Свидетельства очевидцев Восстания

Военные воспоминания Марека Тадеуша Новаковского - солдата из "Лaвы"
Италия 1945/46

Марек Тадеуш Новаковски, род. 01.04.1926 г. в Варшаве подпоручик военного времени Армии Крайовой псевдоним "Абба" Отряд Прикрытия Главного Командования Авиации АК – рота "Лaвы" № военнопленного 102331

         Полк, в который направили Юрека Ренцкого и меня, был недавно созданным соединением, офицерский и сержантский состав которого, а также определенное количество уланов ранее служили в 12-м уланском полку, с которым вышли из СССР, а остальные были главным образом из Силезии, Познани и Поморья. Немцы призвали их в Вермахт, затем они попали в плен к союзникам и вызвались, как поляки служить в польской армии. Когда мы попали в полк, там еще шла интенсивная подготовка и не было полного офицерского и сержантского состава, который должен был пополниться бывшими военнопленными.
         Полковник Мокшицки принял нас в своей квартире в Монтеруббиано и Юрека назначил во II-й эскадрон, а меня в III-й. В первую минуту мы думали, что будем в одном городе, но оказалось иначе. Второй эскадрон вместе с первым квартировал в городке Перитоли, на расстоянии каких-то 5 км от Монтеруббиано, где кроме командования и эскадрона управления располагался третий эскадрон, в котором я должен был служить.
         Командиром третьего эскадрона был ротмистр Ежи Радзеёвски, которому я доложил о себе и который назначил меня во II-й взвод, командиром которого был подпоручик Палюшкевич (?), a шефом взводный Тлучкевич. Я должен был быть командиром одного из двух отделений керриеров (Universal Carrier, «Универсальный транспортёр» — британский лёгкий многоцелевой бронетранспортёр).
         Взвод был хорошо вооружен и представлял собой значительную силу. В нем было три Стегхаунда, то есть тяжелых бронеавтомобиля, которые выглядели как танки, только на четырех мощных колесах. Вооружен такой автомобиль был 2-фунтовым орудием и тремя тяжелыми пулеметами: первый помощника водителя, расположенный впереди корпуса, второй на башне, стреляющий параллельно оси орудия, и третий на вершине башни, служивший главным образом в качестве зенитного оружия. Экипаж состоял из пяти человек: водителя, помощника и одновременно передового стрелка, наводчика, заряжающего, который был заряжающим орудия и радистом, а также командира. Кроме того, был также небольшой гранатомет и ракетница. Два бензиновых двигателя мощностью около 200 л.с. позволяли развивать скорость до 100 км/час, а полностью автоматическая коробка передач и масляно-электрический усилитель рулевого управления позволяли с легкостью управлять этим 14-тонным автомобилем даже в очень тяжелых условиях.
         Вторым типом машин во взводе были две легких броневика GMC, нестабильные и неудобные в управлении. Они были вооружены двумя ручными пулеметами, один укрепленный на башенке, а второй на месте командира автомобиля, который сидел возле водителя. В башне также находился небольшой гранатомет, заряжающийся изнутри башни.
         Третим видом автомобилей были керриеры, которых было шесть. Это были маленькие открытые танкетки, быстрые и очень маневренные, для трех или четырех солдат. Их вооружением был ручной пулемет или besa (английская версия чехословацкого пулемёта ZB-53), то есть пулемет калибр 16 мм, стреляющий через отверстие спереди, расположенное перед сиденьем помощника водителя. Кроме того у сидящего сзади солдата был небольшой миномет, снайперская винтовка или радиостанция, если это был автомобиль командира отделения. Кроме того у всех уланов были автоматы Томпсон калибр 11,45 мм, а у сержантов и офицеров Смит-Вессон.
         Как я уже упоминал, в Монтеруббиано располагалось также командование полка, вместе с эскадроном управления, в котором был "реп", то есть отряд ремонта машин, взвод связи с машиной командования с радиостанцией и мастерская консервации радиооборудования, а также полевая телефонная станция. Был также санитарный взвод с врачом, санитарами и санитарной машиной, ну и, что самое важное, интендантство, заведующее складами оружия, обмундирования и продовольствия.
         При командовании располагался буфет NAAFI, то есть организации, платно снабжающей солдат почти всем, что им было нужно дополнительно, как например сигареты, табак, средства гигиены, бумага и конверты, а также множество прочих мелочей. Кроме того NAAFI вела буфет, где можно было выпить чаю, съесть прирожное или бутерброд. Был также офицер просвещения, который занимался прессой, библиотекой и организовывал поездки на экскурсии или мероприятия. Завершал этот список ксендз капеллан в звании ротмистра, на попечении которого находились наши души.
         Будучи еще непроверенными, мы получали жалование рядовых, то есть, как это называлось в кавалерии, уланов, однако нам дали право носить знаки различия взводных подхорунжих и поручили сержантские обязанности, но не дали права пользования ни офицерским, ни сержантским клубом. Поэтому мы должны были питаться солдатской кухней. Это не было бы так плохо, если бы не еда, которую выдавала уланская кухня. Еда была однообразной и, деликатно говоря, не лучшим образом приготовленной, а иногда такой, что трудно было проглотить ее. Хуже всего было то, что единственное мясо, которое нам подавали, это была баранина, которая после неумелого приготовления сохраняла свой специфический, довольно неприятный запах, которого я не переносил. Единственное, что мы получили из прав, полагающихся нам в соответствии со званием и выполняемыми обязанностями, это право жить на отдельной квартире, так, как старшие сержанты.
         Сразу же после моего прибытия ротмистр Радзеёвски расспросил меня, какое военное училище я закончил, где и как воевал, за что получил К.О. (Крест Отважных) и что еще делал в жизни. Не знаю, был ли он удовлетворен моим воинским образованием и искренне выраженным отсутствием энтузиазма к профессиональной военной службе, кроме возможно авиации, но просиял и с удовольствием воспринял сообщение о моей практике в "Авто-сервисе" и работе на фабрике станков. Он констатировал, что некоторая подготовка к службе в бронетанковых войсках у меня все же имеется, и отдал меня под опеку шефа третьего взвода, взводного Тлучкевича, который до войны был водителем такси в Варшаве. С командиром взвода я не познакомился, потому что его в это время не было, он был в отпуске.
         Я был, наверное, одним из самых молодых солдат во взводе, который в большинстве состоял из бывших солдат Вермахта, но одновременно единственным с Крестом Отважных, что некоторым образом укрепляло мой авторитет, если не считать авторитета, который вызывали три нашивки взводного и белые канты на погонах, обозначающие подхорунжего. Взвод квартировал в небольшом здании на окраине городка, в зале для общинных собраний. Кроме зала в здании было еще две комнатки. В зале спали все уланы и капралы из взвода. Я получил одну из двух комнаток, в другой был оружейный склад. В домике не было никакой мебели, так что я спал на полу на разложенном тюфяке, наполненном небольшим количеством какой-то соломы. Условия были поистине спартанские, но я считал, что все не так плохо, поскольку у меня есть собственное помещение и возможность закрыть дверь и изолироваться от людей.
