторглись в середину и мы били ничего не ожидавших капо куда попало. Щум, крик, ломка мебели и битье. Продолжалось это до момента когда на площадь прибыли эсэсманы, которые начали стрелять. Длилось достаточно долго пока повезло разделить борющихся сторонников. Потом эсэсманы прикладами оружия растолкивали узников и выбросили их из бараков. Нас направили обратно в переполненные камеры. Мы видели как к камеры бегут санитары и врачи чтобы сделать перевязки ран побитым криминалистам. Мы чувствовали, что скоро наступит возмездие. В движение пошли остальные столы и парты, мы готовились к борьбе. Неизвестно откуда вступила в нас такая сила. Криминалисты-немцы быстро отряслись с неудачи и двинулись на нас значительно лучше вооружены. Они взорвались в нашу камеру и стали бить вслепую. Спасла нас быстрая интервенция всего коллектива лагеря. Стражники начали стрелять, несколько лиц стало раненых. Мятеж был предотвращён. Раненые в действиях и остальные узники испытывали последствия. Была обострённая дисциплина, продлили проверки, чаще были обыски т наказания. Был однако и положительный итог всего этого происшествия. Начали думать о переселению поляков в другие концлагери а здесь строили всё больше бараков для приезжающих транспортов евреев.
         В половине моего побывания в лагере стал освобождён мой сердечный друг Рышард Ковальски, с которым нас столькро связывало. Однажды на проверке вычитали его фамилию на списке освобождённых. Я радовался его освобождению и одновременно мне было скучно, что я остаюсь. Я предчувствовал, что мы больше не встретимся. Как позже я узнал Рышард не радовался долго свободе. В ноябре 1943 года стал заново арестован в облаве и перевезён в лагерь в Матхаузен где был убит. Тоже самое встретило его рождённого брата Вацлава Ковальского, который в Маутхаузен попал после Восстания и тоже стал там убит.В семье остались ещё два брата Михал и Томаш.
         Я остался в лагере с моим двоюродным братом. Однажды мы возвращались после оконченной работы в Аллее Шуха в лагерь. На воротах состоялся тщательный обыск, нашли пи нас много пищи и тюремных записок ( грипсов) – должен кто-то «услужный» донести. После обыска наступили штрафные упражнения. Гестаповцы и немецкие криминалисты начали вымещать свою злобу на измученных и голодных узниках. Потом погонили нас вокруг проверечной площади, велели падать и вставать по приказу. Всё время натравливали собак на узников а капо били палками лежащих, которые не могли себя приподнести. Во время убивавшего бега брат стал ужасно искусаный собакой, которая почти откусила ему половые органы. Только быстрая интервенция польских врачей спасла ему жизнь. В тяжёлом состоянии лсвободили его домой.

