До войны, в 1918 – 1928 годы, у моих родителей была кузнечно-слесарская мастерская в Ратошине, в которой работали четыре человека. Потом они переехали в Варшаву и там они продолжали работать в своей мастерской. В Варшаве сначала 1929 года до сентября 1939 года, у отца работали в разные периоды от семи до девяти человек.

         Месячный заработок родителей формировался в пределах от 600 до 900 зл, им жилось великолепно. Спустя некоторое время они купили большой участок земли под Варкой, который вынуждены были продать за маленькие деньги во время оккупации (в 1941 году), на иждивение семьи. Во время войны у родителей пропало всё их имущество, в том трёхкомнатная квартира на Панской ул. в Варшаве – всё сгорело.
         В 1939 году я окончила общественную начальную школу нр. 127 на ул. Виленской 31. Я училась очень хорошо – одни пятёрки, у меня были способности к точным наукам, много я помогала другим, я занималась спортом, организовала спортивные лагеря.

         С 1 сентября 1939 года я должна была начать учёбу в Торговой гимназии на ул. Журавей. К сожалению во время оккупации все средние и высшие школы закрыли.

Оккупация и я арестована гестапо

         Гитлеровская оккупация терзала всех поляков. Комендантский час, облавы, пытки, расстрелы, публичное вешание поляков, а также голод и постоянный страх перед оккупантом вызывали во мне внутренний бунт, который мобилизовал меня чтобы вступить в законспирированные ряды ZWZ (Союз вооружённой борьбы) - АК.

         В январе 1942 года я была приведена к присяге лейтенантом «Соколом» и прошла боевую и санитарную подготовки. Я была санитаркой и связной WSOP (Военной службы по охране восстания) АК Район Средиместие под командованием тогдашнего лейтенанта, а потом капитана Тадеуша Окольского псевдоним «Dzik» («Кабан»). В рамках моих обязанностей я переносила оружие, распространяла подпольную прессу, принимала участие в боевых действиях своего отряда в Варшаве и окрестностях – иногда с ружьём в руках. Я делала так, чтобы выразить своё негодование и воспротивиться гитлеровским палачам. От всего сердца я жаждала свободной Польши.
         Я опишу как пришло к тому, что меня гестапо арестовало. В сентябре 1943 года мы с товарищем возвращались с прогулки. Приближаясь к воротам дома (я жила тогда на ул. Панской 37) мы заметили «суку» - так мы назывыли немецкую полицейскую машину. Возле машины стояли три немца и мой папа. У меня закружилась голова, мурашки пробежали по всему телу. Я не знала - дело во мне или в товарище?
         Сейчас все три немца бросились ко мне и через силу втолкнули меня в «суку». На лице у папы и у товарища видны ужас, отчаяние и абсолютное бессилие. Я не знала, куда меня везут.
         Во время пути на меня кричали грубыми, вульгарными словами: «ты такая сякая, выболтаешь ты всех компаньонов подполья, а то мы прикончим тебя, ты от нас живая не выйдешь ...». Несколько раз мне досталось в лицо. Я очень боялась, так как я действительно принадлежала к подпольной организации, но я покорила свой внутренний страх и решила, что не скажу ни слова о подругах и товарищах из конспирации. Я молилась, чтобы Бог мне помог и я глубоко в это верила. Мы доехали к гестапо на аллее Шуха и здесь начались допросы. Меня били до потери сознания и всё время кричали разные гадкие, грубые слова. Иногда я теряла сознание. Откуда же у меня такая сила, что я такая несокрушимая ? К счастью, что меня поместили в лучшей камере, без проституток и убийц.