         Правда, у сержантов, живущих на частных квартирах, были кровати и прочая мебель, чего мне не хватало, но когда я просил о чем-то большем, шеф только разводил руками, якобы взять было негде. Полагаю, со мной обошлись так потому (потому что Юрек получил в своем эскадроне нормальную сержантскую квартиру), что пан ротмистр хотел мне показать, что не считает достаточным мой военный опыт, и возможно полагал, что мне пойдет на пользу "суровая школа солдатской жизни". Но меня это не волновало, хотя поначалу я чувствовал себя чужим как для офицеров, так и для сержантов и солдат. Я был для них ни рыба ни мясо. Со временем это прошло, хотя я никогда не установил с офицерами и сержантами в полку близких контактов. Они были для меня чужими, меня ничто с ними не связывало.
         Ежедневная жизнь была очень монотонной. В шесть утра эскадронный трубач, который был в моем взводе, играл побудку, и по его сигналу братия вставала, делала зарядку, умывалась и шла на кухню, находящуюся в оливковой роще сразу же за развалинами старых оборонительных стен города. Позже, в восемь, был сбор возле техники и ежедневный осмотр машин, а также их чистка.
         Во время первых занятий с техникой пан ротмистр устроил мне несколько проверок. Одна из них заключалась в том, что на следующий день после того, как меня сделали командиром второго отделения керриеров, состоящего из трех боевых машин, он внезапно спросил о номерах машин, которыми я командую. Конечно, я их не знал, но не растерялся, а, увидев краем глаза первые три цифры состоящего из шести цифр номера, добавил к ним из головы недостающие три. С номерами двух остальных машин я поступил подобным образом, называя первые три цифры, остальные же были совершенно произвольными. Пан ротмистр взял меня за подбородок и сказал: "Очень хорошо, подхорунжий. Очень хорошо. Надо знать свои машины". Второй вопрос касался типа и строения двигателя керриера, но здесь мне уже не пришлось сочинять, потому что в первый день я ознакомился с ним в достаточной степени. Больше вопросов относительно знания техники не было, и меня предоставили самому себе.
         К счастью, таких радостей военной жизни, как строевая подготовка, рукопашная, ползание по-пластунски и прочие такого рода удовольствия военной подготовки не было. Может, раз или два были какие-то лекции об оружии и проверка чистоты, но это не было ни опасно, ни непрятно.
         Занятия с техникой длились до полудня, когда трубили на обед, а затем наступал так называемый тропический перерыв, продолжающийся до трех. Дальнейшие три часа иногда были заняты какими-то занятиями, но главным образом стиркой, приведением в порядок вещей и бездельничанием солдат, а время от времени какими-то тренировками. Еде, поскольку в жизни солдата она очень важна, следует посвятить немного внимания. Начнем с завтрака, который, что следует подчеркнуть, был вполне хорошим. Овсянка, белый хлеб, масло, сыр, какие-то копчености и джем, к тому же кофе или чай с молоком могли удовлетворить каждого. Зато обеды, как я уже упоминал, были ужасными, поскольку повара не могли состряпать ничего толкового из новозеландской баранины, которую мы ежедневно получали. Еда была настолько плохой, что у меня (и не только у меня) кусок не лез в горло. В этих случаях мне приходилось пользоваться буфетом NAAFI, где можно было купить бутерброды с мясом и другие вкусности. Ужин к счастью был такой же, как завтрак, только без овсянки, то есть хлеб, масло, копчености, сыр и джем, так что можно было хорошо и вкусно поесть.
         С джемом мне особенно везло, потому что джем был главным образом апельсиновым или лимонным, а уланы его не выносили, так что иногда в моем распоряжении была большая банка джема. Поскольку хлеб и масло были в больших количествах, я объеделся ими.
         В свободное время днем, а иногда и вечером, если не было занятий и я не уезжал из Монтеруббиано, либо мне не хотелось сидеть в буфете или читать на квартире газету или книгу, взятую в скромной полковой библиотеке, я чаще всего ходил на одинокие прогулки, поскольку не умел спать днем, а окрестности были очень интересные. Сам городок Монтеруббиано был словно извлечен из картин шестнадцатого или семнадцатого века и производил впечатление, что ничего нового в нем с тех пор не построено. Рядом был городок Мореско, который напоминал древнюю крепость, в настоящее время превращенную в селение, где вокруг четырехугольного двора шли внутренние галереи, и на втором этаже жили люди, а внизу были конюшни и весь живой инвентарь. Приятным в этих блужданиях было то, что встреченные люди, как правило, были очень вежливы и охотно вступали в беседы. И именно такие встречи позволили мне немного познакомиться с итальянским.
         Монтеруббиано был для мня интересным объектом прогулок и позволял узнать Италию и итальянцев с недоступной для туристов стороны. Насчитывающий примерно восемьсот жителей городок жил сельским хозяйством и скудной торговлей. Возле слишком большой для такого количества жителей ратуши был большой костел, который обслуживало большое число священников. Были еще два или три винных погребка, в которых также можно было получить какую-нибудь еду. Там концентрировалась общественная жизнь города. Была также известная всем и живущая спокойно единственная проститутка, обслуживавшая как жителей, так и военных. Количество тех, кто занимался этой профессией неофициально, мне было неизвестно.
         В городке также был один очень большой дом, в котором размещалось командование и жил полковник. Дом принадлежал адвокату Сиролли, который постоянно жил в Риме, а здесь владел огромными территориями, которые арендовали крестьяне, называемые здесь contadini.
         В то время, когда я появился в Монтеруббиано, семья Сиролли как раз была в городе на каникулах. Интересно в этом было то, что приехали две их дочери, к тому же, как говорится, в призывном возрасте. Их присутствие вызвало, главным образом среди молодых офицеров, огромный интерес. Надо признать, что они были очень симпатичны, а может даже и красивы, но недоступны, особенно для низших званий, а на нас подхорунжих вообще не обращали внимания, поскольку Сиролли поддерживал товарищеские контакты исключительно с офицерами. Визит их был недолгим, и они быстро перестали быть центром внимания молодежи.
