Анджей Даныш,,
род. 22.02.1924 г. в Варшаве
капрал подхорунжий Армии Крайовой
псевдоним "Философ"
рота "Гражина" батальон АК "Густав-Харнась"
Свидетельства очевидцев Восстания
Воспоминания медика о Варшавском Восстании
|
Анджей Даныш,, |
Мои корни
В семье Даныш было много известных и заслуженных ученых и общественных деятелей. У моего дедушки, Петра Даныша (1859-1924), было два брата, Ян и Тадеуш, а также сестра Мария.
Младшим братом Петра Даныша был Ян (1860-1928). Они оба посещали гимназию на территории Польши, аннексированной Пруссией, то есть с немецким языком преподавания. Однажды учитель назвал воспитанного в патриотическом духе Яна "польской свиньей". Сразу же после этого Ян Даныш пропал. Через год он написал семье, что находится в Париже, а через два года попросил брата Петра, чтобы тот прислал ему свой аттестат. С помощью этого аттестата он поступил на биологический и физико-математический факультеты в Сорбонне, которые закончил с отличием в 1882 г.
В течение всего времени пребывания в Париже он сам зарабатывал на свое содержание. В том числе он работал журналистом, все свое свободное время посвящая исследовательской работе. Наконец он получил работу, соответствующую его интересам, и собственную лабораторию в Институте Пастера. С тех пор началась прекрасная научная карьера Яна. Широкие интересы и глубокие знания позволили ему совершить много открытий в разных областях, прежде всего в микробиологии. Одним из самых крупных достижений Яна было создание основ лечения сыворотками (так называемый феномен Даныша). Однако основной интерес этот философ-естествоиспытатель проявлял к теории эволюции. Поэтому он изучал много направлений, в том числе механику, физику, химию, даже психофизику, что привело к изданию пространного труда La genese de l' energie psychique (Париж, 1921). В лаборатории Яна обучались известные научные авторитеты, например швед Сванте Август Аррениус, который позже стал лауреатом Нобелевской премии (1903).
Достижения Яна в области сельскохозяйственной микробиологии стали причиной его приглашений в Россию, Испанию, Португалию и Америку, и, наконец, в Африку, где он исследовал чуму скота и ввел соответствующие методы лечения. Правительство Австралии пригласило его, чтобы он помог решить проблему засилья кроликов, которые опустошали пастбища овец и урожаи. В специально подготовленной для него прекрасной лаборатории Ян после года исследований открыл бактерию Bacillus rati Danysz, которая оказалась безвредной для людей, но болезнетворной для кроликов. Во время I мировой войны Ян Даныш проводил исследования на тему гигиены в окопах, что дало возможность ликвидировать засилье крыс, преследовавших французскую армию.
Одновременно все это время он оставался истинным патриотом. В своем доме в Отейль он основал польское общество "Связь". Там проживало много поляков, находившихся в эмиграции. Во время войны совместно с Вацлавом Гонсёровским он издал Appel aux Polonais, призывающий поляков вступать в ряды французской армии. Яну Данушу посвящено много воспоминаний и теплых слов. О нем писал в своих Дневниках Станислав Пшыбышевски, Стефан Жеромски, Вацлав Гонсёровски, Винценты Лютославски, Бронислав Лясковницки и многие другие, которые пользовались в Париже его помощью и заботой.
После обретения Польшей независимости Ян Даныш решил вернуться в страну. В 1919 г. он даже купил имение возле Познани – Шаляево. В 1921 г. Познанский Университет предложил ему кафедру бактериологии, которую он, однако, не принял из-за плохого состояния здоровья. Ученый с мировым именем умер в Париже 14 января 1928 г. За свою деятельность он получил много наград. За заслуги для Франции он был награжден, в том числе, Орденом Почетного Легиона, Польша наградила его Орденом Полония Реститута. Во Франции его называли "неофициальным послом Польши".
У Яна было 5 сыновей. Одним из них, который продолжил научные стремления отца, был старший сын, Ян Казимеж Даныш, родившийся в марте 1884 г. в Париже. Ян Казимеж был выпускником парижской школы физики и химии (в знаменитом сарае супругов Кюри) физико-математического факультета Сорбонны. Он был учеником Пьера Кюри и Марии Склодовской-Кюри. В 1905 г. он получил диплом инженера и стал ассистентом Пьера Кюри, а в 1906 г. опубликовал работу о радиоактивности свинца. Затем, спустя 4 года после окончания физико-математического факультета Сорбонны, он стал ассистентом Марии Склодовской-Кюри. В 1913 г. ему было присвоено звание доктора физических наук.