         Однажды, в еде, которую я получила из дома, я нашла лист, благодаря которому я могла догадаться, почему меня взяли в гестапо. Итак, было нападение на квартиру наших соседей с Панской ул. – на семью Л., которая служила немецким оккупантам. Их 14-тилетняя дочь сообщила, что женщина, которая принимала участие в этом нападении якобы приходила ко мне. В связи с этим многих моих подруг вызывали в гестапо чтобы эта дочь показала эту женщину. Конечно, ответ был негативным. Во время очной ставки с дочерью соседей я окинула её таким взгладом, что если бы взгляд убивало, то она была бы мертвая. Она расплакалась а меня болезненно побили. Однажды арестовали мою сестру и наш папа так взволновался, что ворвался в квартиру соседей с угрозой, что их всю семью убьёт, если его дочь не вернётся из гестапо. К счастью наши братья его приостановили, а сестру спустя один день выпустили.
         Спустя почти двухнедельное пребывание на алее Шуха меня вызвали выйти из камеры. Гестаповцы были для меня удивительно вежливые. Я была изумлена, даже потрясена, я не знала, что со мной будет. Мои спутницы из камеры утверждали, что я выхожу на волю, но я абсолютно им не верила. Как велико было мое изумление, когда я увидела папу с коляской. Папа ждал меня уже с пяти часов – он знал, что я выхожу. Как же он волновался, выйду ли я на самом деле. Мы оба разрыдались. После возвращения домой я долго болела, а когда выздоровела я вернулась к подпольной деятельности и выполняла порученные мне задачи.
         Я лишь во время Варшавского восстания узнала, что выйти на волю мне помогли коллеги, а прежде всего директор фирмы Аско-Опус с ул. Хлоднэй (Холодной), где я работала. Директор окружал себя немецкими сотрудниками и говорил только по-немецки. Он приучил всех к строгой дисциплине, но также распределял между работниками многие натуроплаты – главным образом продовольственные продукты. Как потом показалось, он принадлежал к АК и только притворялся немцем. В Аско-Опус (прачечная и красильня) я работала бухгалтером, одновременно я училась в школе – якобы в ремесленной, но на самом деле это было коммерческое училище – меня отпускали на занятия.

Варшавское восстание

         В Варшаве 1 августа 1944 года была красивая, безветренная, солнечная погода. Родителям я сказала, что я уду к подруге, а это был первый звонок к борьбе, уже не законспированной, а открытой. Весь август я боролась в I батальоне ВСОВ (Военной службы охраны восстания) «Dzik» («Кабан») Группы АК «Róg» («Рог»). Я выполняла обязанности связной и санитарки (псевдоним «Варвара») в Старой Проховни, на фабрике Квебрахо (Quebracho), в домах Мадрит и Пекин, в школе на Рыбаках 32, на Фабрике купюр, на улицах Болесть, Бугай, Мостова, Бжозова, Кшыве Коло, Замкова пл., на многих улицах и домах, на разных боевых участках и баррикадах. Командиром батальона был капитан Тадеуш Окольски «Dzik» («Кабан»), а командиром группы был майор «Róg» («Рог») – Станислав Блащак.
         У нас не хватало лекарств, бинтов, пищи, больниц. Мы часто вынуждены были эвакуировать раненых. Каждый следующий день был похож на предыдущий: грохот взрывающихся бомб, снарядов, «шкафов», разваливающиеся стены домов, переселения с места на место с ранеными – подвалами, канавами, выбитыми в стенах отверстиями. В человеческих глазах я видела ужас, страх который граничил с безумием, совершенное физическое истощение. Я слышала стоны, просьбы о помощи, я видела многих убитых и раненых.