         Время от времени в полку бывали боевые учения. Тогда мы выезжали на бронеавтомобилях на крутые горные дороги, по которым мчались в керриерах и стегхаундах, занимая различные огневые позиции, или маршировали километрами в полном снаряжении, чтобы затем атаковать какую-то ферму или заброшенный домик на холме. После первых таких учений рядом со мной всегда держался улан Станичек. Происходило так потому, что во время первых боевых учений командование отчитало меня за легкомысленность и слишком лихо проведенную атаку на какую-то ферму, что грозило истреблением всех людей вместе со мной.
         Вечером, когда я сидел, надувшись в своей комнатке, появился улан Станичек с каким-то личным вопросом. Я знал, что он был в немецкой армии, но не знал его истории. После решения вопроса, из-за которого он пришел, мы начали более общий разговор, и, наконец, он начал рассказывать мне о том, как и где его забрали в Вермахт, какие у него были проблемы как у силезца, как его назначили в отряд "Fallschirmjäger" (парашютистов), и где только он не сражался, и в каких только переделках не бывал.
         Я терпеливо слушал его, чувствуя, что ему необходимо рассказать обо всем пережитом кому-то, кто не будет делать глупых замечаний или насмехаться над его переживаниями. Он также рассказывал о доме, о том, что не знает, что дальше делать, потому что у него нет никаких известий о семье. Я сказал, что тоже не знаю, что делать дальше, и что у меня тоже нет известий о доме и о семье, и спросил его, не чувствует ли он себя оскорбленным тем, что, будучи старшим сержантом в парашютных отрядах, к тому же награжденным Железным Крестом, чем он похвалился, служит теперь обычным уланом.
         Нет, он не считал себя обиженным, потому что чувствовал себя поляком, но он очень ждет демобилизации, чтобы поехать домой. Когда мы уже завершали разговор, он наклонился ко мне и тихим голосом сказал: "Пане подхорунжий, если бы что было во время учений, так пусть пан подхорунжий меня держится, так я всегда выведу вас из затруднений, как вывел моего лейтенанта из-под Курска". Прежде чем я успел ему ответить, он щелкнул каблуками и быстро вышел.
         Я не мог не оценить того, что он мне сказал. Я знал, что он действительно разбирается в военном ремесле, причем гораздо лучше меня, потому что у него была длинная и богатая фронтовая практика, чего я не мог сказать о себе. Он, старый тертый калач, должен был это заметить. Впрочем, меня командование на передовой не слишком интересовало и не слишком хорошо мне давалось.
         Путаница жизненных путей отдельных уланов взвода не играла никакой роли в во взаимных отношениях. В корпусе были люди, пути которых в польскую армию бывали иногда очень запутанны. Однако как правило те, кто служил в немецкой армии, не слишком охотно рассказывади о подробностях своей службы, хотя время от времени что-то вырвалось.
         Однажды, во время "тропического" перерыва старший улан Тоньцё, который в Корпусе был с самого начала, начал рассказывать, как было под Монте-Кассино. Свой красочный рассказ он закончил спесивым утверждением: "И так немцам пришла хана, а мы заняли монастырь!". Наступила тишина, а через минуту с другой стороны зала раздался чей-то зычный голос: "А как бы вы, холера, Монте-Кассино взяли, если боеприпасы для Nebelverfer у нас не закончились, холера?!". И после этого выступления беседа закончилась.
         Впрочем, с этим захватом горы было не совсем так, как обычно думают. Мне рассказывал об этом подхорунжий Шустер, который в наш полк пришел из 12-го и был в патруле, который водрузил полковой вымпел на вершине горы. Так вот, когда наши шли, чтобы водрузить полковой вымпел на вершине и подходили к ней, они увидели британский патруль, который был метров на сто ниже и левее, чем они, и шел с британским флагом, чтобы водрузить его на вершине. К счастью, наши влезли наверх немного раньше англичан. Правда выглядит прозаически: немцы действительно отступили из монастыря, потому что им грозило окружение с северо-западной стороны наступающими англичанами, когда мы атаковали в лоб с юга.
         Скуку жизни в Монтеруббиано можно было разнообразить, выезжая, по окончании службы, в расположенный в 15 км от нас Порто Сан Джорджио, где было кино, танцзалы, женский польский лицей и приморский клуб, где можно было развлечься. Для желающих время от времени организовывался транспорт в виде грузовиков, которые в определенное время выезжали в Порто Сан Джорджио, а затем возвращались в полк.
         Однако чаще всего вечерами мы встречались в буфете NAAFI. Это было относительно небольшое помещение, где можно было посидеть за столиком, поболтать с девушками из NAAFI или с товарищами из других эскадронов. Также можно было пойти в Монтеруббиано в винный погребок, хотя командование было не слишком довольно, если туда заглядывали подхорунжие.
         Я убедился в этом тогда, когда вскоре после нашего прибытия в полку появился Юрек Сикорски, мой старший товарищ из гимназии Сташица и из довоенной 16-й Варшавской Харцерской Дружины. Его звание подхорунжего не признали и направили в наш полк как капрала с цензом. Обрадовавшись встрече, мы решили отметить это в самом элегантном винном погребке в Монтеруббиано. Там к нам присоединился еще один парень из АК, тоже с цензом, то есть после аттестата зрелости, но в звании улана. Вечер был милый, наполненный воспоминаниями о довоенных событиях, а также о времени оккупации и восстания. В ходе этой милой беседы вино лилось рекой, и настроение у нас было отличное. Поскольку все это происходило в публичном месте, при широко открытых дверях, многие люди были свидетелями нашей радости от встречи и нашей взаимной откровенности, не говоря уже о стоящих перед нами графинах от вина.
         В результате этого на следующий день я был вызван к командиру эскадрона, где получил нагоняй за публичную выпивку с уланами и младшими сержантами. Не помогло объяснение, что это товарищи и к тому же старше меня из той же гимназии и той же харцерской дружины. "Подхорунжему нельзя пить и публично брататься с уланами и капралами. Ну, если бы это были взводные, вахмистры, то с ними можно выпить стаканчик или два, и это все!" – поучал меня пан ротмистр Радзеёвски.
         Вскоре после того, как мы обосновались в полку, мы с Юреком Ренцким продали наш мотоцикл, который приобрели в Германии, и благодаря этому я смог купить себе приличные часы, а также пополнить свой доход, из которого я доплачивал за скверное питание в солдатской кухне, не говоря уже о расходах, необходимых для удовлетворения других потребностей, для чего уланского жалования, которое я получал, было недостаточно.
         В полку количество подхорунжих из АК увеличилось еще на несколько человек, которые однако не получили назначений в подразделения, поскольку должны были ехать в военное училище танковых войск в Галлиполи. Так что только мы двое (Юрек Р. и я) остались на месте с обязанностями в эскадронах. Не знаю, чем руководствовалось командование, вынуждая нас проходить военное обучение. Предполагаю, что это было результатом выраженного нами в самом начале желания учиться в гражданских учебных заведениях и обещания полковника Мокшицкого, что он отправит нас туда при первой возможности.
