Барбара Бобровницка-Фриче,
псевдоним "Оленька", "Баська Вильта", "Вилия"
старшина Армии Краёвой
группа "Рог" из Старого города,
батальон "Бонча" 101 рота
военнопленный номер 141503, Сталаг VI-C Оберланген
Свидетельства очевидцев восстания
ПОСЛЕ ВОССТАНИЯ: ЛАГЕРЯ И ОСВОБОЖДЕНИЕ
|
Барбара Бобровницка-Фриче, |
ФАЛЛИНГБОСТЕЛЬ – ПЕРЕСЫЛЬНЫЙ ЛАГЕРЬ
Трудно оценить, как долго продолжалась путь в тёмных, скотных вагонах. Мука не вмещается ни в какой измеритель времени. На конечной станции мы выходили на платформы еле живые. Вооружённые немецкие солдаты уже ждали. Мы выстроили шеренги и отправились в путь. Вахманы смотрели за порядком. За чем они могли смотреть ? Наши ноги уносили согнутые спины и разоренные головы.
Откуда нам брать силы спустя стольких месяцев борьбы. Спустя каждый километр их было меньше. Видя это немцы сказали нам, что мы идём в лагерь Фаллигблостель, в котором пять лет они держали в заключении наших унтер-офицеров и офицеров (и восстанцев также). Мы назывыли их «сентябрьскими» людьми – от сентября 1939 г. Это известие возбудило наши шеренги. Поднялись головы, выпрямились спины и спортивной походкой мы вошли в ворота. Перед нами по обеим сторонам дороги колючая проволока. Они у дороги уже ждали. Стояли в изношенных польских мундирах. Мы – растрогались. Лишь через некоторое время над проволокой услышались слова в разных языках. Лагерь был международный. Для скольких непокорных построили и обвели проволокой это место ? Сколько человек смотрели за ними всю войну ? При этой встрече слова не были нужны. Свыше проволоки летали коробочки, в них шоколад и сигареты – загашники пленной участи. С ними поздравления, тоже на иностранных языках, от удивительно близких людей. Наши уже раньше знали, что мы приезжаем. Они внесли за нами огромные горшки, полные горячего супа. Они сами для нас его сварили. Никакого значения не имело то, что ни они, ни мы не умели этого супа назвать. Ведь они уже много лет тренировались.
Началась лагерная жизнь. Нам отвели сбитые дощатые четырёхэтажные нары, на них тюфяки, прикрытые одеялами в клетчатых пододеяльниках. Спать, спать, разрешить измученным телам выпрямиться (отдохнуть). Сон милостивец уже нас ждал.
Следующее утро приветствовало нас солнцем. Начался первый лагерный день, первая перекличка перед бараками. Мы стали военнопленными. Защищала нас Женевская конвенция. Немцы соблюдали её права. Их солдаты пользовались этим в союзной неволе. Позволили нам носить бело-красные повязки. Может быть не отдавали себе отчёта в том каким это для нас важным. Они - обмундированные с головы до ног военными фабриками.
Мы начали с молитвы. Они стояли и слушали. Не понимали ведь слов, но наше пение будило в них усыпленное доброе детство?
О, Господи, который есть в небе (раздалось на их земле)
Протяни справедливую ладонь.
Мы зовём к тебе изо всех сторон,
Про польский дом, про польское оружие.
Господи, сломи этот меч, что рубил наш Край.
К свободной Польше нам вернуться дай.
Чтобы стал крепостью новой силы
Наш дом, наш край.
Господи, услышь наше прошение,
Услышь наше умоляющее пение
С Вислы, Варты, Сана, Буга
Мученическая к тебе зовёт кровь.
(Припев)
Господи сломи этот меч...
Они проигрывали уже тогда на всех фронтах. Может быть отдавали себе отчёт, что подошло для них время уже только молитвы. Незаслуженное. Они до конца чувствовали себя невиновными, служили высшим целям, несравненному канцлеру.
Так и началась лагерная действительность. Ужасом поражали параши. Над огромными ямами, полными фекалий, укрепили отдельные балки. Надо было на них сесть на корточки, чтобы сделать, что надо. Никакой, конечно, интимности, балка для всех была одна. Существует неисчислимое количество способов, чтобы унизить человека, творца культуры. Никто из нас не упал в ужасную пучину. Я правду говорю ! Но боялись мы до конца.
Я после линейки вышла перед бараки. За проволоками золотые берёзы и зелёные ели. Тишина в утреннем солнце. На волнистых под деревьями пригорках, пробужденный день. Правление осени. Я смотрела. Мысли рвала горечь покорённых - бессилие и опасения. Всё это впереди и эти берёзки, и ели, и тихие мхи, а у нас ещё война. Хотя это последние аккорды, никто не мог предвидеть, сколько людей ещё погибнет. Я стояла неуверенная в свои силы. Что это значит ? Кто я за проволокой, которая кругом ограничивает пространство? Сколько проволоки употребили анонимные люди, чтобы её растянуть? Сколько угля вывезли из шахт? Сколько пылающих руд вылили из доменных печей ? Сколько железа свальцевали? Сколько разрезов и завиток сделали какие-то они? Сколько вагонов надо было, чтобы вывезти колючие клубы проволоки ? Умела ли бы я пожать изувеченные ладони тех, которые нам это сделали? Там, тогда, начиналось новое. Я стояла. Солнце поднималось все выше. Свет и тепло обнимало холмы, а у нас продолжалась война. Как трудно, как трудно! Меня поражает спокойствие и тишина.