         Я опишу несколько событий, которые представят эти переживания. В этот день мы были в нашей штаб-квартире на ул. Мостовой, кто-то крикнул: «Варвара ! Пожар !». Мы выскочили из дома, по пути я поправила сумку с лекарствами, бинтом и шприцом. С трудом мы пробирались канавами, скрываясь от немецкого обстрела. На месте, на ул. Brzozowej (Берёзовой) я сразу стала спасать оставшихся при жизни. Я вскочила в горючий дом и уже через минуту я вынесла девочку, оставляя её штатскому, чтобы о ней заботился. Я вновь вернулась в горючий дом, и в тот момент рухнула дверь, отсеукая дорогу выхода. Я с трудом перекинула через плечо лежащего мужчину, немногое я видела, дым ел глаза, я задыхалась от дыма, время не ждало, осталось окно – единственная дорога спасения. Помня о раненым, остатком сил я выбралась с высокого первого этажа, падая на траву еле живая. Вовремя я спасла два человека. Я вернулась в штаб-квартиру усталая, испачканная сажей, ноги у меня дрожали, я была еле жива. Не раз мне приходилось возвращаться так истощенной с разных операций, часто без еды, я пробиралась среди грохота бомб, рвущихся снарядов, для спасения людей, со срочным рапортом, не думая о себе и о том, что это может быть мой последний час.
         Мы получили приказ добраться к Фабрике купюр. Я была голодная, утомленная и сонная, но без одного слова я пробиралась в разные переулки, нередко под обстрелом из каждого окна, из каждого дома или поворота, на каждом шагу угрожала смерть. С огромным трудом, вспотевшие, засыпываемые, мы добрались к дому недалеко Фабрики купюр. На крыше этого дома расположились четыре товарища, в том числе лейтенант «Sokół» («Сокол»). Их задачей было наблюдать район борьбы. И в момент, когда «Sokół» дал коллегам сигнал, что путь свободен, гул «шкафа» разорал воздух и оглушил нас. Мне дали сигнал, что мне надо быстро добраться на крышу. Дойти туда было очень трудно, когда падают на тебя разрушенные стены, на мгновение появлялись сомнения. Удастся ли мне туда дойти ? А может я должна от этого отречься? Мне сразу из-за таких мышлей стало стыдно; там ждут раненые, они положились на меня, мои товарищи. На крыше я заметила «Сокола», приваленного развалинами, окровавленного. Двух товарищей я вообще не видела, а четвёртый лежал в другой части крыши. Я быстро подбежала к «Соколу» (мне пришлось переместиться под обстрелом) и протянула его в место, где я перевязала ему раны: голова, шея, правая рука сильно пострадали. После того я занялась товарищем «Чапком», легче раненным. Я стала искать двух остальных. Вскоре я их нашла – к сожалению мёртвых, разорванных, приваленных стенами. Осколок сдул с моей головы дырявый берет, у меня кружилась голова. Появлялись тяжёлые, мучительные мысли. Я старалась преодолеть истощение. Товарищ вырвал меня из оцепенения. Мне казалось в один момент, что я проснулась из кошмарного сна – к сожалению это была действительность.
         В другой раз я вынуждена была вернуться во временной госпиталь, который находился в винной лавке Фукера. Добраться с Рынка Старого Мяста (Старого Города) с ул. Закрочимской было немалое мастерство. Надо было призывать к себе самую великую силу духа молодой девушки. Чувство долга превышало чувство ужаса. Я думала о тех, которые погибли, о том, кто следующий ... Буду ли это я ? Когда я притащилась на место, я свалилась без одного слова на стул в больничной дежурке. Есть мне не хотелось (селёдка и мармелад).
         Перед ранеными мне надо было быть спокойной и улыбающейся, чтобы их ободрить, в чём я сама так нуждалась. Спустя 24-часовой сон, нас уведомили, что в костеле св. Яцека упала бомба и что много раненых. Не задумываясь я побежала на помощь. Я сделала перевязки легче раненым и они помогали мне носить тяжело раненых. Мы рвали рубашки на бинты. Нельзя описать эти стоны, просьбы, этот страха в глазах людей, этот размера ущерба сделанного этим людям. Не было времени думать о себе, от всего сердца я разрывалась на части, чтобы приносить облегчение раненым и ни о ком не забыть. Старики блогодарили меня, хотели по рукам целовать, что меня очень смущало. Я не знаю, как долго это продолжалось, но мне едва удалось успеть на следующее дежурство – очень трудное, всё больше раненых и убитых, а я почти выбивалась из сил. В течение нескольких дней такого сильного измучения я спала 3 часа в гробу за олтарём в костеле св. Яцека. Я заснула бы также на камнях. Много раз я была засыпана, раненная в колено. Я убежала с Кживего Кола (Кривого колеса) под влиянием внутреннего голоса – сразу после моего бегства в это место падала бомба. Иногда я думала, что я уже не живу, окровавленная чужой кровью, засыпанная, в обмороке. После того, когда я приходила в себя я с трудом вытаскивалась из развалин. Варшава превращалась в город руин, пепелищ и убитых.