         Прежде чем будущие кандидаты на подлинных подхорунжих танковых войск уехали, началось обучение всех званий, прибывших из плена, вождению автомобилей, мотоциклов, а также боевых машин. Это были очень приятные занятия, поскольку они заполняли чем-то полезным наше время и доставляли множество развлечений. Особенно мне нравилась езда на мотоциклах, и я с радостью участвовал в обучении внедорожной езде, которая была подготовкой к кроссам. Единственной проблемой, которая у меня была при езде на военных мотоциклах, было то, что для меня они были слишком тяжелыми, и только один тип Matchless 350 соответствовал моему весу. К сожалению, их было слишком мало, и я не всегда их получал.
         Большое количество подхорунжих из АК, находящихся в полку и не имеющих, собственно говоря, никаких конкретных назначений привело к тому, что им начали уделять больше внимания и чаще организовывать нам выезды для посещения интересных объектов в окрестностях, таких как Фермо, Лорето или Анкона, а также чаще отправлять машины в Порто Сан Джорджио, чтобы мы могли пойти там в кино или встретиться с товарищами. Все понимали, что в Монтеруббиано группа молодых интеллигентных людей, не имеющих конкретных занятий, долго не выдержит будет сбегать в самоволки. Поэтому лучше это легализировать. И здесь следует по достоинству оценить мудрость командования полка. Закончились курсы вождения, товарищи подхорунжие выехали в военные училища, и снова началась обычная полковая жизнь. Лето шло к концу, и выезды на учения превращались в периоды виноградного обжорства, поскольку мы всегда устраивали так, чтобы позицию керриера или стегхаунда выбрать среди виноградников. Такое размещение машины позволяло экипажу спокойно объедаться великолепными фруктами, которые срывались прямо с ветки.
         Со временем жизнь в части становилась все скучнее и бессмысленнее. Городок Монтеруббиано был небольшой, не более тысячи жителей, и кроме костела, двух винных погребков и одной проститутки, обслуживающей ограниченный контингент клиентов, там ничего не было. Будучи отрезанным от жизни офицерского и сержантского клуба и ограниченным в контактах, исключая служебные, с уланами, я чувствовал себя как бы немного в стороне, поэтому ездил, когда только мог вырваться, в Порто Сан Джорджио, где всегда можно было встретить товарищей из АК, пойти в кино, в какой-нибудь клуб поприличнее или в танцзал. Трудности были только с возвращением, но всегда удавалось что-то "поймать", чтобы в одиннадцать быть на квартире.
         В горах, там где мы стояли, уже чувствовалась осень, когда полк получил приказ перебазироваться в городок Джулианова, расположенный над самой Адриатикой, в каких-то 50 км на юг от Порто Сан Джорджио. Я без сожаления покидал Монтеруббиано и мою квартиру, которая мне изрядно надоела. Я рассчитывал, что на новом месте получу что-то получше и там возле моря буду ближе к миру и к людям.
         Переезд прошел без малейших проблем. Мы выехали колонной на 16-е шоссе, а по нему спокойно добрались на новое место расположения. Джулианова состояла из старой части, расположенной выше и называемой "Альта", и новой, лежащей прямо возле моря, называемой "Лидо".
         "Альта" была гораздо беднее, со старыми и бедными домами, в которых располагались немногочисленные, тоже бедные магазинчики и с узкими грязными улочками. У вылетов улиц, ведущих вглубь городка, на стенах домов виднелись многочисленные нарисованные черной краской знаки в виде круга с вписанным в него крестом и расположенной ниже надписью "out of ban", что означало, что дальше солдатам входить запрещено. Но именно там, на этих маленьких, узеньких запретных улицах, в довольно обшарпанных домиках размещались привлекающие солдат бордели и забегаловки. И туда заходили время от времени, как вечером, так и уже после вечерней поверки, патрули в поисках любителей предлагаемых удовольствий. Днем солдатам трудно было туда заглядывать, потому что занятия в подразделениях бывали ежедневно. Но после занятий, вечерам...
         Приморская часть города, где нас расквартировали, была более элегантной, с широкими улицами, а также многочисленными виллами и пансионатами, которые теперь занял наш полк. Границей между двумя мирами было шоссе №16, которое соединяло север Италии с югом и было основной транспортной артерией не только II-го Корпуса, но и всей 8-й британской армии.
         Я получил квартиру в вилле, где жили пожилые супруги, а также служба, то есть горничная и кухарка. Комната, которую мне предложили, была идеально чистой и ... идеально пустой. Хозяева без сомнения не любили "освободителей", поскольку их отношение к союзникам не было, деликатно говоря, благосклонным, что выснилось после нескольких бесед, которые я с ними вел по-немецки, которым мы бегло владели. Они настолько неприязненно относились к размещению у них солдат оккупационных войск, как нас называли, что, несмотря на изрядные усилия с моей стороны, чтобы произвести на них наилучшее впечатление, мне не удалось добиться того, чтобы в моей комнате появилась хоть какая-то мебель, кровать или хотя бы только матрас. Поэтому я выехал оттуда, а на мое место пришли несколько уланов, которым хватало тюфяков и которые, в чем я был уверен, не обладали такими хорошими манерами, как я.
         Новую квартиру я получил с одним из взводных из нашего эскадрона. Это была небольшая комната с двумя кроватями, стоящими одна возле другой, и дверью, выходившей прямо на улицу. Был там еще какой-то шкаф и два стула, а также что-то, что играло роль умывальника, но стола не было.
Совместная жизнь складывалась не слишком гармонично. Я не был для взводного подходящим товарищем, поскольку не любил пить много вина и других напитков и меня не устраивало совместное использование проституток, которых время от времени он приводил на квартиру. Делал он это тогда, когда я ходил в кино или выезжал на какую-нибудь экскурсию в праздничные дни.
         Мы с паном взводным расстались после того, как, вернувшись из поездки в Рим с гнойным воспалением после удаления вживую двух коренных зубов, я лежал с высокой температурой, а он появился поздним вечером с какой-то такой же пьяной как и он, немолодой и безобразной гурией, которая настаивала, чтобы я также ее осчастливил, потому что он, то есть пан взводный, обещал, что будет и второй клиент. Если бы она была моложе и красивее, а я не лежал с высокой температурой и опухшей физиономией, может, из этого что-нибудь и вышло бы, но у меня не было настроения, а она была для меня противопложностью женщины, которую я мог бы пожелать.
         Новую квартиру я нашел в домике, находящемся возле шоссе, у очень милых итальянцев, где к тому же была симпатичная молодая девушка, которая начала учить меня итальянскому, объясняя грамматику и следя, чтобы я правильно строил предложения и акцентировал слова. Благодаря этим урокам я быстро начал делать успехи.

