Кажется, в клубе во время какой-то дружеской вечеринки с итальянскими студентами я познакомился с двумя сестрами Сиролли, младшая из которых – Летиция – очень мне понравилась. Чувство было взаимным, так что, как говориться, мы начали ходить вместе. Как-то вечером, когда мне удалось добыть билеты в оперу, мы пошли втроем: Летиция, ее сестра и я, на "Манон Леско", в которой роль кавалера де Грие исполнял Бенджамино Джилли. Это было второе оперное представление, на котором я был в жизни. Первый раз я был в опере в Варшаве в 38-м году, когда родители взяли сестру и меня на "Страшный двор". Мне было тогда двенадцать, и я не слишком хорошо разбирался в серьезной музыке, так что в памяти у меня осталось веселое красочное зрелище и большой зал. Зато здесь впечатления были совсем другими - меня очаровали голоса и музыка. Правда в любовных сценах, когда кавалер де Грие обнимал Манон, я закрывал глаза, чтобы не видеть маленького толстячка, обнимающего могучую толстую бабу, а иметь возможность сосредоточиться на великолепных голосах и музыке.
         После этого первого представления я начал довольно часто бывать в опере и благодаря этому присутствовал на первом римском выступлении великого тенора ди Стефано, в его коронной роли Каварадосси. Но то первое посещение оперы повлекло за собой некий довольно любопытный для меня ход событий.
         Уже не помню точно как, но мы вступили в разговор с двумя или тремя английскими офицерами, которые сидели рядом с нами. Так, замечания об опере под влиянием действительно замечательного спектакля. Несколько дней спустя я встретил их вечером на площади Барберини, где они собирались в одном из кафе. Они узнали меня и пригласили в свою компанию. Это были главным образом сержанты, работающие при союзническом командовании в Риме или в разных службах, таких как пресса, фотография и другие, о которых я не спрашивал. Объединяло их то, что все они происходили, как говорится, из хороших домов, имели среднее или неоконченное высшее образование.
         Идя учиться, я знал, что архитектура это не то, что меня интересует, и что у меня нет никаких особых данных, чтобы стать хорошим архитектором. Когда я начал учиться, я надеялся, что как-нибудь справлюсь. К сожалению, с течением времени я убеждался, что сделал большую ошибку. Мои усилия вызвать в себе уверенность, что я могу что-то сделать в этой профессии, оказались тщетными. Поэтому я старался изучать только то, что меня интересовало, а все остальное было для меня потерей времени. Правда, это было лучше, чем находиться в полку, нести отупляющие дежурства или вести занятия с солдатами.
         Мой интерес к фильму до такой степени брал верх над рассудком, что моим любимым местом стал кинотеатр на площади Барберини, где с утра до ночи показывали самые новые американские фильмы, а также оперный театр и музеи. Поэтому на лекции я начал ходить избирательно, только на те, которые меня очень интересовали, то есть на рисунок от руки, историю искусства и кинематографическую сценографию, лекции по которой я прослушал почти полностью.
         На остальных я бывал скорее гостем, так, чтобы мне не сказали, что я полностью пренебрегаю учебой. Зато я снова взялся за самоучитель английского, который купил еще в плену, и начал зубрить грамматику и слова. Огромной помощью при изучении английского были ежедневные походы в кино, а также контакты с английскими приятелями, которые следили за моими успехами в английском, поправляя произношение и грамматику, так что я делал успехи. Я также по-прежнему посещал курсы итальянского языка в клубе на виа Венето.
         Моя жизнь все меньше была связана с учебой, и все больше с тем, что меня действительно интересовало. Надо признать, что все больше времени отнимали встречи с прекрасной Летицией, с которой я проводил каждую свободную минуту, против чего она не протестовала. Встречи с группой молодых англичан и американцев из командования союзнических войск в Риме также отвлекали меня от студенческой жизни. Тем более что я мог там узнать о многих вещах, о которых не писали газеты, особенно тогда, когда появлялся какой-нибудь военный корреспондент из Греции или Палестины. Я также начинал лучше ориентироваться в нашей польской ситуации и размышлять о том, что делать дальше.