Этo они здесь родились!!! Подрастали среди этих чудов природы, в этой тишине, в этом свете. Это отсюда выехали к нам броневые когорты. Среди этих берёз, елей и мхов по решению судьбы им пришлось родиться, возрастать и созревать. Сколько таких холмов в нашей стране разрушила зловещая сила? Сколько разорванных мхов повисли на культях деревьев? Какие люди туда явились? Я чувствовала, что я становлюсь заблудившейся соринкой. Как будто у меня отняли право ясно смотреть, слышать голос другого человека. Разрушили мой собственный мир. Мир из детской сказки, где драконы живут в пещерах, дьяволы в аду, а колдуньи на Лысой горе. Кто-то придумал, тоже для меня, справедливость. Как из-за этой проволоки, с моим последними испытаниями, выйти из моей зелени к их зелени. Как же встать в один строй угнетённому с поработителем ? Было время, когда обе стороны терпели поражение. Что со мной ? Что со мной ? Может ли человек испытать что-то хуже, чем собственную затерянность ? Этo они здесь родились, а могла бы я. Кем я бы стала? Доверила ли бы я лозунгам? Навязанным идеалам ? Отдавала ли бы себе отчём, что разные бывают мхи? Умела ли бы я пожать руку тех, кто отсюда вышел? Человек, неоднозначное явление, этот за проволокой, этот в облаках, или на морях. Тот, кто построил мой дом и тот, кто его разрушил. Может быть не всё испепелили? Я чувствую, что я проигрываю себе.
«Тоска – Дорога к дому»
Вырезка из бумаги сделана Барбарой Бобровницкой во время пребывания в плену на обрывке бумаги с трудом раздобытым с помощью подруг.
Вечером в бараке послышались сверчки. Ещё и это. Как бы сияла уютность из Дицкенских книг. Это было в стране, в которой всё для меня было чужое, а сблизила нас судьба – издевательница. Так в нас рождалась история, а мы не умели вычеркнуть себя из неё.
У дверей уже ждал следующий этап. Надо было сейчас, без подготовки войти в завтрашний день. И это было следующее трудное событие, возвращаться в дом, который уже разрушили. Не слишком ли многое мне хотелось поместить в его стенах?
Сколько времени должно пройти, чтобы народы заключили мир ? Когда наступит этот день, когда государственные деятели сядут за столом, чтобы подписать документы. Посчитают мёртвых, не посчитают живых. Неосторожные. В живых останутся ростки "нового мира". В них могут взойти идеалы, которые принесут поробощение ума. Победители поместят в своих договорах клаузулы наибольшего благоприятствования для человечества. Поставят памятники умершим, чтобы награждать обиду и успокаивать совесть.
Напротив, на нижних нарах, плачь. Рассыпанные на тюфяке волосы. Я смотрю сверху - Катя Здановска. Я не умею ей помочь. Неужели страх перед самим собой? И вдруг ревность. Я уже не умею плакать. Как трудно.
Лагерная жизнь в руках повседневности. Через несколько недель приехали представители Международного Красного Креста, чтобы проверить условия нашего существования. Когда уехали, немцы велели нам упаковать свои вещи. Мы отправились пешком с нашим имуществом в следующиий лагерь.
БЕРГЕН-БЕЛЬЗЕН
До нового места назначения мы дошли в тот же день. Позади нас остался концентрационный лагерь – известный уже Берген-Бельзен. За его проволокой не видно никаких людей. На проволоке сушатся бурые, оборванные тряпицы – поражающая тишина, за которой всё ещё скрывалась жизнь. Известно уже тогда было, что это такое, эти концентрационные лагеря. Спустя несколько дней мы узнали, что правда, невидимый, но близко нас находился лагерь советских военнопленных – 80 тысяч человек. Известие принесли врачи и санитары, которых прислали к нам. Это были бедняги в лохмотьях, с искаженными ревматизмом руками и ногами. Я думаю, что наши супы были для них деликатесами. В их лагере немцы изморили тысячи военнопленных за несколько месяцев. Советский Союз не подписал Женевской конвенции. Тех, которые сдавались врагу Советский Союз считал изменниками. У их солдат не было никаких прав фронтовика. Никаких прав у них не было. Наши союзники, в последнюю минуту до падения восстания, предоставили нам такое право, несмотря на сопротивления Советского Союза. Немцы не могли после капитуляции расстрелять нас как бандитов. А это избавило бы их от работы, железнодорожных транспортов, ну и позволило бы сберечь пищу. Итак, мы во величии международного права очнулись в ограниченном проволокой сообществе. В новом лагере были меньшие залы, но условия были хуже. (Красный Крест "не угрожал"). Вскоре начался скорбут. Шатались зубы. Истекали кровью десны. По-прежнему не было известий с родины. Что там происходило? Что с нашими семьями? Что на фронтах Европы? Беспокойство будило воображение. Знали об этом нашм комендантки. По большей части это были учительницы. Отпороли офицерские звёздочки, чтобы заняться нами. Они знали, как опасным бывает безделье. Организовали - как в Варшаве во время оккупации- школьные комплекты. У них, правда, учебников не было, но знания в головах. Делились ими с нами. Кроме школьных организовались актёрские группы. Я уговорила подруги, чтобы на Рождественские праздники сделать кукольный театр с пением коляд . У меня уже был свой опыт. К концу войны у нас был в Варшаве кукольный театр, который позволял на скромную жизнь. В лагере это был боевитый вызов. Доставать иголки, бумагу, клей, тряпки было всё ещё опасным. Мы находили какие-то тряпицы в рюкзаках. Часто трудно было с ними расстаться. "Яга" принесла в лагерь скрипку, итак было музыкальное сопровождение. Мы делали марионетки, учились ролям, наизусть читали тексты. Репетиции шли ежедневно, чтобы выступление было по мере наших ожиданий. Работа - друг выполняла нам жизнь.
Лагерь был разделён надвое, как во Фальлингбостэль, дорогой с колючей проволокой. По другую сторону были заключены наши восстанцы. Среди них были многие наши друзья. Соединяли нас не только воспоминания, дружба, но также семейные отношения. Общая борьба создавала сильные связи. Немцы запретили нам разговаривать друг с другом. Неизвестно, кто выдал и выдал ли, приказы в этом "угрожающем" положении. Для солдата, к тому же немецкому, приказ - святая вещь. Следили за нами. Мы могли моргать и щериться. Когда часовой отдалялся, мы нарушали строгие запрещения. Однажды шваб спрятался за дерево - охотился исподтишка. Семнадцатилетний "преступник" не заметил его. Караульный выстрелил. Мальчика забрали в больницу. Говорят, что ампутировали ему ногу. Трудно было поверить. Парень уже не вернулся к нам. Ведь это было время, когда после многих людей оставались только повести, да и то не после всех.