* * *

         В рамках культурной деятельности корпуса и для противодействия скуке гарнизонной жизни полк начал организовывать экскурсии на несколько дней в крупные города, такие, как Рим, Венеция, Флоренция или Болонья. В Рим мы ездили на грузовиках, высылаемых полком, а в другие города автостопом или если появлялась какая-нибудь оказия. На месте мы жили в специальных центрах или лагерях или частным образом, что было не совсем легально, но очень практично по разным причинам. В Риме, когда я поехал туда впервые, я поселился в лагере, который, как мне кажется, назывался Чичиниола и располагался возле большой площади, названия которой я сегодня не помню.
         Дорога до Рима была очень занимательной, особенно если сидеть в кабине. Ехать надо было через горы, по шоссе №4, которое начиналось в Порто Асколи и шло через Асколи Пичено до Риети и дальше до Рима. В то время это было мощеное шоссе, и только за Риети появлялся асфальт, так что после поездки в кузове и даже в кабине человек приезжал запыленным и выглядевшим как мельник. Но пейзажи по пути были очень красивые, и это делало поездку занимательной. Расстояние до Рима было небольшим и от Монтеруббиано составляло каких-то 250 км, но поездка длилась около шести часов из-за качества дороги и ее горного характера, то есть многочисленных серпантинов и резких перепадов высоты.
         Сам приезд в Вечный Город имел своеобразный колорит. Оставливающиеся на площади перед лагерем автомобили немедленно окружали посредники в возрасте от семи до семидесяти лет, которые весьма цветистым образом расхваливали свой "товар". Отовсюду доносились рекламные выкрики такого рода: "Segente! Mija sorella molto Bella, fare bene fiki fiki" или "Ragazza, diecisette anni, solamente due cento lire!". Форм восхваления было много, так же, как и восхвалителей. В некотором отдалении от автомобилей можно было встретить много девушек и женщин, готовых пойти в постель или куда-нибудь в кусты с каждым, кто готов был заплатить оговоренную цену. Были среди них и такие, которых с первого взгляда трудно было заподозрить в том, что они занимаются этим ремеслом, но были и такие, которые отталкивали своей вульгарностью и внешним видом. Однако все пропадало, словно по мановению волшебной палочки при появлении патруля карабинеров или джипа американской или британской MP (военной полиции).
         Сам лагерь был битком набит солдатами II-го Корпуса, которые появлялись в Вечном Городе, чтобы повеселиться и отдохнуть от гарнизонной жизни в маленьких городках, где каждое движение человека было известно всем жителям в течение одного часа, а может и скорее.
         Мое первое пребывание в Риме длилось два или три дня, и я расценил его как возможность полностью оторваться от военной жизни, а также впервые после начала войны оказаться в крупном городе, не разрушенном войной, к тому же таком, в котором было множество мест для посещения, о которых я наслушался и начитался дома. Поэтому я облазил Римский Форум, Колизей и посетил собор святого Петра, а также пробежался по ватиканскому Музею. Вечерами я бродил по улицам, вид которых позволял забыть о том, что была война и что есть города, стертые с поверхности земли. Я заглянул в военный клуб "Александра" и съел обед в "Sargent Club", где можно было дешево и быстро поесть и где прислуживали официанты во фраках, а блюда выбирались из меню. Я также встретился с двумя товарищами, с которыми познакомился в плену и которые появились в Вечном Городе, чтобы так же, как и я, сбежать от гарнизонной жизни узнать, что происходит в мире. Я также зашел в польскую офицерскую гостиницу, в которой был киоск с польской прессой и изданиями как корпусными, так и лондонскими.
         Две вещи в этой поездке были для меня самыми важными и оказавшими влияние на мое будущее, чего я конечно тогда еще не предвидел. Первая это посещение в первый раз после начала войны большого приличного кинотеатра, где я посмотрел самый новый хороший английский или американский фильм. То, что я смотрел до этого в скверном кинотеатре в Порто Сан Джорджио это были исключительно довоенные или военные фильмы итальянского производства, посредственного качества, пленка была порванной и поцарапанной, экран грязный, звук же словно шел из старой бочки. В Риме я, наконец, увидел фильм таким, какой он есть на самом деле. Дважды я сходил тогда в кино и посмотрел драму "Сентиментальное путешествие", а также знаменитый фильм "Безумства Зигфельда". И тогда в первый раз во мне зародилось желание участвовать в создании чего-то подобного. Я начал туманно мечтать о том, чтобы режиссировать фильмы.
         Вторым было долго созревавшее во мне решение не возвращаться в Польшу. Оно сформировалось после разговора со Збышеком Стоком – товарищем по гимназии и харцерству, который добрался в Рим из Польши уже после окончания войны, перейдя зеленую границу, и рассказал о том, что происходит в стране.

* * *

         Тем временем жизнь в полку текла достаточно монотонно. Ежедневный ритм отупляющих занятий, таких как чистка техники и ее осмотры, инспекционная служба в эскадроне или обязанности дежурного офицера полка, что было для меня приятной неожиданностью, поскольку сначала некоторых подхорунжих отправляли в караул, в результате чего возникла частушка следующего содержания:
         "А наш ротмистр любит шутки,
         Подхорунжий стоит в карауле".
         Хотя жалование у меня было солдатское и в офицерский или сержантский клуб доступа не было, в результате чего я был словно бы исключен из жизни этой среды, однако сержантские и офицерские обязанности надо было выполнять. Этот "почет" несомненно был вызван тем, что это давало возможность реже дежурить офицерам, у которых и так работы было не слишком много и которые пользовались свободным временем в свое удовольствие.
         В полку было решено возобновить автомобильное обучение уланов, которые еще не умели водить. Поэтому я стал инструктором и какое-то время ездил с курсантами по уличкам городка, а позже мы выезжали на шоссе и на окольные дороги, чтобы набраться опыта.
         Однажды пришло известие, что те, кто хочет учиться, должны обратиться в специальную комиссию в Порто Сан Джорджио. Конечно, я поехал. На комиссии меня спросили, когда и где я получил аттестат, задали пару вопросов по истории, литературе и математике и, когда я на них ответил, спросили, что я хочу изучать. Я сказал, что киноискусство. К сожалению, оказалось, что Sine-cita еще не открыта, а в Англию нас из Корпуса не впускали. Тогда я сказал, что хочу пойти на архитектуру, потому что профессия инженера-механика или другая специальность, о которой мечтали мои родители, особенно мама, совершенно меня не привлекала. Мое желание приняли к сведению и занесли меня в список кандидатов.
         В это время Юрек Ренцки выехал в Щвейцарию, где оказались его мать и сестра, которые пережили все восстание в Варшаве. Вернувшись от семьи, через пару недель он снова поехал туда, поскольку у него был шанс начать учебу. Таким образом я остался сам, без своего друга, с которым мы держались вместе, с небольшими перерывами, с детских лет.
         В начале ноября полк перебазировали из Гроттамаре в Джулианова. Это было связано с напряженной международной ситуацией. Речь шла об итальянско-югославском конфликте, касающемся Триеста. Тито притязал на Триест, чего союзники не хотели признать. Становилось горячо, и англичане перебрасывали танковые дивизии на север. У нас было объявлено состояние боевой готовности, и начались лекции об армии противника. Начали также поговаривать о смене места расположения.
         Незадолго до смены места расположения состоялись подготовительные учения, сопровождающиеся лекциями об оружии и тактике неприятеля. Лекции проводили офицеры из командования Корпуса. В этом случае речь конечно шла о советской армии. Офицер, который приехал из Анконы, где находилось командование Корпуса, рассказал собранным офицерам и нам, подхорунжим, которых специально пригласили, что советская армия имеет сокрушительное преимущество над силами союзников и в случае войны мы должны отступить с Аппенинского Полуострова. Конечно мы, 7-й уланский полк, в качестве разведывательной части, должны были быть арьергардом и сдерживать наступающие за нашей отступающей армией войска неприятеля.
         Все это выглядело красиво, пока нам не начали подробно объяснять, чем располагает армия нашего противника. И оказалось, что танки типа Шерман не в состоянии противостоять в бою российским T-34, у которых более мощные орудия, крепче броня и выше маневренность. Если бы дошло до встречи со "сталинцами", то вообще не было бы о чем говорить. T-34 поражал Шермана с 2000 ярдов с любой позиции, а Шерман T-34, с 800 ярдов, и то только сбоку. Однако спасением в этой ситуации была авиация, преимущество которой по нашей стороне было гарантировано. Только ее действия находились в зависимости от погодных условий и организации непосредственной связи, которой не было, и никто не знал, будет ли.
         После этих оптимистических новостей начались тактические учения на уровне взвода и эскадрона. Первый вызванный к доске поручик, бывший кавалерист, который просидел пять лет в плену, получил задание организации ночной оборонительной позиции взвода. И что сделал наш улан? Спешил экипажи боевых машин и прелестно окопался, отсылая куда-то в тыл, конечно вместе с водителями, два стегхаунда, каждый с орудием 30 мм и тремя пулеметами, два броневика G.M.C., а также семь керриеров. Таким образом он лишился поддержки артиллерии, а также тяжелых пулеметов, не говоря уже о броне, способной укрепить позицию, ну и уменьшая личный состав позиции на одиннадцать человек и оставаясь только с пятнадцатью уланами, вооруженными винтовками, томпсонами и двумя гранатометами малого калибра.
         Наш поручик был очень удивлен, когда его идею раскритиковали, потому что его учили, что в таких случаях лошадей и коноводов отсылают в тыл, а для него лошади были лошадьми, невзирая на то, в цилиндрах они или в броне.
         Меня это не удивляло. Когда-то этот же самый офицер во время учений начал отдавать по рации странные команды, к тому же открытым текстом. Это так разозлило моего радиста, что он ответил чудесными, крепкими и очень пикантными львовскими ругательствами. Позже он оправдывался перед ротмистром Радзеёвским: "Докладываю, пан ротмистр, мне бы и в голову не пришло, что такие глупости и к тому же открытым текстом может говорить офицер". Ротмистр обругал его за то, что тоже говорил открытым текстом, и влепил ему в качестве наказания только одно дополнительное дежурство. Разговор с поручиком был покрыт мраком тайны.
         Политическая ситуация вокруг Триеста становилась неприятной, и англичане начали перебрасывать на север танковую дивизию "Black Cat". В это время мы получили давно ожидаемый приказ перебазироваться в расположенную в 30 км на север Джулианова.

