Марек Тадеуш Новаковски,
род. 01.04.1926 г. в Варшаве
подпоручик военного времени Армии Крайовой
псевдоним "Абба"
Отряд Прикрытия Главного Командования Авиации АК – рота "Лaвы"
№ военнопленного 102331
Свидетельства очевидцев Восстания
Военные воспоминания Марека Тадеуша Новаковского - солдата из "Лaвы"
Прощай, Британия - 1947 год
|
|
ЭДИНБУРГ
Период ожидания на направление в лагерь для репатриантов я посвятил просмотру фильмов, сбору литературы о кинематографии и прощальным визитам к моим английским друзьям, а также приобретению всего того, чего не было в Польше, а что нужно было дома, например, приправы, кофе и чай. Я также пополнил запас белья и штатской одежды.
Наконец наступил день, когда я покинул Ливермор и то, что осталось от 7-го Полка Люблинских Уланов, и поехал во временный лагерь для репатриируемых солдат, где должен был ждать транспорт в Польшу.
В начале июля я оказался в лагере возле Эдинбурга, из которого дорога вела только на судно в Польшу, разве что кто-то передумает и решит остаться в Великобритании. Но о чем-то подобном я не слышал. Впрочем, те пару дней, которые я там провел, не способствовали приятельским контактам между репатриантами. Каждый из нас был занят своими делами: что-то купить, кому-то написать, перепаковать багаж, прежде чем его отвезут в порт.
19-го июля меня вызвали к командованию и назначили одним из интендантов отходящего на следующий день судна, на котором я тоже должен был плыть. Мне это не очень понравилось, потому что я не знал, в чем заключаются эти обязанности, к тому же мне не хотелось на прощание заниматься военными делами. Но приказ есть приказ, поэтому я только сказал сакраментальное: "Слушаюсь!" и приготовил вещи к отъезду утром на следующий день.
В тот же день после полудня нас привезли на набережную в порту, где стоял большой военный транспортный корабль, переоборудованный из пассажирского судна. Прежде чем подняться на борт, надо было пройти таможенный контроль. Таможенников было по двое или трое на каждого из нас, это была целая группа, которая должна была отправить транспорт на следующий день.
Меня "взял в оборот" пожилой таможенник, который, прежде чем приступить к досмотру, спросил, еду ли я к маме, а когда я сказал, что не только, спросил об отце и семье. Потом он спросил, что у меня в мешках. Я сказал, что в большом запасной мундир, штатская одежда, белье и так далее. В чемодане также были вещи, книги и разные мелочи. Зато о маленьком мешке я сказал, что там грязные вещи, а также немного кофе и чая. Таможенник посмотрел на меня и совершенно серьезно повторил: "Кофе, чай и немного грязного белья". Затем он поставил знак проведенного досмотра. О том, что у меня в вещмешке, он даже не спросил.
На борту состоялось совещание, и я узнал, что должен быть интендантом офицерских и семейных кают, а также пятой палубы, той, где мое место. Пятая палуба находилась в носовой части судна в самом низу. Туда вела довольно широкая, но крутая лестница. Мне не доставило удовольствия то, что, прежде чем выйти на палубу, я должен преодолеть четыре яруса лестниц. Единственное, что я сделал, потому что пришел первым, это выбрал себе койку так, чтобы она была возле лестницы. Этот подвал под ватерлинией судна совершенно мне не нравился. Это было низкое просторное помещение, часть которого была занята койками в три яруса, а часть предназначена для гамаков, которые висели в сложенном виде и вызывали у меня ассоциации со свисающими с потолка спящими летучими мышами.
Оставив под койкой свой ручной багаж, я пошел на палубу. Поднимаясь вверх по узкой лестнице, я представил себе, как будет выглядеть преодоление этой лестницы в случае тревоги, когда от этого будет зависеть жизнь. Эта возникшая в моем воображении картина испортила мне первое, почти восторженное настроение исполнения мальчишеских желаний о том, чтобы стать моряком. Я начал понимать тех, кто страдает от клаустрофобии.
Поднявшись на палубу, я доложил о себе главному интенданту. Мы вместе пошли к начальнику стюардов, англичанину, с которым я должен был сотрудничать. Мы обошли палубы, на которых я должен был быть интендантом. Он также представил меня стюардам как переводчика и арбитра в случае каких-либо недоразумений. Начальник стюардов объяснил мне мои обязанности. Они не были очень сложными, поскольку список пассажиров был уже составлен, стюарды знали, где кто будет спать, так что я должен был помогать тем, которые слабо знали или вообще не знали английский, а также вмешаться в случае каких-либо недоразумений между пассажирами. Солдатский ужин мы получили в котелках на палубе, и таково было завершение этого первого дня возвращения в Польшу. Я не имел права пользоваться кухней для пассажиров кают, но баром II-го класса, если бы меня пригласил кто-нибудь из пассажиров, мог воспользоваться.