Голод упорствовал, скорбут также. Не было ни лекарств, не еды.
Спасать мог бы лук, если бы был. Подруги избавлялись бесценных в этих условиях вещей, которые им удалось вынести из Варшавы. Каждая вещь имела душу тех дней, а немцы охотно поставляли за них немножко лука.
Труд будней диктовал замыслы. Есть, есть, много, много! Я решила, что я на свои именины соберу полбуханки хлеба. (Буханка весила 75 дкг). Я с тех пор жила ожидая того дня, который потихонечку приближался. Каждая буханка делилась на 6 лиц. Я из моей части откладывала ежедневно тонкий ломтик. На следующий день я съела сухую а откладывала две свежие. Когда весь дневной рацион был подсушен, подруги съедали мою и отдавали мне свою свежую. Хлеба прибывало благодаря им. Трудно это описать, так как трудно писать о доброте и дружбе. Сегодня я уже сама удивляюсь, что слов не нашла. Весь зал болел за них. Помаленьку росло моё сокровище, я чувствовала себя всё больше голодной. Это было настоящее испытание характера. Несмотря на мои усилия и приветливость подруг хлеб сох. Но не имело это для меня значения, если всё ещё назывался хлебом. Я берегла его в картонке на нарах. Каждый вечер я нюхала его. Я наслаждалась. Накануне именин я с трудом преодолевала «охоту». Охота, чтобы съесть, хотя бы кусочек. Я закрыла картонку до утра. Утром хлеб исчез. Отчаяние. Возмущение в зале. Жалко, что я не съела этого кусочка в предыдущий вечер.
Я писала уже, что немцы соблюдали Женевскую Конвенцию. Она запрещала им заставлять работать офицеров и сержантов в лагерях. Вопреки этому праву, втайне от нас, группа девушек уехала в Ганновер. Они там работали на военной фабрике. Тогда ещё поляки работали при производстве боевых припасов, которыми немцы стрелали в поляков. Это был период ковровых бомбардировок на Третий рейх. Мы с радостью наблюдали за пролетающими над нами союзными самолетами. В небе раздавались зловещие отзвуки. Там на земле были беспомощные дети. Подруги вернулись к нам нервнобольные и ожесточенные. Почему их так обидели? Может быть они были рядовыми ? А может они поехали добровольцами ? Голод иногда отнимал разум. Трудно понять, трудно простить.
Приближалось Рождество. Кукольный театр готов, роли обученные. Тогда выдали новое распоряжение: укладываться. Отъезд в третий лагерь. Мы оставили наше дело. Брошенные марионетки смотрели на прощание мёртвыми глазами. Мы были не в силах, чтобы их взять. Может быть немцы дали их под ёлку своим ребятам.
Путешествие в неизвестном направлении. На этот раз, на станции, ждали нас грузовые вагоны. Грязь распоряжалась в них. Раньше перевозили на них животных. Втолкнули нас внутрь. Теснота, духота и холод, это не только расчётливость немцев. Это их презрение для более слабых и побеждённых.
Война уже кончилась, они уже проиграли и по-прежнему ожидали чудесного оружия. Мы, в эту пору, сбитые (62 лица) в тёмном помещении. На дорогу дали нам по полбуханки хлеба на человека и полбруска маргарина. С шумом закрыли дверь и поезд тронулся. Забыли о питье. Дорога продолжалась трое суток. За это время конвоиры ни разу не открыли нам двери. Внутри не было, конечно, уборной. К счастью нашлись какие-то перочинные ножи. Мы в толстых досках выдолбили дыру и это была уборная. Поезд задерживался на ветках и в течение многих часов пропускал более важные транспорты. На очередной станции, мы не знали на какой, мы услышали голоса поляков. Это были рабочие, вывезенные в Рейх на подневольные работы. Там далеко они строили враждебную державу. Счастье, что там задержался поезд, что немцы сказали полякам, кого везут. Наши на перронах предложили, чтобы мы подали адреса к семьям. Обещали послать известия от нас по Красному Кресту и они сдержали слово. Это было время, когда поляки понимали друг друга без слов.
Спустя трое суток муки, поезд задерджался на конечной станции. Называлась Лятэн. Открыли дверь. Мы с трудом выходили на перроны. О чудо! Насос! Вода! Не имело значения какая, питьевая или нет. Мы качали беспрерывно. Весь перрон был смыт. Я не знаю все ли подруги успели утолить жажду. Приказали идти к следующему лагерю (8 км). Назывался Обэрлянгэн. Задача для ног, которые с трудом поддавались нашей воле. Дорога стала скрываться в ранние, зимние сумерки. Погружались в них красивые деревья у обочин. Мы подавались всё медленнее, спотыкаясь на всём, что попало. Немцы, кажется заметили, что происходит. Объявили, что в месте, куда мы придём, будет горячий суп. Информация электризовала наши ряды. Ровным шагом мы пошли через лагерные ворота.
Это был очередной успех- неизвестно наш, или их.
ОБЕРЛЯНГЕН
Начинался следующий этап пленной жизни. Был сочельник. Мы в холодном, угрюмом бараке ждали обещанную еду. Наконец пришёл солдат и сообщил, что суп будет завтра утром. Хватило через край - отчаяние, слёзы. Тогда вошла на скамью и встала перед нас командующая "Ника" (капитан Янина Кулевич- Дальчыньска.) Она не утешала, не объясняла. Объявила конкурс на красивейший буттербродик из остатков хлеба и маргарина, которых мы не съели в поезде. Мы принялись за работу. На кусочках высохшего хлеба и маргарина возникали фантазии из крошек. Не было облатки. Мы делились надеждой. Среди нас ходила комендантша "Ника". Откуда она знала ? Разве не из учебников ? Никакой, кажется, историк не написал о сочельнике в холодном бараке, бес супа, сотни километров от родной страны.