По дороге в Джулианова – Италия, 1945 г.

         Поскольку приморское шоссе, то есть №16, было слишком перегружено идущими на север транспортами, было решено перебросить полк через горы, что должно было быть одновременно подготовкой к переброске в трудных территориальных и погодных условиях. Итак, вместо того, чтобы проехать эти 30 км по хорошей дороге, мы были вынуждены сделать около 70, а может и больше км по узким и крутым горным дорогам, где мостики через реки были слишком слабыми, чтобы по ним могли проехать машины, поэтому реки надо было преодолевать вброд. Чтобы было еще приятней, в день выезда пошел дождь, переходящий в снег, и стало очень холодно, а речки, которых летом почти не было видно, превратились в стремительные потоки.
         Утром, когда мы грузились на машины, оказалось, что водитель моего керриера напился до положения риз. Что ж, бедняга, как он твердил, напился так с горя, потому что должен был расстаться со своей девушкой. Как было на самом деле, я не выяснял, потому что у меня не было ни времени, ни желания. Мне не оставалось ничего другого, как вместе с радистом устроить водителя сзади, а машину закрыть брезентом, чтобы никто его не заметил. Сами, одевшись в противоипритные плащи, которые замечательно защищали от дождя, мы сидели спереди. Поскольку радист еще не умел управлять керриером, мне пришлось вести по этой чертовой дороге нелюбимую мной машину.
         Керриер не был приятной для вождения машиной. Сидеть приходилось низко, почти на самом полу, с вытянутыми ногами, перед водителем был руль, который действовал на тормоз то левой, то правой гусеницы, в зависимости от того, как его повернуть. Это требовало изрядной силы, особенно на крутых поворотах, когда надо было заблокировать одну из гусениц. Ну а поскольку дорога была крутая, и к тому же надо было без конца переключать скорость, из-за чего колонна то сбивалась, то растягивалась, работа у водителя была просто адская.
         Однако самым плохим было не это, а непрекращающийся дождь, временами переходящий в снег, который, несмотря на все усилия, попадал под плащ. К этому еще добавился холод. Уже через час я почувствовал, что промок. В горах стало еще холоднее, и временами падал густой, мокрый, липкий снег. До сих пор я никогда так долго не управлял керриерром и не привык к нему, поэтому от неудобного положения водителя, борьбы с рулевым управлением и постоянной смены скоростей у меня начала болеть спина, руки и ноги, а также появились судороги. Конечно, я мог посадить за руль кого-то из уланов-водителей с других машин взвода, но амбиция не позволяла мне отдать руль моей машины и показать, что физически я слабее их. Водитель проснулся как раз перед Джулианова и непременно хотел меня сменить, но я не согласился и сам мужественно доехал до места, хотя, искренне говоря, этого развлечения мне было вполне достаточно.
         В Джулианова я получил квартиру в маленьком домике, на виа дель Маре. Хозяином был относительно молодой рыбак, который жил там со старушкой матерью. Комнатка с отдельным выходом, которую я получил, располагалась на втором этаже со стороны улицы, над кухней. Там была удобная кровать, стол, шкаф и умывальник. Внизу была кухня, а хозяева жили в коморке во дворе. Это были очень простые и очень сердечные люди, а старушка заботилась о том, чтобы в моей комнате всегда был кувшин с водой для умывания и чистая простыня.
         Поскольку мои хозяева жили бедно, и я видел, что еды у них мало, я брал на кухне большие порции, большую часть которых отдавал старушке в качестве дополнения к их очень скромному питанию. Они в свою очередь иногда старались отблагодарить меня, угощая запеченной на углях рыбой или вареными моллюсками, которых молодой рыбак собирал утром на пляже или находил на мелководье возле берега. Работал ли он где-то и за счет чего жил, я не мог понять. Во всяком случае, как и многие итальянцы в те времена, они вели бедное существование.
         Триест вызвал среди людей большую заинтересованность политикой и нашим будущим. Все чаще солдаты задавали себе вопрос, когда, как и будем ли мы вообще возвращаться в страну. Одновременно в корпусе и особенно в корпусной прессе подчеркивалось, что в страну мы вернемся в боевом строю и с оружием, что однако становилось менее реальным. Но, хотя никто не думал о том, чтобы просить об увольнении из армии для того, чтобы выехать в страну, один такой случай в произошел в нашем взводе, и к тому же в моем отделении.

Третий взвод – Италия, 1946 г.