Когда в 1913 г. Варшавское Научное Общество решило организовать Радиологическую лабораторию в Варшаве и предложило Марии Склодовской-Кюри принять руководство – великая ученая предложила на эту должность своих самых способных учеников – Яна Казимежа Даныша и Людвика Вертенштейна. Оба прибыли в Польшу и с энтузиазмом взялись за организацию нового центра. Открытие состоялось в феврале 1914 г. После начала I мировой войны Ян Казимеж, бывший гражданином Франции, вернулся в Париж, где его призвали в армию. Будучи офицером французской армии, он погиб под Руаном в ноябре 1914 г. Ему было всего 30 лет. После него осталось 18 публикаций. Самым большим его достижением является "спектрометр Даныша", основное устройство для исследования бета-лучей, которые излучают натуральные и искусственные радиоактивные изотопы. Посмертно он был награжден Орденом Почетного Легиона.
У Яна Казимежа было 2 детей: Мариан и Мария. Мариан закончил Электрический Факультет Варшавской Политехники, специализировался в физике, стал профессором в школе Вавельберга и в Варшавском Университете. Он был ученым с мировым именем, специалистом по атомной физике, одним из польских кандидатов (вместе с профессором Ежи Пневским) на Нобелевскую премию. В течение ряда лет он был первым заместителем директора Объединенного Института Ядерных Исследований в Дубне.
Петр Даныш, помещик, владелец имения Брусув (под Рыками, Люблинское воеводство), принадлежал к группе выдающихся кооперативных деятелей. Он принимал участие в организации, в том числе, молочных кооперативов в Люблинском воеводстве. Он был прогрессивным и образованным земледельцем. Главной его страстью была общественная деятельность. Он написал много трактатов и брошюр на темы, связанные с популяризацией рациональной обработки земли и животноводства, вел в своем доме тайную школу для крестьян и их детей. Большую часть своего имения он разделил среди крестьян (на этих земельных участках возникла колония Брусув), кроме того, учредил много стипендий для крестьянских детей, что позволяло им получить образование. За общественно-патриотическую деятельность царские власти осудили его на 6 месяцев тюремного заключения. В Брусове в настоящее время ведет хозяйство бывший работник Петра, который стремится поддерживать традиции этого дома. В соседнем Ощивильке Петр пожертвовал часть своих земель для строительства школы, которая существует до сих пор и носит его имя.
У Петра Даныша было 5 детей. Одним из них была дочь Регина, которая выбрала научную и общественную деятельность. Она изучала географию в Швейцарии и Франции и получила степень доктора географии. После возвращения в Польшу она работала у профессора Эугениуша Ромера и вышла замуж за геолога, Альбина Флешара, доблестного командира VI батальона I Бригады Легионов Польских, позднейшего близкого сотрудника Пилсудского. Майор Флешар погиб трагической смертью в 1916 г. и был похоронен со всеми почестями и в присутствии Пилсудского на кладбище на Повонзках. Регина Даныш-Флешар после окончания I мировой войны начала работать в Геологическом Институте в Варшаве. Она была географом, геологом, активным общественно-политическим деятелем, а также пионером женского движения в Польше. В 1935-1938 годах она занимала пост сенатора РП.
Одним из сыновей Петра был Михал Даныш, мой отец, родившийся в 1895 г. В 1905 г. он принимал участие в школьных забастовках. В 1915 г. его призвали в российскую армию, где он окончил офицерскую школу и принимал участие в боях против немцев. После начала октябрьской революции он вступил в корпус генерала Довбур-Мусьницкого и затем вместе с ним вернулся в Польшу. Будучи в армии, он начал изучать юриспруденцию в Варшавском Университете. Окончив учебу и получив степень магистра юриспруденции, он начал работать в военном судопроизводстве – сначала в Бресте-над-Бугом, а потом в Пшемысле. Он женился на Ядвиге Стшалковской, которая родила ему 2 сыновей – Анджея Витольда и Витольда Мацея.
Так случилось, что я являюсь продолжателем научных традиций в семье Даныш. Несмотря на трудности, связанные с началом II мировой войны, оккупацией и Варшавским Восстанием, участником которого я был, я получил медицинское образование и посвятил себя научной деятельности, специализируясь в фармакологии. Я получал очередные научные звания, а в 1980 г. мне было присвоено звание ординарного профессора.
Я являюсь автором более 500 научных и обзорных публикаций, монографий и учебников. Последние многократно переиздавались, а учебник для средних медицинских учебных заведений был переиздан 11 раз. Я был научным руководителем 41 докторской диссертации и куратором нескольких докторантов, большинство из которых получило профессорские звания.
За свою деятельность я был удостоен звания доктора honoris causa Медицинской Академии в Белостоке почетную награду "Заслуженный для Белостокского воеводства". Я являюсь членом Нью-Йоркской академии наук. Я получил Золотую Медаль Международной Академии в Париже, почетное членство Общества мониторинговой терапии, Польского фармакологического общества, много отличий, наград и премий, в том числе Научную премию ПАН (Польской Академии Наук), Общества радиационных исследований, Министерства здоровья и социального обеспечения. Я был награжден Золотым Крестом Заслуги, Кавалерским Офицерским и Командорским Крестом Ордена Возрождения Польши, Медалью за Заслуги для Европейского Парламента, Крестом АК, Варшавским Повстанческим Крестом и многими другими.