         Этот радостный период был надолго прерван корью, эпидемия которой вспыхнула в Риме. Однажды у меня поднялась очень высокая температура, и меня отвезли в британский госпиталь в Риме, где сначала долго думали, принимать ли меня, потому что поляки не знают английского, и к тому же у них есть свой прекрасный госпиталь в Анконе. Однако мое тяжелое состояние и то, что я немного говорил по-английски, стало причиной того, что я оказался в терапии английского военного госпиталя в Риме, а не был перевезен в Анкону.
         Только на второй день врач во время обхода заметил у меня сыпь и констатировал корь. Поднялся шум, и я вскоре оказался единственным пациентом изолятора. К моей радости уже на второй или третий день я получил компанию: двух поляков, тоже студентов-подхорунжих. Один из них был уланом, а второй я уже не помню из каких войск, но оба были из АК, на пару лет старше меня. Позже добавился еще английский солдат и лейтенант-англичанин, у которого была отдельная комната, и который сохранял "splendid isolation" ("Блестящая изоляция"), поскольку мы были для него сержантами, и к тому же не английскими.
         Как врач-капитан, занимающийся нами, так и санитар в звании старшего рядового были очень симпатичными, и с тем последним наши отношения складывались очень хорошо. Он доброжелательно относился к нам и охотно выполнял наши просьбы, к тому же у него было огромное чувство юмора. Хуже было с сестрами в звании младших лейтенантов, которые старались держать дистанцию.
         Я пролежал в этом изоляторе шесть недель, что с учетом приближающейся весны было совершенно невыносимо. Поэтому мы немножко хулиганили в этом госпитале к огорчению довольно принципиальных сестер, которых наш свободный стиль поведения сбивал с панталыку и, как они полагали, подрывал авторитет их офицерских званий, так что временами они вели себя по отношению к нам очень резко и принципиально. А мы им объясняли, что мы "officer-cadet", то есть подхорунжие и студенты, поэтому они не должны смотреть на нас как на диковинку. К счастью, капитан-врач был более снисходителен, с сильно развитым чувством юмора, что смягчало твердолобость сестричек. Однажды произошло очень неприятное столкновение. Когда я преопирался из-за чего-то с наиболее принципиальной сестрой-младшим лейтенантом, один из товарищей сказал, что то, что нам нельзя покидать изолятор, надувательством (kant). На это слово сестра отгеагировала так, словно ее ударила молния. Она побагровела и стремительно вышла из палаты. Через четверть часа пришел капитан-врач и спросил, что мы ей сказали. Я ответил, что не понимаю, в чем дело, и повторил то, что говорил. Оказалось, что дело было не во мне, а в моем товарище. Я сказал, что он говорил по-польски. Врач хотел знать, что именно, тогда товарищ по моей просьбе повторил. Врач засмеялся и спросил, знаю ли я, что по-английски значит слово "cunt". Конечно, я знал и в этот момент тоже засмеялся. Затем я объяснил, что мой товарищ произнес польское слово - kant, что по-английски значит - "spool". Капитан секунду подумал, рассмеялся и быстро вышел из палаты. Мы слышали, что он все еще смеялся в коридоре.
         Должен сказать, что иногда мы вели себя как школьники, играя например в палате в футбол апельсинами, а затем, когда темнело и на темной улочке, на которую выходили окна нашей палаты, начинали появляться внизу парочки, прибывающие с целью получения телесных удовольствий, мы бросали в них с нашего пятого или шестого этажа этими истерзанными фруктами. Падающий с высоты апельсин разрывался, словно граната при соприкосновении с мостовой и обрызгивал соком все и всех вокруг. После такого "взрыва" по адресу невидимых метателей летели итальянские, а иногда и английские проклятия, доставляя нам огромное удовольствие. Это было глупо, но нас, уже собственно говоря, здоровых и сытых, нервировало сознание того, что те внизу занимаются тем, чего мы, запертые в изоляторе, тоже хотели.
         Наконец пришел день, когда я вышел на свободу. Мои хвосты в университете были огромными. Это было замечено руководством, и состоялась беседа, после которой я был вынужден браться за работу.