На следующий день с утра началось движение, когда приехали машины с багажом репатриантов. Багаж разгрузили и разместили в соответствии со знаками на каждом чемодане или мешке. Благодаря этому, когда через какое-то время приехали машины с репатриантами, каждый знали, где искать свои "манатки".
Первыми отправили офицеров и их семьи, особенно с маленькими детьми. Здесь мои обязанности состояли главным образом в помощи офицерам и их семьям при контактах с англоязычной обслугой кают. В той суматохе, которая всегда наступает при переезде семей, я наткнулся на Збышка Скок-Скоковского, который в 1945 году бежал из Польши в Италию, а теперь с женой и новорожденным возвращался в страну. Из знакомых возвращался также Анджей Марковски с женой, с которым мы вместе были в лагере с Ламсдорфе и в Мурнау. Также нашелся Юрек Сикорски с женой Барбарой, которые познакомили меня с капитаном авиации Сливиньским и его женой Мирой. Поскольку каждый знакомый нуждался в моей помощи, потому что я был кем-то, кто выполнял тут какие-то обязанности, я все время слышал: "Марек, то ... Марек, это ... Марек, ты можешь,... . " и так далее.
Когда закончился кавардак с каютами, мы начали таможенный досмотр младших офицеров и рядовых. Меня в качестве переводчика назначили к тому таможеннику, который досматривал меня днем раньше. Мы переходили от одного солдата к другому, и я переводил все распоряжения и вопросы таможенника. Собственно говоря, никаких проблем не было, потому что у солдат было немного вещей, которые было запрещено вывозить репатриантам. А если и были какие-то мелкие нарушения, то таможенник, с которым я работал, махал рукой и говорил, что Империя не обеднеет, если мы вывезем то или это, а человеку, который едет к жене, матери или родным это может очень пригодиться.
В какой-то момент мы остановились перед мощным хорунжим из II-го Корпуса, на груди которого виднелись: британская "Звезда Африки", "Звезда Италии", а также "The War Medal", не говоря уже об огромном количестве нашивок польских наград, а также памятных наград. Перед хорунжим стояли кажется пять больших американских мешков и два чемодана. Таможенник посмотрел на этот багаж и медленно пошел вдоль стоящих мешков, опуская на каждый руку. Что было интересно, смотрел он не на них, а на лицо идущего вместе с ним хорунжего. Пройдя весь ряд, он остановился, посмотрел на багаж и хорунжего и вернулся к одному из мешков, велев открыть его. Хорунжий молча открыл мешок, и тогда таможенник велел ему вынимать вещи по одной. Там был какой-то плащ, штатская одежда, а ниже белье, под которым лежало полотенце. Хорунжий на секунду заколебался, но таможенник дал ему знак достать и его. Под полотенцем лежал английский армейский котелок. Тогда таможенник сказал: "OK" и сам достал его. Взвесив его в руках, он отдал его хорунжему, чтобы тот сам открыл. Тогда я заметил, что у хорунжего словно бы дрожат руки. Он медленно поднял крышку. Внутри лежали завернутые в салфетку столовые приборы. Тогда таможенник забрал у него котелок и поставил на стоящий рядом мешок. Он вынул приборы и лежащую под ними салфетку. Под ней были ровненько уложенные золотые кружочки. Хорунжий стоял перед нами бледный и бормотал что-то о нажитом за всю жизнь, о России и семье в Польше. Я старался все это перевести, чтобы таможенник понял ситуацию этого человека. Минуту мы молча стояли друг напротив друга. Наконец таможенник заявил, что этого он не может пропустить, но если хорунжий останется, то он не будет иметь ничего против того, чтобы тот сохранил свое имущество.
Когда я перевел все это хорунжему и сказал, какой таможенник предлагает выход из ситуации, тот минуту стоял с лицом беспомощного ребенка. Только когда я повторил, что если он поедет в Польшу, то потеряет все золото, а оставаясь, сохранит его, он принял решение остаться в Англии.
После окончания досмотра таможенники пригласили нас, переводчиков, в расположенный неподалеку паб на пиво.
За кружкой пива мы разговорились о том, о сем, главным образом они расспрашивали нас о наших судьбах и о стране, в которую мы едем. Когда мы уже допивали пиво, я спросил "моего таможенника", откуда он знал, что в этом, а не в другом мешке было золото.
Ответ был до смешного прост: "Если бы ты, так как я, двадцать пять лет был таможенником, ты бы знал, что кто-то прячет и где. У тебя тоже было больше того, что тебе можно было вывезти. Но ты едешь домой, чтобы там в трудных условиях начинать жизнь. От того, что ты забираешь, Королевство не обеднеет. Но он должен был немало наворовать и наторговать, чтобы добыть столько золотых фунтов. Честным путем он этого не заработал".