Детство
Мой отец вернулся из России в Польшу с отрядами I Польского Корпуса генерала Довбур-Мусьницкого. В декабре 1918 г. приказом верховного главнокомандующего Юзефа Пилсудского он был принят в польскую армию в звании поручика. В 1920 г. он принимал участие в польско-большевитской войне. В 1922 г. ему было присвоено звание капитана. Одновременно со службой в очередных полках пехоты он окончил Юридический факультет Варшавского Университета. В 1928 г. ему присвоили звание майора и перевели из корпуса офицеров пехоты в корпус офицеров юстиции.
майор Михал Даныш
Он был назначен судебным следователем поочередно в Военном Окружном Суде (ВОС) в Варшаве и Бресте, а затем с 1935 г. судьей в ВОС Пшемысль, где служил до августа 1939 г.
В 1922 г. он женился на Ядвиге Стшалковской, которая родила ему 2 сыновей – Анджея Витольда и Витольда Мацея.
Я родился 22 февраля 1924 г., мой брат через 3,5 года, 8 августа 1927 г. Мама в принципе занималась воспитанием детей. Она немного работала, когда отец служил в Бресте. Делала она это скорее, чтобы разнообразить свою жизнь, а не по необходимости. Дети были еще маленькие, а заниматься домом и детьми ей помогали ординарец, служанка и бонна.
Михал и Ядвига Даныш с сыновьями
В Пшемысле отец был назначен на должность заместителя окружного суда. В связи с новой должностью он часто общался с президентом города, с воеводой. У него была очень располагающая манера поведения, он отличался большой коммуникабельностью – был веселый, остроумный, жизнерадостный. Замечательный сотоварищ, танцор, превосходный рассказчик. При этом он был очень скрупулезным, даже педантичным человеком.
В детстве у меня была безоблачная жизнь. Заместитель начальника военного суда в звании майора в Пшемысле - до войны это была очень важная должность, которая гарантировала высокий оклад и общественное положение. Родители часто выезжали за границу. Мы жили в колонии офицерских домов в 5-комнатной квартире. Маме все время помогали служанка и бонна. В Пшемысле это была немка, благодаря чему мы с Мацеком хорошо знали немецкий язык. Моего брата, который формально носил имена Витольд Мацей, дома и даже в школе называли Мацек. В таком комфорте я жил до 16-ти лет, до начала войны. В Пшемысле до сентября 1939 г. я окончил 3 класса гимназии имени Моравского.
С детства я любил и люблю читать не только научные книги, но также художественную литературу. Я воспитывался, прежде всего, на двух книгах, которые мне хорошо запомнились: "Человек – существо неизвестное" Карелля, а также "Охотники за микробами" Поля де Крюи. Я читал их много раз. Третьей важной для меня сокровищницей знаний была четырехтомная энциклопедия "Знание и жизнь".
До войны я чаще всего проводил каникулы в имении моего дедушки в Брусове (под Рыками), где был прекрасная усадьба XVIII в. Как-то я заболел воспалением печени и вынужден был много времени проводить в шезлонге в саду. Пробуждающаяся природа произвела на меня огромное впечатление. С тех пор я очарован ею.
Война 1939
В августе 1939 г. я находился в парусном лагере на Нарочи, на Виленщине. Тогда мне было 15 лет. Война висела в воздехе. Как в газетах, так и по радио мы, курсанты, узнавали о приближающейся опасности. Руководство лагеря окончило курс на несколько дней раньше и велело нам возвращаться домой.
До Пшемысля, где я жил с родителями и младшим братом, надо было ехать по железной дороге через Варшаву. Там я купил билет до Люблина, потому что только на это мне хватило денег. В Люблине я вышел с вокзала в город, размышляя, что делать дальше.
На билет до Пшемысля мне не хватало, как я хорошо помню, 5 злотых. В отчаянии я обратился к первому встреченному жандарму. Я показал документы и попросил помощи. Жандарм сначала недоверчиво посмотрел на меня и спросил:
- "А сколько тебе не хватает на билет?"
Я ответил в соответствии с правдой, что 5 злотых. После некоторого колебания жандарм достал 5 злотых и сказал:
- "Но не забудь вернуть деньги по этому адресу".
На листке бумаги он написал свою фамилию и адрес. Я до сих пор помню, что сразу же после приезда домой попросил у мамы деньги и в тот же день выслал их по указанному адресу. Это было 1 сентября, то есть в первый день войны, и я не очень-то верил, что деньги дойдут до адресата.
Отца дома не было – его мобилизовали еще в августе и, как позже выяснилось, он находился в Келецком воеводстве. Дома были моя мама, младший брат и служанка, которая, впрочем, вскоре вернулась домой в деревню.
Первые дни войны я запомнил как хаос и ужас. Не помню точно, когда, но уже в первые дни на Пшемысль упали первые бомбы, которые, впрочем, не нанесли большого ущерба, но усугубили ощущение страха и усилили панику среди населения. Через железнодорожный вокзал проходили толпы беженцев с запада (Катовице, Краков).