Несколько месяцев назад я считала эту командующую бессердечной службисткой. На площади Домбровского не разрешала мне вынести матрасы из опущенных квартир, для ребят, чтобы после возвращения с баррикад могли выспаться.
Спустя несколько недель в лагере, я вырезала из бумаги Остробрамскую Богоматерь и вручила её «Нике», во время поверки (она была вильнюсцей). Она обернулась, чтобы скрыть радость. Потихоньку я была вне себя от радости. Мы всю жизнь узнаем друг друга.
Я возвращаюсь к первым дням в Оберлагене. Начались Рождественские праздники. Кончался 1944 год. Тогда мы уже многое испытали в лагерной жизни. Мы легко привыли к существующим порядкам. Через два дня после проверки разделили обязанности, дежурства и работы в лагере и в бараках. Найхудшим было вывозить экскременты из параш. Немцы доставили нам укрепленное на длинном шесте ведро. Мы окунали его в глубокую яму и вытаскивали воняющую жижу. Перемещали мы это гадость и выливали в большую бочку, находящуюся на телеге. После заправки бочки мы тянули телегу за дышло, вместо лошадей и всё содержимое выливали на поля. В течение следующих дней трудно было убежать от омерзительного запаха. Он вникал в одежду, волосы и сознание. У немцев были чуткие носы и они смотрели за нами издалека. Смотрели беспрестанно, наверное от скуки, ведь отсюда некуда было бежать. Популяностью пользовались дежурства в кухне. Мы сами кипятили еду для всего лагеря. (У немцев, конечно, была своя кухня). На таком дежурстве можно было съесть дополнительную порцию супа, а даже картошку, или несколько кусков брюквы.
Есть, есть, есть! - кричали пустые желудки. Уже ни на кого не производил впечатления омерзительный запах еды и мы, всё-таки, ежедневно ждали в полдень супа. Ничего другого ведь не было. Одна из подруг сказала, что если бы в её доме в деревне так кормили животных, все пали бы с голоду. Ну, может быть переувеличила. Мы однако согласились с нею без труда. Отцом новаторской мысли была жестяная печка. Стояла в углу нашего зала. Всю морозную зиму не топили её. Нечем было. Мы придумали. Правда, на короткое мгновение. Идея была замечательная, мы вынуждены были осуществить её. Начиналось с того, чтобы выловить куски картофелин из супа. Потом надо было вытянуть одну доску из нар. Каждый день это делала очередная из нас. Правда, доска горела коротко, но хватило огня, чтобы разогреть тонкую жесть. Приклеивались к ней картофелины. Прежде чем печка остыла, картофелины успели поджариться. Пахли как настоящие и хрустели как дома. Я может быть переувеличила, но всё-таки это был уже натуральный деликатес. Такой тёплый, в четырёх леденящих стенах.
Супы, конечно для нас, кипятили из сушеной листовой капусты. Никто из нас не знал, что это такое и почему так отвратительно пахнет. Когда вносили обеденные сосуды, он распространялся по всему бараку. Да нет, был ещё калорийный гороховый суп, суп – издевательство. Немцы добавляли к ней какие-то подачки мяса. Сверху плавали чёрные жуки. Горох был червивый. Подруги, которые умели переломить отвращение, а не умели побороть голод, съедали двойные порции. За этих "брезгливыйх", которые отказывались от обеда. Я выходила из барака, чтобы не слышать треска раскусываемых щитов насекомых. Жалко, что мы насекомых давно не считаем источником белка, как наши предки.
Оберлагене я стала пищевой. Я разделяла во взводе хлеб и маргарин. Величина пайка была такая, как в Бергене, но его качество хуже. Буханки хлеба были с проростью зелёного плесеня, которого нельзя было устранить. Я стояла за столом и резала. За мной голодные девчата. Ежеминутно, из-за моей спины появлялась рука. Уносила свой паёк и исчезала. Для меня оставался последний кусок. Часто в нём не было ничего кроме плесеня. Это заметили подруги из соседних нар, и брали мой паёк, в котором ещё кое-что можно было съесть. Плесеня я не умела справедливо разделять, но это было понятно.
С маргарином, конечно, было легче. Дневная порция помещалась на ложечке. Иногда вместо неё мы получали ложечку патоки. Я не любила её делить. Она была тягучая, трудно было несмотря на усилия, делить на ровные порции. Я не знаю как мне это удавалось, но жалоб не было. Мы несколько раз получили шарики тухлого сыра величиной в голубиное яйцо. На завтрак, конечно, кофе, который годился для мытья лица. Никому не пришло в голову, чтобы его посластить, и могла заменять воду, которая замерзла в кранах, над бетонным корытом. Ничего удивительного, в "умывальной комнате" стёкла были побиты. Под слоем льда было немного воды. Употребить её требовало настоящей решимости. Один раз в неделю немцы водили нас в баню. Они боялись тифа и "заботились" о нашей гигиене.
Через несколько недель стали привозить другие группы военнопленных в пустые бараки. Обэрлянгэн, расположен недалеко голландской границы, был сборным лагерем. Территория III Рейха в эту пору уменьшалась. Немецкая армия отдавала восточные территории советским войскам.
В лагере возникла новая проблема: кто в нём будет править? У каждой группы было своё доверенное лицо. Началась настоящая предвыборная кампания. Комендантши улыбались нам. Мы были ведь избирателями, или вернее избирательницами. Заботились, обещали и сияли приветливостью. Выиграла наша комендантша "Яга" - Ирена Милевска. Ещё в Варшаве, после капитуляции, генерал Бор-Коморовски назначал её на этот пост. Но власть его однако не распространялась так далеко. Выборы подтвердили правильность этого решения.