         Однажды ко мне обратился улан родом из Карвины, которая после 38-го года, будучи расположенной на территории Заользья, была присоединена к Польше, и заявил, что, будучи чешским гражданином до присоединения этой территории к Польше, он желает в настоящее время вернуться домой и просит уволить его из армии. Мне не оставалось ничего другого, как доложить об этом командованию эскадрона. Улана вызвали на беседу, после которой приехала жандармерия и забрала парня в Анкону. Он вернулся через два дня и пришел ко мне на квартиру, чтобы показать, как его избили жандармы, которые таким способом хотели возбудить в нем польский патриотизм и неприязнь к чехам. Но такое обращение с ними привело к тому, что он, как он мне признался, написал письмо в чехословацкое посольство в Риме и теперь ждет ответа. Результата этого письма не пришлось долго ждать, потому что в течение нескольких недель командование 8-й Армии приказало уволить его и отправить в Рим, в чешское посольство, которое должно было его репатриировать. Этот, к счастью единичный, случай, оставил неприятные воспоминания и сомнения относительно демократичности поступков командования корпуса.
         Однажды меня вызвал заместитель командира полка и спросил, действительно ли я чертежник, как я указал в документах, и какие чертежи я делал. Когда я сказал, что работал в конструкторском бюро на фабрике станков, то получил приказ нарисовать обучающие таблицы для курсов повышения квалификации водителей. Я сказал: "Так точно!", потому что ничего другого я сказать не мог, только попросил создать мне технические условия для выполнения задания. Мне нужны были линейки, угольники, циркули, тушь и рейсфедер, не говоря уже о бумаге, красках и кистях для колоризации.
         Этого, конечно, в полку не было, поэтому ротмистр велел поручику, который вел курсы, поехать со мной в Анкону и приобрести необходимые предметы в соответствии с моими указаниями. На месте оказалось, что циркулей днем с огнем не сыщешь, а если и есть, то возможно только в Риме или Милане, доски для рисования также, также как и рейсшины и рейсфедеры. Хорошо, что мы купили карандаши, ластики, несколько номеров перьев "Атос", белый глянцевый картон, довольно длинную линейку, два угольника, а также тушь и цветные чернила, поскольку красок тоже не было. Вместо циркулей я решил использовать консервные банки разного размера, которые были на продовольственном складе. Некоторые были пустые, а некоторые, особенно те, что поменьше, с тунцом, какими-то паштетами и прочими лакомствами я получил от вахмистра-начальника склада с правом открыть и опустошить самому.
         Я решил, что сначала нарисую все карандашом с помощью приборов, а затем обведу все тушью уже без использования приборов, пользуясь перьями "Атос". Больше всего проблем у меня было с эллиптическими кривыми, поскольку из-за отсутствия лекал мне пришлось использовать для их вычерчивания технику двух булавок и нитки, что отнимало очень много времени, поскольку требовало множества попыток. Этой, как правило, не используемой чертежниками технике, я научился у отца-архитектора, глядя, как он чертил дома. Пан поручик, которому я теперь подчинялся, решил, что я буду чертить в полковом клубе, расположенном при эскадроне управления. Мне это место не очень нравилось, потому что каждый вечер надо было все убирать и прятать, но, если звание приказывает, солдат подчиняется.
         Я проштудировал полученные учебники с сечениями разных узлов машин и начал размышлять, как это упростить и как скомпоновать их так, чтобы это было разборчиво и нормально выглядело. Хуже всего то, что листов в магазине было как раз столько, сколько должно было быть схем, и не было шансов купить хотя бы на один лист больше. Поэтому мне надо было быть очень внимательным, потому что невозможно соскрести тушь с глянцевого картона. Мало того, что мне пришлось очень осторожно рисовать карандашом, поскольку более сильный нажим оставлял, даже после стирания ластиком, следы. Еще хуже было то, что тушь после ластика очень плохо ложилась на бумагу или растекалась.
         Поэтому я начал с очень осторожного рисования карандашом оси основных узлов, стараясь разместить отдельные проекции на листах так, чтобы ничего не стирать и не изменять. Время от времени я садился и думал, как сделать, чтобы схема была разборчивой и выглядела эстетично, или осторожно стирал ластиком то, что уже нарисовал, чтобы изменить масштаб или расположение рисунка. То, что я не чертил сразу, очень нервировало поручика, и сперва он сделал мне пару резких замечаний, что я бездельничаю, а потом пошел жаловаться ротмистру.
         Я был зол, когда они пришли, и поручик начал говорить ротмистру, что моей работы не видно, потому что для него деликатно нарисованные карандашом оси и контуры схем были непонятны. Ротмистр посмотрел на наброски, выслушал мои объяснения о том, что и как я хочу сделать, и спросил меня, когда я закончу работу. Я доложил, что мне трудно на это ответить, потому что трудно рисовать в таких условиях, когда в клуб постоянно приходят люди, которые спрашивают у меня, что я делаю, и морочат мне голову, а пан поручик постоянно пристает ко мне и велит чертить, когда я должен сперва распланировать все схемы и продумать общую технику их выполнения, потому что если я что-то испорчу, исправить будет невозможно.
         В конце я попросил, чтобы мне позволили забрать всю работу к себе на квартиру и чтобы пан поручик не надоедал мне там, а через десять дней схемы должны быть готовы. О чудо, пан ротмистр не выразил недовольства, только задал несколько вопросов о том, как я себе представляю схемы. Я объяснил ему, что и как. Он сказал только "Ага" и выразил согласие на то, чтобы я мог разположиться с работой дома. Уходя, он только напомнил, что через десять дней схемы должны быть готовы.
         Ровно десять дней и пару ночей заняло у меня рисование этих восьми или десяти чертежей. Поручик появился у меня только раз и то с ротмистром, когда я закончил первый чертеж и попросил его сказать, устраивает ли его то, что я делаю. Ротмистр был очень доволен, потому чертежи не только были понятны, но и хорошо скомпонованы. Затем я пригласил пана поручика тогда, когда все чертежи были нарисованы, раскрашены и описаны. Он вел себя очень порядочно, поскольку признал, что это действительно было очень трудное задание, и он не думал, что чертежи выйдут так хорошо. Ротмистр, которого он затем привел, тоже был доволен.
         Пришел вызов, чтобы я прибыл в Рим, в лагерь, где будут расквартированы все студенты не-офицеры. Я попрощался с уланами и со сборного пункта, кажется в Порто Сан Джорджио, выехал на грузовике в Рим.

* * *

         То, что происходило в Риме, я решил описать в отдельном разделе, поскольку согласно моим ощущениям, это был совершенно особый период моей жизни.