Мы дружили с семьей президента города – пана Хшановского. Отец его жены, которая дружила с моей матерью, очень почтенный пожилой пан, сидел в кресле и, будучи в глубоком шоке, повторял:
- "Это неслыханно, это неслыханно".
5-го сентября я обратился к матери:
- "Мама, я хочу пойти добровольцем в армию".
К моему изумлению Мама ответила:
- "Если ты считаешь, что должен – иди".
Возле Пшемысля стоял 36 полк тяжелой артиллерии, командиром которого был полковник Людвиг – знакомый моего отца. На следующий день я поехал туда на велосипеде. Мне с трудом удалось встретиться с полковником Людвигом, который коротко сказал:
- "Согласие родителей есть? Это хорошо. Ты мне пригодишься в качестве посыльного. Через несколько часов выступаем".
Как можно быстрее я поехал домой, чтобы попрощаться с мамой и взять самые необходимые вещи в поход, который будет продолжаться неизвестно сколько. Я получил назначение. После наступления темноты отряд отправился … на восток.
Скорость передвижения ограничивали обозные телеги. Сначала я ехал на велосипеде. Несколько часов спустя я попросил, чтобы мне разрешили сесть на одну из телег. Это была решетчатая телега с сеном. С огромным трудом я вскарабкался наверх вместе с велосипедом, привязал его веревкой к шесту на верхушке, а себя привязал к тому же шесту брючным ремнем. Я быстро и крепко заснул. Утром мы остановились na привал. Проснувшись, я увидел, что мой велосипед пропал. Я доложил об этом моему командиру, кажется, это был командир роты. Он только пожал плечами и сказал:
- "Держись своей телеги".
На следующий день мы снова отправились в путь в сумерках. Уже ощущалась явное беспокойство. Приближался фронт, а немцы, в отличие от нас, передвигались на автомобилях. В ту ночь я спал очень крепко. Проснулся я на рассвете. "Моя" телега с сеном стояла в каком-то стойле без лошадей. В деревне раздавались крики, бегали люди. Военных не было, возчика моей телеги тоже. Что делать?
Я знал, что остаться здесь не могу – на мне был бросавшийся в глаза харцерский мундир. По крикам людей в деревне я сориентировался, что приближаются немцы. Я решил догнать мой отряд – я знал, что могу это сделать только на телеге. Надо было запрячь лошадей.
Лошади стояли в конюшне. Надо было надеть на них упряжь и запрячь в телегу. Я страшно намучился, и мне не слишком хорошо это удавалось. В дверях конюшни стояла молоденькая увечная девушка и смеялась надо мной. Я был в ярости.
- "Вместо того чтобы насмехаться, могла бы мне помочь".
Она оказалась очень проворной. Через несколько минут лошади были запряжены. Я от всего сердца поблагодарил ее и тронулся с места – очень неудачно. Я не обратил внимания на то, что телега стояла несколько боком по отношению к выбранному мной направлению движения. Она немедленно перевернулась, а груз, то есть сено, вывалился на землю. Девушка покатывалась со смеху. Меня это не удивляло. Что мне оставалось? Я освободил телегу от сена, с огромным трудом мне удалось поставить ее на колеса, и я, наконец, смог отправиться в погоню за армией. Я понимал, что это будет не так-то просто.
По дороге шли беженцы. Многие просили меня, чтобы я разрешил им сесть на телегу. Сначала я отказывал, но, в конце концов, решил, что не имею права отказывать. Через час телега была так нагружена, что лошади с трудом тащили ее. Я был встревожен и не знал, что делать дальше. Внезапно ко мне подъехал мужчина на оседланной лошади. Он обратился ко мне:
- "Предлагаю тебе обмен – твоя телега на мою лошадь".
Я немедленно согласился, остановил телегу и уже через минуту сидел в седле на прекрасном мерине. Благодаря стечению обстоятельств я встретил этого мужчину спустя несколько лет после войны на улице в Варшаве. Мы узнали друг друга и вспомнили нашу, довольно странную, меновую торговлю. Оказалось, что этот мужчина доехал до Львова, избавился от всех своих пассажиров и начал зарабатывать извозом – возил пассажиров и товар. Он считал, что совершил удачную сделку.
Тем временем я рысью догнал через несколько часов свой отряд. Меня приветствовали так, словно я восстал из мертвых. Командир роты посмотрел на моего коня и сказал:
- "Слезай с этого коня – я забираю его себе".
Я знал, что в армии не спорят.
- "А что мне делать?"
- "Можешь взять себе обозную лошадь", – услышал я.
Обозными лошадьми были першероны с широким задом и хребтом. Мне привели одну, даже оседланную, на которой я, однако, выдержал только несколько часов - у меня были ужасные потертости на ягодицах и бедрах. Неимоверно стесняясь, я попросил разрешения пересесть в бричку, в которой ехали 4 женщины – видимо, жены наших офицеров. Наш отряд по-прежнему двигался на восток, а точнее на юго-восток.