         Во время Варшавского Всстания меня отличили Крестом доблести и я получила повышение в капралы. Спустя многие истощающие дни и ночи командование поставило на меня перебраться городскими каналами в Средиместье. К сожалению, мы узнали, что местами каналы засыпанные. Бои на Старом месте продолжались до 2 сентября 1944 года. Я закопала свой билет. Нам пришлось выходить из убежищ на улицу. В подвалы немцы бросали гранаты, кто не вышел - тот был убит. Те, кто остались в живых были согнаны на берег Вислы и в тот же день нас погнали пешком в сопровождении немцев и калмыков в транзитный лагерь в Прушкув, из которого отправляли в концентрационные лагеря и на принудительные работы. Во время пути я шла гордая и от калмука мне досталось несколько раз в лицо, и так я надела белый платок на голову и волочила ногами, опасаясь износилования (были такие случаи). По дороге в Прушкув нас гнали через Варшаву, я проходила недалеко моего дома, сердце во мне разрывалось, я думала, я не выдержу и убегу, но чем бы это кончилось – наверное смертью или увечьем. Я с ущемленным сердцем плелась дальше.

Пребывание в концлагерях

         В Прушкове везде было полно людей и детей испуганных, плачущих, истощенных, не знающих, что с нами будет ? Ночью 2 сентября 1944 года в вагонах для скота вывезли меня вместе с другими людьми в Освенцим-Бжезинку. В Освенцим мы приехали 4 сентября 1944 года. У нас взяли одежду и всё, что кто имел – у меня золотую цепочку с крестиком и кольцо. Я получила номер 88156. Высоким женщинам дали короткие платья, а низким длинные – над нами насмеивались. Каждый второй день гоняли нас купаться и после того как мы замочили сeбя нам приходилось стоять нагишом перед эсэсманами. Мы спали на деревянных нарах, без постели и ночного белья. На нарах мы могли обращаться на другой бок только на «раз, два», потому что столько было места.
         18 сентября 1944 года на вагонах для скота (столько нас посадили сколько в вагоне поместилось стоя) нас первезли в концлагер в Равенсбрик. Там дали мне номер 71726. В лагере нас преследовали разными способами, а особенно гинекологическими осмотрами, якобы искали золота. Один раз в день нам давали суп с шелухой и с одеревеневшей кольраби и ломтик хлеба грубого помола, нас били по малейшему поводу.
         4 октября 1944 года нас вывезли (конечно в вагонах для скота, сколько поместилось) в Бухенвальд – Командо Мэусэльвитз, где я получила номер 35320. Мы носили полосатые униформы, на левом рукаве красный треугольник с буквой П (Р) (поляк), деревянные башмаки на ногах а на спине масляной краской нам нарисовали большой X (чтобы мы не убежали). Каждая из нас получила миску, одеяло и это было всё оснащение. Мы спали в лагерных бараках возле фабрики «Хасаг» ("Hasag"). Мы спали на двухъярусных нарах, и ещё имели деревянные стружки и одеяло. В штубе было нас свыше 60-тидесяти женщин в разном возрасте и из разных государств. Вместе со мной была невестка поэта Леопольда Стаффа, бывшая монашенка. Всех заключённых нельзя перечислить – много женщин было из Варшавы.