* * *

         Однажды в столовой нашей гостиницы мне показали польскую газету, которую издавало в Риме посольство варшавского правительства, где было известие о том, что в этом посольстве меня ждет письмо от семьи. Не так просто было пойти туда и забрать его. Я понимал, что на это могут косо посмотреть в Корпусе. Поэтому пошел Боб Бёрджес, один из моих друзей-англичан из фотолаборатории RAF. Я дал ему записку, написанную по-английски и дающую ему право получения корреспонденции. В посольстве он сказал, что меня нет в Италии, а он должен забрать письмо, чтобы отвезти мне. Письмо ему отдали.
         Как оказалось, о моем пребывании в Корпусе родители узнали от поручика "Лавы", то есть Тадеуша Яворского, моего командира времен оккупации, который бежал из Польши весной 45-го года и отправил в страну одному из своих товарищей известие о том, что происходило с нашей четверкой: Юреком Ренцким, Антеком Радваном, Толеком Бринкенхоффом и мной. Таким образом родители узнали, что я в Италии. Адреса части он не сообщил, поэтому они написали в посольство, которое таким способом старалась наладить контакты между солдатами корпуса и семьями в Польше.
         Письмо было оптимистичное. Родители писали, что находятся в Варшаве, где наша квартира в принципе уцелела, что Зося, моя сестра, которая была тяжело ранена во время Восстания, чувствует себя хорошо и поступает на архитектуру, и я тоже мог бы там учиться, если бы вернулся. Были также и другие семейные новости. Но я в этот период думал уже о том, как бы попасть в кинематограф или выехать из Европы и поселиться как можно дальше от этого беспокойного континента. Лучше всего в Австралии. Но для окончательного решения было еще слишком рано, потому что следовало дождаться мобилизации, ну и получить какое-нибудь кинематографическое образование, о чем я мечтал, или получить другую профессию, которая поможет мне получить работу в кино. А это, как я полагал, легче сделать на западе, в Англии. У меня были основания, чтобы так думать, потому что у одного из ребят из нашей компании, Питера, был дядя, который был большой шишкой в техническом отделе Rank, и Питер обещал походатайствовать за меня.
         Я написал родителям, объясняя, что сейчас я учусь и буду думать о возвращении, когда мои дела с кинематографом как-то прояснятся, а пока что я пытаюсь изучать архитектуру. Я также просил прислать мне свидетельство об окончании гимназии. Обратный адрес я подал на "Fermo di posta San Silvestro" в Риме, то есть на poste restante (до востребования), куда время от времени я приходил, ожидая ответа.
         Письмо от родителей пришло быстро. Там было свидетельство и предположение, что архитектуру я мог бы изучать в Варшаве, что можно было легко устроить. Упоминалось также, что я мог бы изучать театральную режиссуру и так далее. Однако я еще не был готов к выезду. Я ждал, как будет развиваться ситуация в стране, потому что слишком много слышал о Советах от товарищей, которые прожили там годы в ссылке или в лагере. А кроме того, что там много говорить, меня тянуло в свет. Впрочем, в душе, как и многие другие, я рассчитывал, что мы вернемся в Польшу в боевом строю.

* * *

         Понимая, что на архитектуре я наверняка не останусь и что цель моей жизни – стать режиссером, я махнул рукой на учебу и посвятил себя, наряду с просмотром фильмов и посещением оперы и музеев, светской жизни и развлечениям, тем более, что мои английские друзья были людьми веселыми и немного беззаботными. Мы создали веселую группу молодых людей, любящих кино, театр, танцзалы и кафе. У нас были свои постоянные места встреч, главным из которых был бар при кинотеатре "Барберини", где мы встречались после сеансов выпить вина или "coqutail americano", и где к нам присоединялись другие и говорили о политике, фильмах и других интересных вещах. Другим местом встречи, где мы встречались раз или два в неделю, был кафе-клуб "Rrosati-Grand Jardin Europe", очень симпатичное помещение на виа Венето, где были отличные пирожные, мороженое и девушки.
         Зато каждую неделю перед полуднем мы встречались в большом кафе "Doney" на виа Венето. Конечно, мы бывали также в нашем студенческом клубе, и благодаря мне именно там состоялся один польско-английский брак. В нашей компании был сержант Питер Кройдон из фотолаборатории RAF, который во время вечеринки в клубе познакомился с одной из моих сокурсниц, влюбился в нее, и они поженились. После войны они выехали в Канаду, и там Питер стал популярным рекламным фотографом.
         Кроме того, была еще Летиция, которой я посвящал много времени в те часы, когда она могла вырваться из-под контроля родителей. Мне также надо было считаться с тем, что она должна учиться и готовиться к экзаменам. Может, к счастью для нас обоих, ее сестра, которая училась в университете, как-то присматривала за нами и внушала мне, что девушка должна учиться, и я не могу отнимать у нее слишком много времени.