Однажды ночью, это было 16 сентября, нас обстреляли. Командир отряда, вероятно командир роты, приказал солдатам собраться и обратился к нам с короткой речью:
- "Солдаты, в соседней деревне нас коварно обстрелял скрывающийся враг. Мы не можем этого так оставить. Врагов надо схватить и наказать. Я организую карательную экспедицию. Беру с собой только добровольцев".
Я вызвался и получил первую в жизни винтовку. В "карательной" группе было, кажется, 20-25 человек. Мы ходили из одной хаты в другую и искали оружие. Мы нашли 3 винтовки. Оружие и вероятных владельцев мы забрали и с гордостью отвели в наш лагерь. Командир выставил часовых и сказал, что завтра состоится полевой суд. Никаких попыток устроить самосуд не было. Мы пошли спать.
Утром нас разбудили крики и разговоры на чужом языке. От того, что я увидел, кровь застыла у меня в жилах. Весь наш лагерь был окружен кольцом танков и солдатами в характерных плащ-палатках. Через рупор мы услышали распоряжение на ломаном польском языке:
- "Не двигаться и сидеть на месте".
Затем нам велели сложить оружие и боеприпасы в одном месте. Потом на окраине нашего лагеря уселась комиссия с переводчиком и занялась отбором снаряжения и людей. Во-первых, было объявлено, что оружие и боеприпасы, а также все снаряжение, включая лошадей, переходят в собственность советской армии. Солдаты свободны и могут возвращаться домой. Офицеров же отвезут в Коломыю, и там с ними будут разбираться соответствующие советские службы.
Наконец комиссия дошла до меня. Они не знали, к какой группе меня отнести и что со мной сделать. Наконец они решили, что меня перевезут вместе с офицерами в Коломыю. Мне велели сесть на телегу, где уже сидели офицеры, и вся колонна телег и конвоиров на лошадях тронулась в путь. Через час или два нас привезли в Коломыю и высадили на рынке. Группа офицеров вместе со мной, одетым в харцерский мундир, насчитывала около 20 человек. Нас окружила толпа жителей городка, состоящая главным образом из украинских и еврейских подростков. Они начали выкрикивать оскорбления и ругательства, потом начали плевать в нас и срывать эполеты и нашивки. Это был определенного рода линч. Я чувствовал себя униженным. Так же, а может и хуже чувствовали себя офицеры. Советские охранники не реагировали, на их лицах можно было заметить явное веселье и удовлетворение.
Через некоторое время нас отвели в тюрьму. Там нас разместили в одной большой камере. Ночь мы провели в примитивных условиях на сенниках. На следующий день начались допросы. Мне посоветовали не признаваться в том, что мой отец офицер. Проходили монотонные тюремные дни. На 8-й или 10-й день меня вызвали на допрос. Я рассказал об отце учителе и моем случайном присутствии в этой группе. Так ... беженец.
На следующий день меня выпустили. Возле ворот тюрьмы я встретил пани, которая расспрашивала меня о своем муже по фамилии Нои. Это был местный нотариус. К сожалению, я ничего о нем не слышал. Пани Нои заинтересовалась моей персоной.
- "А ты что здесь делаешь?" – спросила она.
Я коротко рассказал ей о своей истории и о допросах в тюрьме.
- "Ну, а что ты собираешься делать?" – спросила пани Нои.
- "Я бы хотел добраться до Кшеменьца, там живет мой дядя".
Я знал, что сборным пунктом семьи должен был быть Кшеменец, где старший брат моего отца, Желислав, был управляющим имуществом Кшеменецкого Лицея. Пани Нои предупредила меня, что теперь очень опасно, особенно для поляков – украинцы всех убивают.
- "До тех пор, пока не начнет работать железная дорога, можешь пожить у меня".
Конечно, я охотно согласился. Она жила в маленьком домике с 9-летним сыном и домработницей. Я провел у нее, кажется, 7 или 10 дней, почти не выходя на улицу. Мы были практически лишены новостей – газеты не выходили, а радио вещало только по-русски.
Наконец начала работать железная дорога. Я протиснулся в битком набитый вагон и узнал, что поезд идет только до Львова. И то хорошо – подумал я. Поезд тащился как черепаха. До Львова мы доехали ночью. На вокзале огромная толпа. Я узнал, что утром будет поезд до Луцка, и решил ехать, хотя это совсем не приближало меня к Кшеменьцу. Через несколько часов я приехал в Луцк.
Выйдя с вокзала, я направился по шоссе до Ровно. Через какое-то время я встретил железнодорожника, который шел медленнее, но в том же направлении. Это был пожилой человек. Как говорил Ванькович, очень "пшивитечный" (неологизм писателя М.Ваньковича, объединяющий понятия: приветливый, милый, приятный), он охотно принял мое общество. Он был уже на пенсии и жил на границе с Германией. Он пережил наступление немцев утром 1-го сентября и видел их зверства и жестокость, поэтому решил бежать от них как можно дальше. Его родные жили на Волыни, где-то за Ровно, и туда он решил идти. Он шел гораздо медленнее, чем мог бы идти я, но я решил не расставаться с ним. Он часто повторял поговорку: "Потихоньку, потихоньку, наверняка дойдем".