Неожиданно на проверке я увидела девушку, мимо которой я проходила на Старом месте во время оккупации. Она прогуливалась с подругами. Они ждали. Неожиданно я стала свидетелем её разговора с мужчиной. Она торговалась из-за денег и проверяла есть ли у него чистая сорочка. Я содрогнулась. Это происходило на улице, по которой я каждый день ходила на комплекты в дом профессоров на улице Бжозовой. После этого происшествия я изменила маршрут. Я ничего больше не хотела увидеть. Я чувствовала себя униженной. Во время линейки я сразу её узнала. У неё было широкое скуластое лицо, редко у нас встречаемое. Я не сомневалась. Это была она. Я никому об этом не сказала. Я знала, что постигло бы её среди нас. Продолжение было для меня изумительное. Именно она оказалась замечательной подругой и очень хорошим человеком. Она одна послала свою пачку из Красного Креста на родину, для семьи. Она одна!
Теперь о пачках. Мы получили по три из Шведского Красного Креста. Это были эти настоящее. Существовали эти повседневные ожидаемые, которых мы вызывали духами и воображением, которые не приходили. Ожидание и надежды делали жизнь более выносимой. В этих трёх, которые мы получили, были почти только новые вещи. Выдуманные для солдат на фронтах. Кроме сахара, маргарина и консервных банок прислали нам сухое молоко, яичный порошок и порошковый кофе растворимый кофе "нэску". И он именно пробудил воображение. Кто-то из девушек выдумала "крэнчёлэк - kręciołek" (от слова «kręcić - крутить»). Какой это был деликатес! Расплывался во рту. Я подаю рецепт: всыпать в кружку ложечку кофе и сахару. Смешать и, доливая по капельке воды растирать в одну сторону. Отсюда и название "крэнчёлэк". Через довольно долгое время (в лагере время не ценилось) можно было растереть всю кружку кофейной пенки. Есть, конечно надо было медленно, чтобы дольше наслаждаться. Пока кофе не кончился, в бараке с утра до вечера растирали. Шумело между нарами, а было их в бараке триста. Были также жертвы этого сласти. Лакомки, которые говорили, что в конце концов надо наесться досыта. После длинного голода их желудки восставали. Результаты были жалкие. День и ночь гонки к параше будили весь зал. Достаток быстро проходил. Начиналось ожидание. Мы вызвали духов, которые пробуждали надежды, но не сдерживали обещаний. Несмотря на то мы подружились. Они меняли и обогащали наши будни. Другой способ на бессмыслицу лагерных дней было время у костра. Костры напоминали беззаботное время школы и харцеров. Мы сами, там далеко, придумывали часы доброты друг для друга.
Наши комендантши выхлопотали разрешение выступать в лагерном клубе. Немцы согласились, наверено надоело им жить в глуши. Приходили на наши выступления. Апладировали, не понимая, что мы подтруниваем и насмеиваемся над ними, вместо жалеть себя. Радость приближалась именно к нам. Они уже также знали об этом. Ведь у них были газеты и радио (часто реквизированные в Польше). На эти вечера общими силами мы наряжали наших артисток. Каждая добавляла, что могла и по сравнению с нашими караульными подруги выглядели как дамы. По мнению этих немок это было преступление. Поэтому на следующий день после проверки они устраивали обыски. Не помню, чтобы кое-что нашли. Мы, старая вера мы, по тугой школе, не давали им шансов.
Однажды ночью разбудили меня сдавленные шумы. Что-то происходило внизу? Мои нары были на четвёртом этаже. Я ничего не видела. Через некоторое время утихло. Я не могла заснуть. У блох ночью нарастал аппетит. Они грелись под одеялами на наших тёплых телах. Утром я узнала, конечно по секрету, что ночью была "коцува". Информация для незнающих, что такое "коцува"? Это преднамеренное наказание по секрету, из захвата врасплох, за тяжкие проступки. Для его исполнения нужное было одеяло (koc – по польски), отсюда название. В темноте забрасывали его на голову виновнице. Обессиленную били как хотели. Наказание должно сответствовать вине. Исполнители приговора во время его исполнения молчали, чтобы наказанная их не узнала. Это было эффективное действие. В ту ночь была наказана одна из старших (по возрасту) известная до войны киноактриса. Она заслужила это. Она одна навестила коменданта лагеря - гэстаповца. Возмущение искало исхода и нашло. Наказание принесло результат, но позорное пятно осталось.
В памяти остались и более приятные моменты. Их было много. Оставили ясный след того сообщества.
Приближались именины комендантши «Ники». Мы решили отметить этот день. Она это заслужила. Мы принялись за работу. Это был, кажется, единственный такой подвиг во всех лагерях – торт. Каждая из нас давала кусочек собственного хлеба и остатки со дна пачек. Собралось много и получился у нас торт гигант. Настоящий подвиг. Ведь у нас не было ни посуды ни приборов а крем получился. И ничего удивительного: хлеб, порошковое молоко, порошковые яйца, маргарин, да и кофе гармонировали. У торта был необычный вкус. У нас получился, правда, не торт, но настоящий торт гигант. Виновница торжества пригласила нас на приём. Подарок лежал на столе. Мы встали в очередь, чтобы съесть ложечку лакомства (нас было 300). Хватило для всех. Пир продолжался несколько часов. Атмосфера согревала холодные стены барака. Общими силами мы создали её под чутким присмотром комендантши. Мы создавали своё сообщество и готовность к новой жизни, которая уже тогда ждала за проволокой. Не всем нам повезло вылететь из-под заботливых крылышек семьи. Не все были готовы к самостоятельным решениям. О них кто-то заботился. Никто не знал, что нас ждёт.