К вечеру наше судно было уже загружено и готово к отплытию. Отданы швартовы, а из громкоговорителей раздались мелодии двух гимнов – британского и польского. Отряд английской армии взял на караул, и нас вывели из порта.
За нами оставалось заходящее солнце, а перед нами то, что должно было быть...
Жизнь на судне очень быстро наладилась, как на солдатских палубах, так и в каютах, предназначенных для офицеров и семейных. Первые занялись подготовкой коек и гамаков, размещением вещей. Затем те, кто устал, и кому было неинтересно то, что происходит на море, растянулись на койках или гамаках и задремали, другие поднялись наверх, чтобы посмотреть на море, поискать товарищей или земляков, или заглянуть в буфет, чтобы что-нибудь выпить. Семьи и офицеры тоже долго копошились в каютах, и было много разных мелких дел, которые я должен был уладить, но серьезных конфликтов не было. Постепенно наблюдение за морем начало всем надоедать, а эмоции после лагеря, переезда и погрузки давали о себе знать, так что братия быстро разошлась по каютам.
Ночь прошла спокойно, хотя мне почему-то не спалось, так что я слонялся по палубам, размышляя о том, что я застану, и что меня ждет в стране и удастся ли мне реализовать мои планы. Тех, кому не спалось, было больше, особенно когда мы выплыли на Скагеррак и Каттегат. Все молча смотрели на все более четкие огни на обоих берегах. Но утром палубы опустели, люди появились только после завтрака.
На судне ничего не происходило до утра 22 июля, когда разнеслась весть, что на горизонте показался польский берег. Tолпы собрались возле релингов правого борта, чтобы "увидеть Польшу". Все высматривали польский берег. Но только гораздо позже он показался перед нами в виде темной полоски на горизонте.
- Это был Хель! – крикнул кто-то с верхней палубы, предназначенной для офицеров и семей. – Я узнаю маяк! Через полчаса мы будем в Гдыне! Через минуту на палубах стало людно и все с волнением смотрели влево, где на горизонте виднелась полоса земли и стоящий на ней маяк.
В толпу репатриантов словно вступил новый дух: радости волнения и... некоторого беспокойства. Все словно спрашивали себя: Как нас примут?
Судно изменило курс, и по громкоговорителям объявили, что через два часа мы будем в Гданьске. Но никто не тронулся с места, чтобы не потерять первого вида страны, которую многие не видели с 39-го года. Когда мы приблизились к суше так, что отчетливо видели Гдыню и Гданьск, судно слегка повернуло налево и взяло курс на Гданьск, а пассажиров поросили подготовиться к высадке.
Волнение возросло, когда перед носом судна появились очертания Оксывья, Каменной Горы и Редлова, а на море кораблики, катера и моторки с многочисленными туристами, которые махали нам и что-то кричали. Кораблики были разукрашены флагами, а люди празднично одеты. Неужели это нас так радостно приветствуют? – спрашивали себя многие. Ведь 22 июля это обычный рабочий день, а тут нарядно одетые люди выплывают в море. Катера и кораблики подплывали близко к нашему судну, а люди что-то нам кричали, но трудно было понять, в чем дело.
Во всяком случае, такое радостное приветствие подняло настроение на палубах, и те, кто сомневался, что их может ждать в стране, успокоились.
Мы вошли не в Гдыню, как многие надеялись, а в Гданьск. Мы причалили к набережной в Новом Порту в Гданьске и были немного разочарованы, потому что надеялись причалить к судовому вокзалу в Гдыне. А тут Гданьск! ... не пассажирский вокзал, а пустая площадь, на которой стояли солдаты с винтовками, словно ожидая прибытия транспорта пленных или заключенных.
Нашу радость остудил вид стоящих на набережной солдат с винтовками с примкнутыми штыками, словно они ожидали прибытия транспорта пленных или заключенных, а также ограждающий площадь высокий забор из колючей проволоки, за которым стояло много людей, явно ожидавших некоторых из нас. Люди стояли возле релингов и молча смотрели на то, что происходило на набережной.
Не такого приема мы ожидали на польском берегу. Особенно те, кто прошел через советский "рай", были немного обеспокоены.
ПРИВЕТСТВИЕ НА РОДИНЕ
Швартовы были поданы на берег и обмотаны вокруг кнехтов, а через минуту был спущен трап, по которому поднялось несколько штатских и двое или трое в мундирах. Все это происходило в полной тишине. Никто не закричал, не замахал. Все смотрели на стоящих на берегу солдат в тиковых мундирах, с автоматами на груди или странными винтовками со штыками, которые наблюдали за нами и окружением. Через какое-то время мы заметили собирающихся за проволокой со стороны города людей. Кто-то с корабля узнал кого-то из семьи, стоящего на берегу и начал кричать и махать. Тот ответил. Такие отдельные "узнавания" все учащались. Но это все равно были отдельные случаи, потому что большинство людей возле борта хранило молчание.