* * *

         Мое пребывание в Риме не означало, что я окончательно распрощался с полком, поскольку время от времени я появлялся там по разным поводам. Моя квартира на виа дель Маре все время ждала меня, я держал там часть моих вещей, которые не забрал в Рим.
Во время первого моего приезда в полк, не помню уже по какому поводу, полк как раз посещал генерал Андерс. Помню, что тогда я впервые получил привилегию пообедать в офицерском клубе полка. Я сидел почти в самом конце стола, который конечно обслуживался ординарцами последним, так что десерт я уже не успел съесть, поскольку, когда мне его предложили, генерал с полковником вставали из-за стола, и все остальные тоже должны были встать.
         Но не это было самым интересным в тот день, а встреча с генералом в салоне клуба. Как сейчас помню сидящего на диване генерала, который говорит: "Даю вам генеральское слово, что через три-четыре месяца начнется третья мировая война...
         Когда я вернулся в Рим и повторил это моим английским и американским товарищам, один из них, журналист "Star and Stripes", печатного органа американской армии, засмеялся и сказал: "Этот твой генерал идиот! Кто сейчас будет воевать?", и это мнение подтвердили все собравшиеся в кафе англичане и американцы. Я почувствовал себя глупо, но их пророческие слова с течением времени становились все более пророческими.
         Лучше всего мне запомнилось посещение полка во время Пасхи 1946 года. Праздничный завтрак я съел со своим взводом, не помню уже, где это было, но помню, что парни решили напоить меня, и с каждым из них я должен был выпить отдельно, а в сумме это было тридцать стаканчиков вина. Ситуация была такова, что отказать я не мог.
         Результатом этого было то, что я с трудом могу припомнить, как возвращался на квартиру, поддерживаемый двумя уланами, и только таким образом мы могли, компенсируя наши общие колебания курса, поддерживать более-менее прямое направление марша. Невзирая на трудности, мы добрались до моей квартиры, и я оказался в постели. В этом я уверен, поскольку тогда я еще был более-менее в сознании.
         Была темная ночь. Какие-то крики и стук в дверь домика вынудили меня сползти с кровати и выглянуть наружу. Внизу кто-то стоял и барабанил кулаком в дверь. "Sta zitto! E VA VIA!" то есть: "Заткнись и убирайся!" – рявкнул я в ярости от того, что меня вырввали из блаженного пьяного сна. Внизу на минуту наступила тишина, а затем я услышал умоляющий пропитой голос: "Signorina, pari la porta. Sono capitano Polacco, catolico molto bono… Apri… prego…". Что означало: "Синьорина, открой дверь. Я польский капитан, добрый католик ... Открой ... пожалуйста". Я хотел сказать ему что-нибудь неприятное, но не успел, поскольку внезапно почувствовал сильную тошноту, и все содержимое моего желудка оказалось за окном. Снизу раздался возмущенный крик, а затем множество невероятных ругательств в польско-итальянском издании. Я не стал этого слушать и переживать, а вернулся в постель, чтобы снова провалиться в глубокий пьяный сон.
         В качестве объяснения я должен сказать, что жил на виа дель Маре в доме под номером 8, а в 18-м жила некая пани, которая оказывала сексуальные услуги союзническим войскам, то есть нашему полку, роте саперов и кому-то еще. И раньше спьяну многократно путали номер восьмой с восемнадцатым, и мне приходилось ночью прогонять барабанящих в мою дверь пьяных поклонников быстрой и ни к чему не обязывающей любви. Но тогда я был трезв и только просил, чтобы они шли по нужному адресу. На этот раз ситуация была исключительная.
         Утром я встал с сильным похмельем и потребностью немедленно выпить кружку кофе. Дорога на кухню проходила мимо квартиры одного из офицеров. Перед виллой стоял ординарец и, крепко ругаясь, чистил мундир и берет со звездочками.
         "Как вы себя сегодня чувствуете, пане подхорунжий?" – обратился он ко мне, не прерывая своего занятия. Я ответил, что так, как бывает после сильного перепоя, и что я как раз иду выпить кофе, чтобы немного придти в себя. "А знаете, пане подхорунжий", - ординарец явно испытывал необходимость выговориться - "мой ротмистр так вчера напился, что все заблевал. Так, что даже свой берет заблевал. Как он это сделал, черт возьми?" Я не стал этого комментировать, потому что вспомнил, что произошло ночью, когда я расстался с содержимым моего желудка. Я пробормотал что-то относительно вчерашнего повсеместного пьянства и пошел своей дорогой, предпочитая не поддерживать тему и не комментировать ее.

* * *

         Когда я окончательно вернулся в полк из Рима, то сразу попал в ритм дежурств и полковых занятий. Снова были какие-то автомобильные курсы, и на этот раз меня назначили инструктором вождения, так что мне пришлось целыми днями ездить по улочкам города, обучая тех уланов, которые до сих пор не овладели этим искусством. Очень быстро приближался срок выезда в Великобританию интендантской группы, в которой я выполнял обязанности переводчика, как один из немногих в полку, более-менее владеющий языком союзника.
         Наконец этот день наступил. Я получил на складе зимний мундир, плащ и белье, отдал шлем и револьвер, потому что мы ехали без оружия. Я попрощался с моими хозяевами, которых очень полюбил. Для них мой отъезд был завершением снабжения картофелем и другими продуктами, которые я брал с кухни и не съедал сам.
         Нашу группу погрузили на грузовики, которые отвезли нас в Анкону, где мы пересели в пассажирский поезд. Я покидал Италию со смешанными чувствами. Здесь оставалась моя первая серьезная юношеская любовь. Но с другой стороны я знал, что Италия это не та страна, где я хотел бы жить постоянно. Я чувствовал, что здесь не реализую своих жизненных стремлений, которым с этой минуты я подчинил все свои действия. Зато Англия, как мне казалось, давала больше возможностей. Более того, определенные известия и обещания позволяли мне на это надеяться.
         Была середина лета, и было очень тепло. Весь поезд был занят интендантскими группами разных частей. В купе мы сидели вшестером, а также еще багаж, так что было тесновато. Но настроение было веселое, и только некоторые вздыхали по своим синьоринам. Ночью мы ехали через Альпы, так что стало холодно. Мы вытащили шерстяные мундиры и свитера и, закутавшись в одеяла, проспали холодную ночь. Проснулись мы во Франции. Поезд мчался, останавливаясь ненадолго на станциях, где меняли паровоз или набирали для него воду, и снова мы мчались дальше и дальше, на север.
         До Кале мы доехали вечером, и здесь нас застала штормовая погода, так что вместо парома нас направили во временный лагерь, чтобы дождаться изменения погоды. На следующий день погода наладилась, поэтому нас направили на паром, и мы отправились в Великобританию, где, как нам говорили, должна была решиться наша дальнейшая судьба. Мой итальянский раздел завершался, начиналась новая страница моей жизни.

Марек Тадеуш Новаковски

oбработка: Мацей Янашек-Сейдлиц

перевод: Катерина Харитонова

Марек Тадеуш Новаковски, род. 01.04.1926 г. в Варшаве подпоручик военного времени Армии Крайовой псевдоним "Абба" Отряд Прикрытия Главного Командования Авиации АК – рота "Лaвы" № военнопленного 102331

Copyright © 2015 Maciej Janaszek-Seydlitz. All rights reserved.