         Мы должны были работать на фабрике «Хасаг» («Hasag») при противовоздушной амуниции по 12 часов с 15-тиминутным перерывом в две смены: дневной и ночной. Выходя на фабрику мы строились в пять человек – за нами смотрели ауфзэерки (Aufseherinen – надзирательницы над заключёнными). Несколько раз мне здорово досталось в лицо от ауфзэерки, за то, что другая женщина подошла со стороны шестой. У нас никогда не было отпуска, ни какого-нибудь вознаграждения за такую тяжёлую работу. Нам было запрещено выходить из лагеря, а и в лагере мы не могли свободно перемещаться. С нами обращались зверски, не раз меня били прикладом до потери сознания, за то, что не удалось выполнить норму, а норма была установлена свыше человеческих возможностей. Надо было обеими руками умело вынимать снаряд и одновременно вкладывать следующий. Кроме того мы чистили уборные и мусорники, а также мы вставали на поверки, во время которых наказывали каждого десятого или били. Два палача били хлыстами со свинцом в середине. Они били попеременно, раз бил один и сразу потом второй – по голове, по спине, они не смотрели куда бьют. После такого битья чаще всего женщина умирала на второй или третий день. Заключённая должна была сама принести табурет и ложиться на нём. Например я скажу о битой дочери, мать которой смотря на это, потеряла сознание – её взяли на табурет и на следующий день мать скончалась а дочь сошла с ума.
         Мы получали краюшку хлеба в день, но нужно было резать небольшие буханочки на четыре части. Шли большие ссоры о сантиметре или даже о нескольких миллиметрах хлеба. Тогда я сделала нож и этим ножом я резала 16 буханок на четвертушки. Когда я отходила от стола а они оставляли мне последнюю четверть и уже не было ccор о крошке хлеба. Эту свою четверть я резала на тоненькие ломтики и ела их постепенно, по порциям. Я носила этот хлеб в мешочке на шее. Если я бы честно не делила буханок на четверти, то другие заключённые забрали бы у меня этот мой хлеб, который я носила в мешочке. Голод это плохой советник, так может быть приходило бы даже к дракам. Так напряжённо работая мы постоянно голодали, были истощены и изнурены. Я крала очистки, за что угрожала смерть и тайком их варила в принесенной из мусорника консервной банке. От очисток у меня были рвоты, но я их всё-таки крала. Если бы меня расстреляли, то было бы лучше, чем ужасный голод.
         В конце октября 1944 года я нашла на фабрике обложку из тетради бледно-голубого цвета. Обложка была частично испорчена, на одной странице было что-то по-немецки написано. Моя радость была безграничная, потому мне пришла в голову мысль что я нарисую на ней Богоматерь с Господином Иисусом. Идея была очень трудная для осуществления в лагерных условиях, но с тех пор я беспрерывно о том думала. Через несколько дней после того, как я нашла обложку и после нескольких разговоров с рабочим из-за пределов лагеря я получила от него карандаш и стала думать, как мне сделать этот рисунок. Наконец пришло вдохновение и я нарисовала по памяти. Я не могла ошибиться ни на одну черту, потому что я не получила бы другой бумаги а у меня не было резинки для поправок. Я думаю, что картина у меня получилась удачной. Кроме того я сделала килим из серой бумаги, которую я достала от ауфзэерки. Бумага длиной в около 1,30 м и шириной в 1м. На этом килиме я повесила этот наш драгоценный образок, к которому мы молились, - свыше 60 женщин из нашей штубы. В дальнейшем я сделала полувенок из найденной в мусорнике белой бумаги и повесила его под образком.

         Следующее, что я сделала это были вырезаны без рисунка занавески, которые мы прицепили к каждым нарам. Я изготовляла их долгое время тайком. Ауфзэерки это заметили и захотели, чтобы им также сделать занавески. Я их сделала, а взамен я получала разные материалы которые пригодились для украшения нашей штубы. Комендант (с одним глазом) спросил: «Кто украсил штубу?». Говорящая свободно по-немецки госпожа из Лодзи сказала, что это я. Я боялась последствий за эти украшения, но комендант похвалил нас, что в таких условиях мы обжились.