Пройдя несколько десятков километров, мы переночевали в каком-то амбаре и на следующий день пошли дальше в направлении Ровно. Там мы расстались. На третий день я добрался до Кшеменьца. Найти моего дядю Желислава Даныша, директора земельных владений Кшеменецкого Лицея, было легко. Кшеменецкий Лицей был очень старым и уважаемым учебным заведением, состоящим из гимназии и учительской семинарии, которая была создана в начале XIX в., с соответствующим фондом, гарантирующим ей постоянный доход – в том числе, земельными владениями.
В доме моего дяди меня встретили очень гостеприимно. Там жили дядя Желислав и его домохозяйка. Дядя развелся со своей первой женой, с которой у него был сын Ежи старше меня на 3 года, которого называли Тептусь. Его не было дома, не помню, где он находился. От дяди я узнал, что моя мама с младшим сыном добрались, убегая от немцев, до Бродув, откуда после окончания военных действий вернулись домой в Пшемысль.
В данной ситуации после нескольких дней отдыха я решил вернуться домой в Пшемысль. Я взял у дяди немного денег и через Львов доехал до Пшемысля. Дома к моей радости я застал маму с моим младшим братом Мацеком. Однако самое важное было то, что там был и отец, который после капитуляции польской армии и разоружения переоделся в штатское и добрался до Пшемысля. Через несколько дней отца предупредили, что НКВД собирается его арестовать. Он немедленно ушел из дома и в одиночку переправился через Сан на немецкую сторону.
Через несколько дней русские договорились с немцами, что поляки, которые могут доказать, что происходят с занятых немцами территорий, могут легально перейти на другую сторону. Благодаря этому вся семья (вместе с отцом) оказалась в доме родителей Ядвиги Даныш-Стшалковской – в Сосновце. В то время это была так называемая территория Рейха.
Так закончилось мое участие в войне 1939 г.
Оккупация
Через несколько месяцев родители сориентировались, что ситуация временных жителей Сосновца может стать опасной. Вся семья Даныш переехала в Ксёнж Вельки в Келецком воеводстве, куда нас пригласила доктор Ядвига Даныш, двоюродная сестра Михала, дочь Тадеуша.
Доктор Ядвига Даныш в то время была самым старшим (и много лет единственным) врачом в этом городке и пользовалась огромной симпатией и уважением. Она была не замужем. С ней жила овдовевшая сестра с тремя детьми, а потом вторая сестра, которая в драматичных обстоятельствах бежала из Советского Союза.
Ядвига приняла не только нашу семью, но также других беженцев, в том числе из Познанского воеводства. Все жили в ее большом удобном доме. Чтобы не прерывать учебу, я начал брать частные уроки по программе IV класса гимназии, у известного в Ксёнже Вельком профессора Маевского. Одновременно, как и многие другие в то время, я пытался зарабатывать. Я начал делать мыло, которое путем так называемой разъездной торговли я продавал в окрестных деревнях. Мой отец также временно зарабатывал торговлей.
Осенью 1940 г. наша семья переехала в Варшаву по приглашению наших родственников Рабко, которые жили на улице Рашиньской на Охоте. Я продолжал учиться в частной гимназии Гижицкого на Вежбне. С некоторыми товарищами из гимназии я до сих пор поддерживаю контакт.
В 1941 г. вернулась после интернирования в Румынии сестра моей матери, Ванда, которая в Румынии вышла замуж за майора Сидоровича. Ванде Сидорович немцы отвели вместо квартиры майора Сидоровича, которую забрали, комнату с кухней на улице Гроттгера, на Нижнем Мокотове. В это помещение перебралась вся наша семья. В однокомнатной квартире на улице Гроттгера мы жили впятером. Комната была маленькая, ванны не было. На ночь мы раскладывали сенники на полу. Какое-то время с нами жили также другие члены семьи, например, родственница, которую выселили из Силезии, родители моей матери. Так происходило тогда во многих варшавских домах.
В то время отец получил должность ревизора в Кооперативе Потребителей "Сообща", что стало основным источником содержания всей семьи. Ревизионный союз кооператива потребителей "Сообща" находился на улице Ружаной на Мокотове. Отец работал главным образом, в Соколове Подляском. Конечно, он не сообщил оккупационным властям о том, что он профессиональный офицер в звании майора, поэтому и не попал в офлаг.
Позже я окончил лицей на тайных курсах, организованных при школе Гижицкого и получил в 1942 г. "тайный" аттестат. 18-летний поляк в Варшаве имел тогда только две возможности – работать или учиться в одной из немногочисленных существующих школ, дающих среднее образование. Надо было иметь Ausweiss, что якобы должно было защитить от ареста. На самом деле так было не всегда. Я думал о Школе Вавельберга, но понимал, что у меня нет ни склонностей, ни способностей к техническим наукам.