Другой умной и весёлой, очень весёлой, была пани Зохуня Клепачова- жена полковника Клепача. В её небольшой фигуре жила великая, разумная душа. В лагере были несколько пожилых женщин. У одной из них кто-то ночью украл драгоценности, которые каким-то чудом укрыла во время обыска. Приказали ревизию, которая не дала результатов. Пани Зохуня приступила к действию. Она сказала, что столы в бараке будут прикрыты одеялами. Когда погаснет свет, всем девушкам придётся пройти возле них и положить руку под это накрытие. Она надеялась, что под каким-то одеялом найдутся драгоценности. Замысел вызвал бурный смех- конечно наш. Простота комендантши трогала. Приказ был выполнен. После того как сняли одеяла, лежала только маленькая кучка- драгоценности. Гадания не кончились. Откуда пани Зохуня знала, что согнёт виновницу? В её голосе не было угрозы, пожалуй только надежда. Может быть она знала раньше правду и хотела таким способом постоять за виновницу. Избавила её от унижения. Так легко ведь осудить. Я склоняюсь к этому второму предположению. Вот, такая была пани Зохуня. Давным-давно она покорила моё сердце. Может быть она догадывалась. Я не умела ей об этом сказать.
Я не могу не сказать о сложном положении в лагере курящих девушек. Там разум проигрывал с дурной привычкой. Предвидящие подруги привезли сигареты из Варшавы. Несмотря на то что они были бережливые, запасы кончились. Тогда обнаружились некурящие девушки, которые начали торговаться. За три сигареты покупали дневную порцию хлеба. Знали ведь, что обрекают свои клиентки голодать. Старались утаить это перед нами. Им не удалось. Там негде было скрыться. Общественное мнение в бараке их осудило. Но это ничего не изменило. Торговля расцветала, пока был товар. Курильщицы пережили. Что-то, должно быть, было в этих сигаретах, если им удалось пережить без хлеба?
Другими делами на территории лагеря занимались вахманы. У них была пища и они обменивались ней. Некоторые девушки отдавали часы, кольца, цепочки, вынесенные из домов. Калина из смежных нар купила 4 кг хлеба за золотое кольцо мужа, который погиб во время восстания. После того как она получила хлеб, она хотела нас угостить. Ни одна не воспользовалась приглашением. Голод диктатор не владел всё-таки беспредельно.
Я описала только некоторые события. Через полгода принудительного содружества жизнь беспрестанно создавала проблемы, доставляла беспокойствие и диктовала решения. Мы учились жить в общности, в которой каждая была ответственная за своё поведение и расплачивалась сама перед собой.
В марте началось немного меняться в лагерном существовании. Немцы никому ни о чём не говорили, но факты скрыть не могли. Сначала не хватило соли. Позже хлеба. Вместо него нам давали по три картошки в мундире на целый день. Хотя мы были еще более голодали, эти события поднимали наше настроение. Они молчали, а уже знали, что проиграли. Наконец, наверное в крайней депрессии, увеличили количество картофелин в наших супах и к тому же позволили их чистить. Очеловечивали себя мало-помалу, кажется с трудом.
По вкусу супы, хотя и непосолёные, были намного лучше. Бывало, однако так, что эти «роскошные» обеды опаздывали даже на 6 часов. Девушки не успели научиться чистить картошку, но в бараке пахло картофельным суппом.
12 апреля, неожиданные выстрелы. Наверное вахманы играют ? Передо мной на столе полный котелок. Тогда в зал влетели подруги.
Англичане, англичане ! – они кричали.
Ладно, я подумала, до сегодняшнего дня я помню – сперва съем суп. Прежде чем начать есть вбежали следующие девушки, с ошалелым криком: Поляки! Поляки!
Я не знаю, что случилось с супом. Я совсем забыла.
Мы все выбежали. Посередине на лагерной площади стояли четыре танка. На них «наши» в английских формах. Настоящие наши. Вокруг неисчислимое количество девушек. Описать радость ! Это может показаться невозможным. Настоящее безумство нахлынуло на всех. За все те годы, это одно мгновение, для описания которого у меня не хватило слов.
СВОБОДА
Война ещё продолжалась, а у нас уже выходной. Солдаты генерала Мачка узнали от советских пленных о существовании нашего лагеря. Не ждали заключения боевых действий на фронте - взяли нас без одного выстрела. Мы нашлись под холей. Привезли настоящую военную еду. И вдруг всего было слишком много. Сжатые желудки бунтовались. Всё сразу изменялось. Наши комэндантши были настороже, они доверяли испытанным фронтовикам. Разделили задачи, функции и группы.
Я стала каптенармусом, как в настоящей армии. Я отвечала за чёткую работу нашего барака. Это не было трудное. Мы работали друг для друга. В лагере после нас долги приняли немцы, а девушки с винтовками на плече следили, чтобы работали солидно. Коменданта, который вопреки международным договорам был гэстаповцом наши застрелили и похоронилм вместе с его овчаркой. Немногие солдаты посещали нас - многие ещё воевали. Мы вспоминали минувшие пять лет. Мы боролись ведь на разных фронтах. В разных странах, на землях, в подземельях, на морях, в просторах, в диверсии, в разведке- везде служа тому же самому делу. Вопросы и ответы не кончались. Однажды, я проходя возле разболтавшейся группы, услышала из уст солдата: - поджигательницы Варшавы. Как он смел ! Я быстро отдалилась. Страшные слова, врезались в память и долго нельзя их было забыть.
В первые дни новой жизни, прочитали на линейке изумляющий приказ, в котором запрещали выходить из лагеря, и мы чувствовали себя уже вольными. Это было покушение на наши надежды, которые не опускали нас всю войну.
И случилось: две подруги (одна из моей компании, семнадцатилетняя "Ирис") поехали с солдатами на прогулку. Не вернулись к вечеру. Обеспокоенные приятели отправились на поиски. В лесу они нашли сожжённый автомобиль, за рулём трупа солдата. Девушки исчезли. Через несколько дней открыли в лесу яму, а в ней избитые трупы наших подруг. Война сделала нас бесчувственными по отношению к смерти и, пожалуй, закалила на её жестокость. Но несмотря на это мы не могли слушать о том, что произошло. В памяти осталось детское личико "Ирис" и ее шаловливые глазки. Мачковцы сожгли всю деревню. Месть отнимает разум и будит демоны.