KL Warschau – концлагерь Варшау в Варшаве

         В лагерь прибывало всё больше узников. Царила ужасная теснота, так в тюрьме как и в еврейских бараках. Узников начали отправлять в другие и тележки с кадаврами курсировали каждый день в сторону еврейского кладбища. Похоже установили там передвигаемые крематории.
         Большинство поляков работали вне территории гетто, существовала в той обстановке возможность передачи пачки или тюремной записки. Моей маме посчастливилось много раз перебраться в Аллею Шуха и передать сквозь решётку забора пачки в пищей. Тем способом повезло тоже передать сведение о транспорте в другой лагерь. В лагере царили условия всё хуже. Свозили всё новых узников, бараки не были готовые. Узников вдобавку затрудняли при уборке территории под стройку очередных бараков. Срок транспорта в другие лагеря передвигался.
         Это напоминало мненекое происшествие. Моя мама старалась во что бы то ни стало помочь. Было это на две недели до выхода из лагеря. Она выдолбила двухъкилограммовую буханку хлеба и выполнила его жареным мясом, что на те времена было роскошью и передала мне сквозь решётку в Аллее Шуха. Мне повезло протеснуть эту пачку на прицеп когда мы возвращались в лагерь. Когда мы подъехали под ворота кто-то крикнул, что будет тщательный обыск. Я оставил пачку на прицепе думая, что позже я смогу за ней вернуться. Случилось иначе. Обыска не было, я не мог вернуться на прицеп. Когда я вернулся к ней на второй день, пачки уже не было. Между тем я узнал, что с прицепа сделали пользу евреи греческие работающие при уборке мусора на территории под бараки. Вообразите себе этих изголодавшихся лждей, которые нашли мою грандиозную пачку с вкусным хлебом выполненым вкусным мясом. Я желал им приятного аппетита. Хотя я сам был голоден, они наверно были на много больше голодные чем я. Мама зато думала, что сделала сыну огромную радость.
         Ещё один эпизод. Мы работали на территории гетто вблизи улицы Смочей. В послевоеное время немецкие стражники привезли сливки из эсэсманских обедов и велели срочно перелить их в канки или в какие-то сосуди. Они превосходно знали, что у нас нет с собой ничего такого и на наших глазах стали выливать суп в развалины. Тогда один из узников вынул из мусора погнутую миску и в эту грязную, полную загрязнений миску нгеец налил суп. Были в нём куски мусора. Как один муж каждый из нас вытянул из-за ботинки ложку, которую каждый носил с собой и один через другого протягивали руки за супом в миску. Эсэсманы стояли в стороне, смеялись и фотографировали. Второй раз мы получили сливки когда мы работали в школе на улице Ставки. Тогда однако поведение немцев было другое. Они подали чистые миски и ложки, мы смогли сесть за столом. Это не были однако лагерные палачи только обыкновеные немецкие солдаты.
         Пришёл в конце концов момент переселения. Можно было это узнать по факту, что вели узников переодетых в штатскую одежду. В тот момент можно было подумать о том чтобы сбежать. Мы постоянно это обсуждали ожидая транспорта.
         Несколько последних ночей я непереспал из-за большой толковины царившей в камере. Часть людей спала в переходах а даже на бетоне в коридоре. Пришёл в конце день, в котором на проверке прочитали список узников к транспорту. Среди 30 фамилий я услышал свою и двоюродного брата Зыгмунта. Это была вторая половина ноября. Утра были холодные и дождливые я я после того как оделся в штатскую одежду оставался только в рубашке. Я был арестован в июле когда было очень тепло. Как позже я узнал они должны нас привести в Арбайтсамт ( биржу труда ) на улицу Кредитовую и оттуда специальным транспортом мы должны были быть перевезены в лагерь на Майданеке около Люблина. Официально нам объявили на проверке что мы едем на работу в Германию. Настоящей оказалась информация неофициальная, мой брат как потом я узнал нашёлся в Майданеке.
         Переодели нас в штатскую одежду. Наша внешность изменилась, большинство выглядело на нормальных щтатских, только я отличался. Я был в одной рубашке, с несовсем поросшими волосами. Я решил держаться последней тройки. Раньше я договорился с мамой, которая в момент когда я буду выходить принесёт мне пиджак и шапку. Моя мать и другие матери ждали выхода или выезда своих близких из улицы Кармелицкой в направлении Лешно. Обычно одетых узников забирала машина, на этот раз не приехала и решили переправить их пешком под эскортом. Вели нас по улице Генсей до Кармелицкой и по Кармелицкой на Лешно, а дальше через площадь Банковую, где находился Арбайтсамт. Эскорта не была многочисленая. Повезло организовать восьмеро эсэсманов, которые вели 30 узников. Будучи только в рубашке я очень похолодел, к счастью, что в тот день светило солнце. Я раогрелся в походе и когда я увидел маму вообще перестало быть мне холодно. Я старался взять от неё пиджак и шапку, что вскоре удалось. Я придерживался последней тройки на тротуаре. Когда эскортируя колонну немец высунулся на половину шага вперёд, мама передала мне пиджак и шапку. Я надел пиджак мгновенно на себя и ждал момента когда мы сблизимся к улице Электоральной. Я надел шапку на голову, взял маму под руку и мы свернули в улицу Электорвальную. Это был последний момент чтобы вмешаться между людей идущих по тротуаре. Как я потом узнал, немец через мгновение ориентировался, но было слишком поздно на вмешательство. Тогда сбежал ещё узник, которого я встретил через некоторое время и который рассказал мне что было дальше. Когда эсэсман заметил сбежание возникла суматоха, которую использовал второйбеглец. Он тоже был в последней тройке и вмешался между пешеходов. Немцы отдали несколько выстрелов в воздух, что должн было предупредить дальнейшим побегом. Я тоже слышал выстрелы но только автоматически ускорил шаги.
         Вместе с мамой мы направились домой на улице Луцкой 14 квартира 7 где я встретился с отцом, которого так давно не видел и за которым я очень скучал. Он был очень взволнован являющейся обстановкой. Немедленно он сговорился с моей тёткой. Раньше он согасовал с ней, что я смогу у неё поселиться некоторое время в случае какой-нибудь ловушки. Теперь была такая же обстановка.
         После первой радости привета и покушанию торжественного ужина папа зовёл меня к тётке, которая жила на улице Далёкой 6. Я должен был прятаться у неё до момента когда прекратит интересоваться мной гестапо. Времени было немного, приближался комендантский час и папа должен был возвращаться. Обстановка была серьёзная. Я сбежал с транспорта и стал искаемым людьми гестапо. Каждый момент могли поймать меня вместо моих родителей. С 1940 года мои замечательные родители вели конспиративную комнату. Состоялись здесь собрания и обучения, в которых я принимал участие. В организацию принадлежали: мама, папа, шурин, мой брат Казимеж и я. От меня зависело очень много. Если бы меня схватили и принуждён был бы я к высказываниям, выдал бы я на смерть всю свою семью не говоря о других. Дома при улице Далёкой я стал очень сердечно принят тёткой. Я не был одинок так как скрываясь у неё мой какой-то двоюродный брат, которого я не знал, а который прежде жил в другом городе.
         Мой отец принадлежал с 1905 года в партию ППС ( Польская социалистическая партия ). Во время оккупации он вступил в ЗВЗ. Который преобратился в Армию Краёвую. Многие члены довоенной ППС были в АК. Партия ППР ( Польская рабочая партия ) притягивала в свои ряды коммунистов. Когда я стал арестован брат переселился и скрывался на улице Броварной 20. Шутин имел хорошие удостоверения, так же как и папа, который работал на почте. Во время когда я скрывался гестапо в течение трёх месяцев несколько раз приходило непрошено в нашу квартиру. Хорошо складывалось, что когда приходили дома была только мама. Не имели доказаний, что я принадлежал в организацию. Кажется в феврале 1944 года перестали приходить в квартиру родителей.
         Разведка АК деййствовала замечательно, кватира была проверена и в конце признана чистой. На два месяца до вспышки Восстания начались состояться в нём собрания. Коротко перед тем как я тоже вернулся в родной дом 1-ого августа 1944 года я вышел из моего дома на улице Луцкой к ВОССТАНИЮ.

Генрик Станислав Лагодзки
перевод с польского языка: Станислав Сьмигельски

Генрик Станислав Лагодзки род. 15.07.1927 в Варшаве солдат Армии Крайовой пс. "Храбя", "Ожел" группировка "Хробры II", 1 батальон, 2 рота, 1 взвод Шталаг IV b, номер плен. 305785