Случайно я встретил на улице своего кузена Кшиштофа Стефановского. Он рассказал мне, что уже год ходит в так называемую Школу Заорского, которая официально называлась "Private Fachschule für Sanitärhilfspersonal" и была фактически закамуфлированным медицинским университетом. Эта школа располагалась на территории Варшавского Университета в здании теоретической лаборатории Врачебного Факультета. Важно было также то, что школа эта выдавала Ausweis, который признавали немцы. Кузен предупредил меня, что для поступления надо сдать вступительный экзамен и предъявить свидетельство об окончании школы.
Я решил попробовать. Со страхом в душе я появился в начале сентября на первом этаже здания лаборатории в группе нескольких кандидатов в школу. После недолгого ожидания меня пригласили в комнату, где сидел профессор Капусьциньски – физик. Первый вопрос застал меня врасплох: "Почему комар, садясь на воду, не тонет?" Я вспомнил о поверхностном натяжении, что оказалось правильным. Были, конечно, и другие вопросы, которых я не помню. Оказалось, что я сдал.
Вскоре начались занятия. Сначала это были лекции в большой аудитории.
Прежде всего, я был в восторге от замечательных преподавателей: профессора Капусьциньского – (физика), профессора Пшиленцкого (химия), профессора Ружицкого (анатомия) и других – это были не только виртуозы слова, но и ученые высокого ранга, известные не только в Польше. Это были, прежде всего, незаурядные личности, которых я помню до сих пор. В течение первого года слушатели проходили и сдавали материал 2-х курсов медицины.
Кроме учебы я пытался также из-за тяжелой материальной ситуации в семье заработать разными способами. Например, я взял напрокат тележку и развозил уголь и картофель.
Помню такую смешную историю. На месте нынешнего Слёнско-Домбровского моста был мост Кербедзя, который был расположен гораздо ниже. Чтобы въехать на виадук Панцера, надо было долго ехать в гору. Тащить тележку с углем было тяжело, я не справлялся. Я стал оглядываться, чтобы нанять кого-нибудь, кто бы мне помог втащить тележку наверх на Замковую площадь. К сожалению, вознаграждение, которое потребовал мой потенциальный помощник, превышало то, что я, вероятно, мог получить за продажу угля с этой тележки. Я также пытался зарабатывать другим способом. Я начал делать мыло. На медицинском была химия, я знал, как делают мыло. Это мыло называлось "АД", Анджей Даныш, я использовал специальную печать. Я ходил на площадь Керцели, которой уже нет. Там я продавал произведенное мной мыло. Так выглядела моя ежедневная жизнь.
Во втором семестре у меня был экзамен по нормальной анатомии у профессора Стефана Ружицкого. Этот экзамен я сдал так хорошо, что профессор предложил мне штатную должность "демонстратора анатомии". Конечно, я принял предложение с радостью. Эта "должность" давала не только "Aussweis" сотрудника, но и определенную, хотя и небольшую зарплату, которая улучшила мое материальное положение. Работать я начал 1 сентября 1943 г. и работал до начал восстания, то есть до 1 августа 1944 г.
Мои обязанности состояли в проведении семинаров со слушателями в небольших группах. Будучи демонстратором, я бывал также на экзаменах по анатомии.
Среди товарищей на одном курсе стихийно возникали товарищеские группы, завязывались дружеские отношения. Моей страстью наряду с наукой было искусство. Я часто организовывал подпольные художественные вечеринки, принимая в них участие в качестве конферансье и декламатора.
В это время я подружился, например, с Ядей Мярчиньской. Она была очень красивой (несмотря на определенное увечье), и у нее был прекрасный голос – сопрано. Иногда она пела в аудитории, временами совместно с Люцианом Шишковским или Тадеушем Киселиньским.
Я часто навещал ее у нее дома. Помню, что она жила на Праге на улице Широкой вместе с матерью, бывшей оперной певицей, по происхождению русской. Наши встречи всегда заканчивались музыкой – пением и игрой на фортепиано. Это были незабываемые вечера, тем более что мы были практически лишены возможности наслаждаться музыкой.
Проходили очередные оккупационные годы.
Конспирация
Во время оккупации члены многих варшавских семей участвовали в подпольной деятельности. Так же было и у нас. Отец, работавший ревизором Кооператива потребителей "Сообща", работая в Соколове Подляском, вероятно принимал участие в деятельности местных подпольных структур. Дома о таких вещах не говорили.
Мой брат, младше меня почти на 4 года, после переезда в Варшаву немедленно установил контакт с тайным харцерством. С 1940 г. он был членом харцерского звена 49 Варшавской Харцерской Дружины. Весной 1942 г. вместе со всем звеном он перешел в Серые Шеренги, в организованную Стефаном Мировским дружину имени Ромуальда Траугутта, так называемую группу "Завиша". Сначала он принимал участие в операции "Кортики". Она заключалась в том, что харцеры нападали на членов Гитлерюгенда, которые шли по улице Бельведерской, и забирали у них кортики, ничего больше. Немцы сообразили, в чем дело, и начали хватать поляков. Потом Мацек вступил в батальон "Зоська", где был сначала в Боевых Школах, а с 1943 г. в Штурмовых Группах. Он принимал участие в различых операциях.