* * *

         В кафе "Doney" со мной когда-то произошел очень неприятный инцидент. Однажды в воскресенье, довольно рано, ко мне в пансионат Медичи позвонил Боб Бёрджес с просьбой, чтобы я в десять был в "Doney", где должен появиться его двоюродный брат, адъютант какого-то из адмиралов, с которым он договорился на это время, но у него появилась срочная работа, поэтому он опоздает минут на 15-20. Этого двоюродного брата я должен был узнать без труда, потому что он будет в белом мундире с аксельбантами и со всеми наградами, поскольку будет возвращаться с какого-то мероприятия или должен будет идти туда после встречи.

В мундире подхорунжего

         Конечно, для меня это не было проблемой, и за несколько минут до десяти я занял столик в кафе. Официант, который меня знал, немедленно появился, и я заказал кофе. Когда через минуту он ставил передо мной чашку, то тактично шепнул, что сидящий в глубине зала пожилой польский офицер хочет со мной поговорить. Я осмотрелся и заметил сидящего в одиночестве за столиком в глубине зала седого польского полковника с вымпелами какого-то из кавалерийских полков. Я встал и подошел к нему, спрашивая, что ему угодно от меня. Но пан полковник явно был довоенным формалистом, и наверно еще из царской армии, потому что он резко велел мне прежде всего доложиться. Я сделал это, радуясь в душе, что в кафе почти пусто, раз уж я вынужден устраивать такой театр!          - "Почему подхорунжий не спросил у меня разрешения занять место в кафе?" – Голос полковника был резким и решительным.
         - "Докладываю, что я не заметил пана полковника, а кроме того я постоянный гость этого кафе, и никто никогда от меня этого не требовал. Это общественное место", - ответил я кажется несколько наглым тоном, потому что этот дедуля меня разозлил.
         Мой ответ ему очень не понравился, и он приказал мне немедленно покинуть кафе, потому что – как он мне сообщил – в польской армии есть и, как он надеется, всегда будет обычай, согласно которому младший по званию, а особенно подхорунжий, обязан спросить у старшего по званию офицера разрешение на пребывание вместе с ним в заведении. Я пытался ему объяснить, что жду здесь офицера, но это объяснение словно бы еще больше рассердило старичка. Он велел мне назвать имя и фамилию и немедленно покинуть кафе, обещая, что сообщит об этом командиру полка.
         Что мне было делать, не желая устраивать публичную сцену, потому что и так некоторые начали посматривать в нашу сторону, я сказал: "Слушаюсь", и, сделав "кругом", направился к столику, чтобы заплатить за заказ и подождать родственника Боба снаружи.
         Однако прежде чем я дошел до моего столика, в дверях кафе появился офицер британского военного флота, в снежно-белом мундире, с аксельбантами и со всеми наградами, который начал осматривать зал. Я подошел к нему и спросил, не ищет ли он Боба Бёрджеса. Когда, явно захваченный врасплох тем, что перед ним стоит поляк, он подтвердил это, я представился ему как друг его родственника и объяснил, что он просил меня передать, что немного задержится.
         Лейтенант поздоровался со мной и предложил сесть и вместе подождать Боба. Я объяснил ему, что меня как раз выбросил из кафе сидящий в глубине зала полковник, несмотря на мои объяснения, что я жду офицера.
         - "Что? Тебя выгнали из кафе, потому что ты не спросил его согласия?" - лейтенанта это удивило и развеселило.
         - "Это смешно и противоречит уставу. Ты не на службе. И вообще это какие-то странные обычаи. Пойдем к нему, я все устрою", - и, не ожидая моего ответа, он пошел к столику полковника, а я за ним.
         Полковник был немного удивлен, когда мы подошли к нему, лейтенант заговорил по-английски. Однако он быстро взял себя в руки и спросил, говорит ли англичанин по-французски. Оказалось, что да. Разговор был коротким. Лейтенант, представившись своим званием и должностью, в очень изысканных словах сообщил пану полковнику, что здесь, на оккупированной союзниками территории, действуют уставы союзнических армий, и я, как солдат, имею право находиться во всех общественных местах, не спрашивая согласия ни у кого, а тем более у офицеров, которым я не подчиняюсь непосредственно. А если пану полковнику не нравится общество подхорунжего, который является его другом, то полковник может не находиться в том же заведении. Но это уже его желание, потому что полковник ни ему, ни мне не мешает. После чего, элегантно отсалютовав, мы отошли от его столика.
         Как долго пан полковник оставался в кафе, не знаю, потому что не интересовался его особой, тем более, что у нас были другие темы для разговора, и мы не интересовались тем, что он делает. Спустя какое-то время, когда я приехал в полк, меня вызвал заместитель полковника Мокшицкого и спросил об этом случае. Я рассказал ему, как было, и кем был этот лейтенант. Он спросил меня, кто такой Боб. Я сказал, что старший рядовой в центральной фотолаборатории RAF в Риме, а в частном порядке самый младший брат заместителя министра в правительстве Великобритании. Больше никто меня об этом деле не спрашивал.