         Приближались сочельник и Рождественские праздники 1944 года. Раньше я разговаривала с рабочим из-за пределов лагеря и просила его чтобы он принёс маленькую ёлку или хоть бы только ветки. И к моему изумлению он принес мне на фабрику маленькую ёлку и к тому кусок присланной ему из дома облатки. Я растрогалась, появились слезы. На ёлку я повесила слово «Варшава», которое я сделала с провода. Всю ёлку мы украсили металлическими обрезками. Мы считали это великим событием – ёлка в концлагере. Женщины – товарищи по тюрьме признали меня Божьим даром, который помогает им, подбадривает, воодушевляет, добавляет лучшее самочувствие и надежду. Я была смущена такой высокой оценкой. Я действительно делала всё, чтобы нам легче было переносить этот ад, страдание, каторгу. Надеясь на то, что моим родителям также кто-то поможет я помогала некоторым людям в работе, мыть миски, например невестке Леопольда Стаффа, госпожи из Лодзи, которая была маленького роста и которой было 60 лет.
         Возвращаясь к возможности празднования некоторых торжеств, я вспомню, что на Пасху 1945 года мы вырезали так называемый richelie в скатертях из белой бумаги. Мне, конечно, пришлось сделать бесчисленное количество занавесок для ауфзэйерок, от которых мы получили бумагу. Столы мы настроили на воздухе и накрыли их этими скатертями и этот ценный образок был маленьким заменителем олтаря. Монашенка отправила как бы Святую мессу. Мы молились искренне. Среди нас была графиня Замойска, много женщин из Варшавы, были также из других наций и это происходило для всех штуб, для всего женского команда концлагеря.
         Однажды ночью вбежала задыхаясь лагерная (это была полька, которая присматривалась за заключёнными), крича: «Быстро вставать, все узницы одеяла на голову и бежать в лес, потому что бомбардировка». Мы бежали слушая поручений. Неподалёку был небольшой лес, к которому мы могли первый раз приблизиться. Слышны были налетающие бомбардировщики. Мы обманывались, что не мы будем объектом бомбардировки. К сожалению, ежеминутно бомба падала на лесок, а не на лагеря. Там где мы проживали ничего не было разрушено. Мы не знали, что с другими жеенщинами. Слышны были страшные крики, стоны вперемешку с молением и грохотом бомб. Нас было вместе три подруги: Ванда, Зося и я. И вдруг глухой свист и неизвестно, что случилось. Я не знаю через какое время я очнулась и стала проверять - жива ли я. У меня в голове гудело и я не могла шелохнуться. Я мало-помалу откопалась из-под куч земли и дерева, я ущипнулась, проверяя, чувствую ли я что-нибудь. Окровавленная осторожно я выбралась поверх. Вдруг, совсем рядом я услышала страшный стон, это Ванда, тяжело дыша, звала о помощи. У неё был вырванный живот и расквашенная нога. Вторая подруга, с которой мы были, уже не жила. Я не могла поверить, что со мной ничего опасного не случилось. До поздней ночи мы носили раненых. Каждая из нас, если могла передвигаться, помогала при этой болезненной работе. Раненых мы клали на земле и после того как мы сделали бумажные перевязки немцы должны были вывезти их, якобы, в больницу.
         В эту ночь нас не гнали на фабрику. Немцы сделали поверку, потому что хотели разобраться сколько заключённых осталосм в живых и кого нет. Те, кто выжил, чувствовали, что налёт был целеустремлённый подготовленный немцами. Возникали и возникают вопросы – почему бараки ни в меньшей степени не были разрушены. Почему бомбордировали лесок, в который нас насилу загнали ? Почему не погиб ни один германец ? Я целиком пала духом. Я не могла смотреть на эсэсманов и на ауфзэерки. Я поняла, что для немцев мы не представляем никакого значения, что мы это только номера.