Война кончилась на всех фронтах а нам всё не разрешали возвращаться на родину. Почему, почему ? Как ещё долго ? Как жить на этой чужой земле ? Мы ещё тогда не знали. Настоящее счастье, что война кончилась на Западе. Восточные немецкие земли заняли советские войска. Потомки племян испокон веков живущих в нищете, беззаконие и скитаниях несли немецким городам ужас, насилие и отчаяние. На военных путях погибли миллионы их товарищей за мачеху-родину и батюшку–Сталина.
Того же, который гласил во весь мир, что Варшавское Восстание развязали бандиты – значит мы. Убийцев не прощали. Не было для них ни понимания, ни милости. Мы не знали, немногие знали какие решения были приняты, чтобы осудить поступки «врагов».
Никто не посчитал сколько поляков нашлось после войны на территории Германии. Нацисты пять лет вывозили из покорённых стран кого хотели, в пленные и концентрационные лагеря, на принудительные работы, на работу в обезлюденных войной деревнях. Завоёвывали рабочую силу, без которой война не могла продолжаться годами, а их храбрые воины не могли бы погибать на многих полях борьбы.
Никто не знал, есть ли у него к чему и к кому возвращаться. Беда распоряжалась почти во всей Европе. Победители боролись с собственными нуждами в разрушенных странах. В действие вошли американцы. Образовалась УНРРА. Помогала всем – также немецкому населению.
Несмотря на беду нас предостерегали перед возвращением на родину. В наихудшем положении были рабочие и советские пленные. Им не позволяли остаться. Они нашлись перед лицом следующей трагедии.
После освобождения Голландии, дивизия генерала Мачека заняла Вестфалию. Война окончилась и наша армия встала перед новым вызовом. На занятых армией местностях были десятки тысяч поляков. Людей лишённых средств существования. Все ожидали помощи - время не ждёт. Военные кухни получили продовольствие. Распределение очень скромное, потому что во всей Европе была послевоенная беда, а голодных прибывало. Кто ни послышал о нашей армии приезжал из всей Германии. Никого не спрашивали о документах, или взглядах. Достаточно, что был голодный.
В небольшом городе Мэппэн находился Специальный Штаб. Командовал им майор Недзельский. Распоряжался 10 PSK (Полк Конных Стрельцев). Они заботились также о гражданском населении. Размещали людей в открытых уже лагерях. Это был для них приют и пропитание.
Недалеко Мэппэн был городок Гарэн. Выселили из него немцев, назвали его Мачковом и отдали польским семьям. Открыли польскую гимназию и начальную школу. Учителей было достаточно. Оккупант вывозил их из Польши в течение пяти лет, на подневольные работы, в лагеря и тюрьмы. Поэтому учёба началась очень быстро. Поддержку оказывало польское YMCA (ИМКА), которое пришло вместе с Мачковцами. Содействовала с нею канадская, которая была более богатая. Общими силами организовали учёбу, культурную и спортивную жизнь.
Расцветала культурная помощь. Несокрушимое повторение по истории.
Тысячелетия, на развалины и пепелища приходили пионеры. Учёные, артисты, строители и визионеры начинали строить наново. Соединяли тех, кто погибли с теми, что уцелели и теми, кто родиться в будущем. Там тогда работа ждала пионеров. Изо всех сторон Германии съезжались в свою армию артисты, поэты, учёные. P.S.K. принимал всех. Давал помещения, обеспечивал пропитание, средства передвижения и научные пособия и деньги.
В Лингэн Леон Шиллер организовал театр. Сам режиссировал "Ларёк с песнями". Выступали в нём довоенные актёры (брат и сестра: Барбара и Тадеуш Фиевские, а также мой командир из Восстания Збигнев Блихевич). Театр гастролировал в польских центрах на территории Вестфалии.
Первая страница брошюры, изданной для «Театра Кукол» издательством Народного Театра им. Войчеха Богуславского под патронатом Польской YMCA
Живописец Ян Замойский был создателем кукольного театра для ребят и взрослых занимающегося политической сатирой на высоком уровне. Замечательная игра, полная юмора, так нужного, пользовалась огромным успехом. Три незабвенные кошки пели песни на российские мелодии.
Обложка программы Куколки изготовленные Яном Замойским
В деревне Андруп пять молодых офицеров из Офлага организовали секцию Радио-Кино-Фото. Устроились они в опущенном коттедже. Они также ездили с фильмами, главным образом с американскими, предназначенными для солдат. В своём местонахождении записывали на чёрных пластинках высказывания интеллектуалов и артистов. Настоящая проблема была с Галчиньским. После пятилетнего пребывания в Офлаге он был таким нервнобольным, что не владел собой. Раздраженный начинал барабанить пальцами по нише окна и надо было многократно начинать работу заново.
В 10 P.S.K. просветительным офицером был Ксаверы Прушиньски. Он также ездил от лагеря к лагерю с лекциями. Он сильнее всех запомнился мне. Не потому что всегда опаздывал, но потому что его лекции были интересные.
Так вот мы, лишены почти всего, возвращались с трудом к нормальному миру. Это было нелёгкое. Никто тогда не мог даже себе сказать, к чему ещё может вернуться. Разрушили не только наши дома. Погубили всем известные, хорошие ценности.
В Маппэн основали польский книжный магазин. Продавали в ней издательства из Лондона и Иерусалима.
В лагерях возникали библиотеки, организовались оркестры, игра освобождала от фрустрации. В клубы привезли столы для настольного тенниса. Начались турниры.
К одному из таких лагерей, в котором собрали рабочих, вывезенных на принудительные работы, я поехала на работу как работница клуба. Работы я совершенно не знала. Лагерь назывался Вальхум. Лагерь, не местность. Это были бараки построены и ограждены проволокой на необъятной, безлюдной равнине – самых больших торфяниках Европы. До самого горизонта - пустыня. Во время войны немцы, держали здесь в заключении своих дезертиров. Они, как мы, могли узнать кабалу в безмолвном пространстве, где всё, что близкое сердцу, становилось далёким. А войти в него возможным было только затерянием и одиночеством.