* * *

         Летиция была очень романтичным фрагментом моего пребывания в Риме. Когда мы познакомились, ей было семнадцать лет, это была красивая девушка с пышными черными волосами и огромными блестящими мечтательными черными глазами, стройная и невысокая. Мы встречались так часто, как позволяло ее и мое свободное время. Мы чувствовали друг к другу нечто гораздо большее, нежели симпатия. Пожалуй, я могу сказать, что это была моя первая любовь. Мы ходили на свидания в Сад Пинчио или в маленькие кафе, или в мой любимый музей на Вилле Боргезе, где мы садились в зале со скульптурой Апполона и Хлои. Пару раз я взял ее и ее сестру, поскольку иначе родители ее одну не пустили бы, в оперу или в кино. Мы также часто заходили в наш студенческий клуб на виа Венето.
         Как-то меня пригласили вместе с коллегами по университету ее старшей сестры – Марии-Флоры – к ним домой на молодежную вечеринку. Тогда я почувствовал, что на меня смотрят не слишком благосклонно. Для семейства Сиролли, так же, как и для некоторых коллег Марии-Флоры я был солдатом оккупационных войск, о чем мне кто-то искренний сказал напрямую, и в придачу человеком, о котором не известно, из какой семьи он происходит и каковы его семейные связи, а семейство Сиролли принадлежало к элите римской адвокатуры. Меня спасало только то, что меня когда-то принимали в доме Секрети, которые были известными в Риме людьми.
         Несмотря на сдержанность семьи, мы ходили вместе все время моего пребывания в Риме, и только период, когда я лежал в госпитале, являлся длительным перерывом в наших встречах.
         Но мое пребывание в госпитале вызвало серьезные последствия для семьи Сиролли. А было это так. Один из лежащих со мной подхорунжих, который изучал в римском университете право или социологию, встретил меня как-то, уже после выхода из госпиталя, в клубе, куда я пришел с двумя сестрами. Я пригласил его за наш столик, чтобы он занялся Марией-Флорой и чтобы я мог свободно разговаривать и танцевать с Летицией. Результатом этой встречи было то, что он влюбился в Марию, а она в него.
         С тех пор мы начали часто встречаться вчетвером, что для сестер было прекрасным алиби, потому что дома они говорили, что идут вместе, хотя не всегда и не все время мы были вчетвером. Эта идиллия длилась до тех пор, когда, завалив экзамены в университете (как я мог их сдать, если не учился!), я был отозван в полк и получил приказ в качестве переводчика ехать в Англию с интендантской группой.
         Известие это я получил накануне воскресного свидания, которое девушки назначили нам на 12 часов в очень элегантном заведении на na пьяцца Колонна. Расфрантившись, мы пошли туда пораньше, чтобы занять места, потому что это было время, когда светское общество встречалось после посещения костела. Ожидая наших синьорин, я рассказал товарищу о том, что получил приказ и через два дня еду в полк, а спустя какое-то время в Англию.
         За пару минут до двенадцати мой товарищ вышел на улицу, чтобы провести синьорин внутрь, потому что мы заняли места во втором или третьем зале, к тому же углу, поэтому им было бы трудно нас найти. Я остался и стерег столик. Когда они входили в зал, Летиция шла впереди, и я видел, что она чем-то сильно взволнована. Поэтому я встал из-за столика и помахал ей, чтобы она скорей меня заметила.