         В конце нашего пребывания в лагере (это был апрель 1945 г.), немцы не знали, что с нами сделать. Нас посадили в вагоны для скота и вывезли в Граслитз (Kraślice), где мы прожили несколько дней без еды и без питья. Просто хотели нас прикончить. Наконец нас выпустили из вагонов. Мы увидели траву и жадно стали её есть, не считаясь с тем, что трава может повредить здоровью. В голове у меня кружилось, горло пересохло, я едва тянула ногами. Мы все так плохо чуствовали себя. Мы нашли хлеб нацеденный керосином и конечно мы его алчно съели не считаясь с последствиями еды такого яда в сочетании с травой. У нас сразу появились так сильные рвоты и очень плохое самочувствие, что некоторые теряли сознание.
         Потом хотели избавиться от нас и бомбили переполненные людьми вагоны. Сделали резню, скопище тел. Этого нельзя рассказать, я еще теперь содрогаюсь когда я думаю об этом. В наш вагон к счастью бомба не попала. Я была измазанная кровью, в синяках, но ничего серьёзного со мной не случилось. После этой бомбардировки эсэсманы и ауфзэерки улизнули. Вагоны стояли в поле. Трудно было найти помощь.
         Опять появились эсэсманы и этих оставшихся уцелевших женщин гнали без еды, питья, сна и без цели свыше десятка километров ежедневно. Во время этой страшной дороги мы вырывали посаженную картошку и ели сырую. Голод это страшный поработитель людей, он становится сильнее если он длится, при такой тяжёлой, принудительной работе. Мы были истощены, истерзаны, еле живы, нам приходилось выносить столько подлости и унижений, насилия, страха, кошмара. Ноги у нас были окровавленные, только с Божьей помощью я пережила этот ад – к сожалению гитлеровские палачи неотвратимо забрали у меня здоровье.
         Таким способом нас эвакуировали в Чехословакию, деревня Уезд (Újezd) и Домажлице (Domažlice). Здесь 9 мая наш лагерь распустили, вскоре освободили нас американцы и уже нигде не было видно никакого эсэсмана, это было такое странное... От волнения я плакала и молилась. Я испытывала большую радость, незабываемые, прекрасные переживания. Американцы бросили нам жевательную резинку, шоколад и другие вещи. Чехи сожгли наши полосатые униформы и дали нам чистую одежду. Возвращение в Польшу и в Варшаву проходил на свой страх и риск. Многие километры я шла пешком (железнодорожные рельсы были перерваны во многих местах). Я была довольна, если мне удалось чем-нибудь подъехать.
         26 мая 1945 года после многих неприятностей, трудностей и переживаний я наконец попала в Варшаву. От тёти живущей на Саской Кемпе я узнала, что мои Родители живут. Тётя дала мне деньги, провела к Висле и отправила лодкой, потому что только этой дорогой можно было добраться в левобережную Варшаву. Когда я сошло с лодки я стала бежать, хотела как можно быстрее найти семью. На Кошиковой ул. первый раз я заглянула во дворец и я увидела брата в окне на первом этаже. Я постучала в окно и брат выскочил, выбежала матушка и сестра. Они не верили, что это я. Сестра побежала за папкой. Огромные переживания, кошмар, ад и мучения счастливо кончились.
         Тем не менее, в последующие годы я часто вызывала скорую помощь я лежала в больницах. Несмотря на систематическое лечение состояние моего здоровья ухудшилось, а затем дали мне третью группу военного инвалида, а затем я получила вторую группу, а затем первую. Я добавлю только, что существовать без помощи других я не в состоянии. Первую группу получает конечный человек (развалина), такой как я.
         Я не хотела бы, чтобы такие страшные переживания пошли в забвение. Я никому не желаю даже части таких опытов, а то что я описываю, не отражает этого что я пережила, ну может в маленькой части ...