Стены, как во всех лагерях, из нестроганных досок. На их шершавой почве топорные надписи. Просьбы этих немецких ребят сообщить о них их семьям.
Кривые буквы боролись с неровной почвой. Многих нельзя было прочитать. Никто не послал известий. Родители дезертиров не узнали, что их земляки вывезли их близких к Вильгэльмшавэн и затопили на остове старого судна. Как же этому поверить? Каждый ведь льстил себя надеждой, что среди палачей были люди.
В лагерных бараках ждали моего приезда 2000 рабочих. Они надеялись на какие-то перемены. В их положении каждая обозначала что-то лучшее. Я начала понимать, за что я взялась. От ужаса я стала терять уверенность в себя. Я не могла вернуться к Обэрлянгэн, где предупреждали меня перед этой работа. Я хотела помочь, но я не знала, как это сделать. В моём распоряжении был большой, совершенно лишенный снаряжения клуб (во время войны служил СС-маном).
И мы в ней именно сели на какие-то маты на полу, я и несколько более смелых рабочих, которые пришли на встречу. Мы сразу сговорились. И это была группа, которая до конца работала со мной, разделяя труды, горе и радости.
Я на следующий день воспользовалась случаем (других средств передвижения не было) и я поехала к отдалённому 18 км Мэппэн, где находился Специальный Штаб нашей дивизии. Там также была уже Польская Ymca. В штабе милашка (мог ли быть другой?) лейтенант Врублевский, одарив меня не скупясь, передал Польской Ymca. Я возвращалась в лагерь на scaut-car (маленький танк), с лейтенантом Налясковским, который с того времени помогал мне держать связь со Специальным Штабом, нашим лагерем и Ymca.
Мы в тот день привезли в Вальхум, кроме обещаний постоянной заботы и культурной помощи, игры, книги, научные пособия...
Всё это однако потускнело перед, как же невзрачным, футбольным мячем. Я не отдавала себе отчёт, что я везу, а это именно он как будто забил сердечный гол в ворота нашего лагеря. Зашумело. Нивелировали место для футбольного поля, тренировались, советовали и спорили. У каждой команды были свои болельщики. Исчезла скука. Мы смыкали ряды.
Барбара Бобровницкв (в берете) переживает матч своей футбольной команды
Сбивали полки в библиотеке, организовали матчи настольного тенниса (по целым дням в клубе стояла очередь к двум столам). В другом месте тренировался только что организованный, состоящийся из пяти человек оркестр. Исчезла зловещая тишина. Мы готовились к торжественному открытию клуба. Мы решили устроить это 23 июня. Я пишу об этом, потому что я думаю, что никому не удалось это сделать с таким размахом. Должны быть конечно танцы, разные конкурсы и самое важное - футбольный матч.Придать блеск празднику должен фейерверк. Лейтенант Врублевски одолжил мне ракетницу и дал несколько патронов. Мы решили проверить исправность ракетницы перед праздником, чтобы промаху не было. Мы выстрелили два патрона. Они полетели высоко и упали далеко от лагеря на сухой торфяник. И случилось то, что должно было случиться. Зажглось. Огонь взорвался как бы из самого нутра земли. И распространялся всё шире, тянулся вверх, образуя чёрный дым и шёл на нас. Земля дрожала, как бы из неё вырвались пробужденные силы. Жар рос. Дуновение его в нескольких сотнях метров добиралось до лагеря. Много я видела пожаров в те годы. Какими невинными показались мне они по отношению к огню, который со стоном принимали осушенные торфяники. Барбара Бобровницка-Фриче
Я стояла обольщена, когда я услышала:
- Кто это сделал? - голоса полные тревоги.
- Это та же Барбара из Варшавы - ответили эти, что видели.
Огонь приближался к нам быстрее и быстрее. Приказали эвакуировать лагерь. Мы спасали наше бедное имущество. У нас не было никаких средств передвижения. Мы не знали удастся ли нам убежать. Пожар был всё ближе, подавался всё быстрее, как бы гнали его нечистые силы. И тогда пошёл ливень. Огонь сопротивлялся ещё некоторое время, но судьба его была решена. Я стояла онемевшая – помню это до сегодняшнего дня. Тогда я услушала как земля стонет. Впечатление неимоверное.
Скольким людям это удалось? Матча на размокшей площадке не было, но увеселение продолжалось до рассвета.
С того дня клуб работал в будни и праздники с утра до позднего вечера. Если было надо и до ночи.
Началась ежедневная работа. Я не была сама. Я сердечно вспоминаю тех ребят, с которыми мы были дружной компанией. Улетели из моей памяти фамилии, но сохранились в ней те глаза, разгорячённые лица и наше единство. Как же я могла бы работать без их помощи?
В каждом творчестве (развитие нашего клуба было творчеством) возникают реальные факты и скрытые внутри человека перерождения. Они на самом деле не были скрыты, если в нашем лагере не было пьянства и скандалов, легко возникающих в раздражённых средах. Это был исключительный лагерь. Подтверждали это все кто нас посещали и кажется поэтому все нам помогали.
А жизнь в Вальхум расцветала изо дня в день. Среди выигранных, и также проигранных футбольных матчей, настольного тенниса, танцевальными вечеринками и разговорами о том, что было и что будет.
Какой же это было праздник, когда благодаря Ymcа, я привезла нашим игрокам футбольные ботинки и бельгийские майки и трусики. Играя под наш всё лучше играющий оркестр, мы танцевали до утра. Нельзя пренебрегать успехами и поражениями, потому что благодаря им рождалось наше единство, исчезало недоверие и мы более отчётливо начинали смотреть в будущее. Родился новый человек, готов вернуться в родной дом, а если его не было, к его стройке.
Обработал: Войчех Влодарчик и Мачей Янашек-Сейдлитз
перевод: Mapuя Meльник
|
Барбара Бобровницка-Фриче |
Copyright © 2011 SPPW1944. Все права защищены.