         Она заметила меня и на миг остановилась как вкопанная, а затем повернулась и, подойдя к моему товарищу, дала ему пощечину, громко сказав: "Bugiardo!" – что означало - лжец. Она сказала это так громко, что многие люди в зале это услышали и, повернув головы в их сторону, увидели, что произошло. Зато Летиция, не обращая ни на кого внимания, быстро подошла ко мне с сияющей улыбкой и сказала: "Tu sai, questo disgraziato a detto che tu a partito a Angleterra" (Ты знаешь, этот негодяй сказал, что ты уехал в Англию). Ситуация была очень неприятной, потому что мой товарищ был оскорблен и, что еще хуже, не знал, как себя вести дальше. Я тоже не знал, что делать, но нам с Марией как-то удалось загладить конфликт. Однако товарищ чувствовал себя ужасно. Как так, подхорунжий кавалерии, в парадном мундире, получил публичную пощечину от женщины! На его счастье он сидел за столиком спиной к залу, но я видел, что некоторые гости смотрят на нас и несомненно о нас сплетничают. Мы быстро выпили кофе и вышли на улицу.
         На улице мы расстались. Он и Мария пошли своей дорогой, а мы с Летицией своей. Передо мной стояла трудная задача объяснить ей, в какой ситуации мы оказались. Мы пошли на прогулку в наш любимый сад Пинчио, где я сказал ей грустную для нас правду о моем скором отъезде. Она не хотела в это верить, но когда поняла, приняла это спокойнее, чем я ожидал. Мне только пришлось пообещать ей, что я буду писать. Я обещал и должен сказать, что сдержал слово, хотя не получил от нее ни одного ответного письма ... Видимо, семья об этом позаботилась.
         Может, это было и к лучшему, что мой отъезд наступил так быстро, потому что черт его знает, чем все могло кончиться. Может, так, как закончилось дело моего товарища подхорунжего, который женился на Марии и остался в Италии? Только для меня Италия не была той страной, в которой я хотел бы жить и работать постоянно. Не знаю почему, но я боялся остаться в этой прекрасной стране. Может, мне не нравились сами итальянцы, их стиль жизни, работы, отношения между людьми? А может, это формы семейной жизни, какие-то старомодные, как из плохого романа. Я не видел себя среди этих людей, в их обществе. Но я был влюблен в Летицию и, если бы не приказ, могла появиться опасность, что дело начало бы приближаться к той точке, в которой следовало бы более официально определиться со своими намерениями. Уже раньше начали появляться несмелые вопросы со стороны Марии (несомненно, после намеков родителей), что я собираюсь сделать и как вижу свою дальнейшую жизнь. А я знал только, что хочу работать в кинематографе и ... не вижу себя в Италии. Но как Летиция, хотела бы она уехать? Впрочем, я не чувствовал себя достаточно зрелым для серьезных отношений.
         Я прощался с Римом с сожалением, но и с чувством, что прожил там значительную часть моей жизни, которая действительно оказала влияние на мое будущее, поскольку четко определила направление моих интересов. Я забирал с собой воспоминания о Летиции и прекрасных мгновениях, которые мы провели вместе, некоторое знание двух языков, много жизненного опыта и новые знакомства, которые, как я рассчитывал, могли мне пригодиться при попытках получить работу в кино, или же в устройстве в Англии или ее колониях, поскольку я всерьез рассматривал выезд в Австралию или Канаду.

Марек Тадеуш Новаковски

oбработка: Мацей Янашек-Сейдлиц

перевод: Катерина Харитонова

Марек Тадеуш Новаковски, род. 01.04.1926 г. в Варшаве подпоручик военного времени Армии Крайовой псевдоним "Абба" Отряд Прикрытия Главного Командования Авиации АК – рота "Лaвы" № военнопленного 102331

Copyright © 2015 Maciej Janaszek-Seydlitz. All rights reserved.