По спущенному трапу наконец поднялись какие-то штатские и военные, что было прокомментировано по-разному. Потом нам сообщили, что мы будем сходить палубами, и багаж будем получать уже на суше. Затем нас отвезут в лагерь, где пройдет регистрация, и тогда мы сможем поехать домой.
Когда начали сходить первые солдаты, подошел поезд с товарными вагонами, такой же, каким мы ехали в плен, и каким ехали на восток те, кого вывозили в Россию. Это выглядело не слишком симпатично. Настроение у людей становилось все мрачнее. Внезапно один из спускающихся, который был уже в конце трапа, остановился и начал проталкиваться обратно на корабль. Поднялась суматоха. Спускающиеся напирали на него, но он упорно двигался против течения, назад на судно. Здесь он объявил, что передумал и не выйдет, а хочет вернуться обратно в Англию. Некоторые пытались его переубедить, но он только показывал на вагоны и на "бойцов со штыками" на винтовках и твердил, что такие же караулили, когда их в 40-м году вывозили в советскую Россию. Поскольку он был еще на трапе, то есть не ступил на польскую землю и тем самым не перешел границу, англичане посчитали, что должны принять его и отвезти назад в Великобританию. Его багаж, который уже был на набережной, надо было найти и отнести на судно. Это вызвало некоторое замешательство, но уже через минуту поток сходящих на берег поплыл вниз.
Это событие немного испортило настроение, которое и так уже не было таким радужным, как в тот момент, когда мы приближались к порту. Все поняли, что это не такое возвращение, о котором мы мечтали. Но это было наше решение, а там на берегу или где-то в Польше ждали семьи, и это для многих было самым важным.
Я спускался с корабля одним из последних и, признаюсь, не без некоторой тревоги. Я нашел два моих мешка и чемодан и с ними забрался в товарный вагон, стоящий на боковой ветке, который вскоре медленно выехал из района порта. Все мы смотрели, куда нас везут. Солдаты из эскорта успокаивали нас, что недалеко, может, километр или два. Через пару минут поезд остановился. Тревога прошла, когда оказалось, что мы находимся в большом лагере, немного похожем на тот, в котором нас держали немцы в Ламсдорфе. Однако не было охранников, никто на нас не кричал, и не было собак.
Нас быстро разместили в бараках и сообщили, что мы должны обращаться в канцелярию для регистрации и получения документов о демобилизации.
Процедура была простой. Прежде всего, надо было пойти к фотографу, чтобы через час получить снимок. Потом со снимком пойти в контору, где на основе наших военных документов нам выписывали карту репатрианта, которая давала право на бесплатный проезд до указанного в ней места проживания. Нам также объяснили, что мы должны обратиться в паспортное бюро для получения паспорта.
После ночи в лагерном бараке и улаживания каких-то дополнительных дел я мог покинуть лагерь и ехать домой. В этом лагере я получил известие, что семья доктора Гервеля должна заняться мной, и что я могу у них отдохнуть после путешествия.
Когда я добрался до вокзала, оказалось, что ближайший поезд в Варшаву отходит только вечером, и это пассажирский поезд, который будет в Варшаве утром. Поэтому я отправил телеграмму домой, сообщая дату и время приезда. Потом я поехал с супругами Гервель в их довоенную квартиру на улице Свентояньской в Гдыне и провел там время до отъезда вечернего поезда до Варшавы.
В поезде была такая давка, что я нашел место только в коридоре возле туалета, недалеко от перехода в другой вагон. К счастью я ехал с каким-то сержантом, так что мы по очереди стерегли наши вещи (нас предупреждали о воровстве), раз стоя, раз сидя. Но важно то, что спустя годы я ехал ... домой.
Утром я приехал в Варшаву. К счастью, меня не ограбили, если не считать холщового пояса, который ночью кто-то забрал, поскольку я отстегнул его и положил на мешке, чтобы был под рукой. Но это была мелочь. Я не собирался волноваться из-за пояса, когда меня ждала встреча с родителями, которых я не видел три года.
Марек Тадеуш Новаковски
oбработка: Мацей Янашек-Сейдлиц
перевод: Катерина Харитонова
|
Марек Тадеуш Новаковски, род. 01.04.1926 г. в Варшаве подпоручик военного времени Армии Крайовой псевдоним "Абба" Отряд Прикрытия Главного Командования Авиации АК – рота "Лaвы" № военнопленного 102331 |
Copyright © 2015 Maciej Janaszek-Seydlitz. All rights reserved.