Я знал о его деятельности. Я был против конспирации, потому что отдавал себе отчет в безнадежности таких действий и диспропорции сил. С другой стороны, у каждого из нас было чувство чести.
Когда в 1942 г. я начал ходить в школу Заорского, один из моих кузенов, Стефановски, сказал:
- "Слушай, что ты делаешь?"
Я ответил:
- "Пока что у меня нет контакта".
- "Так я тебя сконтактирую".
Кузен ввел меня в аковское подполье - в контрразведку. Это был мой первый контакт с подпольем. Контрразведка занималась слежкой за доносчиками и всеми теми, кто заслуживал, скажем так, устранения. Контрразведка занималась их разработкой, а потом выполнялись приговоры. Конечно, приговор мог быть только один, то есть смертный приговор. Я должен был, часто даже ночью, несмотря на комендантский час, следить за теми или иными шпионами, доносчиками, которых мне называли мои начальники. Иногда в связи с этим случались драматические моменты.
Как-то я получил фамилию и адрес на улице Нарбутта. Я подумал – пойду туда. Дверь открыла женщина. Я сказал, что хочу поговорить с ее мужем. Она сказала, что его, к сожалению, нет дома. Я подумал, что это хорошо, потому что он мог бы позвонить немцам. Я начал с ней разговаривать о деятельности ее мужа. Внезапно зазавонил телефон. Женщина сняла трубку и сказала: "Ну, пану повезло, мой муж сейчас придет. Он очень встревожился, что пан пришел". Можете себе представить, как быстро я оттуда удирал. Я избежал смертельной опасности. Не помню, под каким предлогом я туда пошел. Это было ребячество, мне тогда было всего 18 лет.
Кажется через год или полтора группа, в которой я работал, была разбита, причем довольно странным образом. Я случайно познакомился с одним из молодых сотрудников Ревизионного союза кооператива потребителей "Сообща", который находился на улице Ружаной на Мокотове.
Через некоторое время он признался в том, что состоит в тайной организации, и сделал мне следующее предложение:
- "Проше пана, я даже не буду спрашивать, я и так знаю, что пан работает в какой-то подпольной организации. Так вот, я состою в организации "Меч и Плуг". Есть возможность купить у немцев большую партию оружия".
Предложение я передал моему командиру. Он решил, что информатора надо сначала увидеть и проверить. В квартире моих родителей устроили встречу. Мои начальники спрятались в уборной, дверь которой закрыли черной бумагой, оставив щелку для наблюдения. Я пригласил молодого человека к себе, и мы обсудили некоторые детали передачи оружия. Оружие нам должны были передать под Пулавами, в окрестностях Демблина, Гарволина. Это должен был быть целый грузовик с оружием и боеприпасами. Мои начальники посмотрели на моего гостя, потом организовали наблюдение за ним, а затем решили, что это надежный человек.
К предложению получения оружия отнеслись очень серьезно. В связи с этим весь вооруженный отряд контрразведки отправился на операцию получения оружия и боеприпасов от немцев. Оказалось, что это была провокация. Вся наша группа была окружена немцами. Многих моих товарищей застрелили или забрали на Павиак. Только потом я узнал, что "Меч и Плуг" был организацией, которую создало гестапо для выслеживания наших аковских групп и других подпольных организаций.
Перед операцией мой командир сказал, что я не могу идти, потому что я уже разоблачен. Это спасло мне жизнь. Я был одним из немногих в этой группе, кто уцелел. Мои командиры сказали, что в данной ситуации вся наша семья должна покинуть квартиру. Почти год мы скитались по всей Варшаве из одной квартиры в другую, а наша квартира стояла пустая.
В 1943 году мое начальство сказало: "Для тебя есть один выход. Ты должен убедить этого представителя "Меча и Плуга", что у тебя нет никаких контактов с АК и с нами, если он тебе поверит, то оставит тебя в покое, а если не поверит, то застрелит тебя". Я даже помню, где мы встретились. Во время оккупации на углу Маршалковской и Аллей были такие двухэтажные палатки, где были разные магазины. В этом месте мы встретились. Я прикинулся дурачком, стал плакаться, что я такой несчастный, что непременно хочу сражаться против немцев, но у меня нет ни с кем контакта, может, он мне поможет. Он долго-долго смотрел на меня, а потом сказал: "Ну нет, у меня нет такой возможности". И оставил меня в покое.
Тогда мы решили вернуться в нашу квартиру. Я хотел сражаться дальше. Контрразведка сказала: "Ты раскрыт, и мы не хотим иметь с тобой ничего общего". Мне пришлось искать другие способы. И я нашел. Брат моей знакомой из школы Заорского предложил мне окончить тайное военное училище. Я охотно согласился.
Занятия проводились разными способами. Были лекции, занятия, и даже занятия в лесу с использованием оружия. Некоторые занятия проходили в нашей квартире. Мне велели сделать тайник для оружия. Это был третий или четвертый цикл военных училищ.
По окончании II смены Школы Подхорунжих Резерва в мае 1944 г. его слушатели собрались в одной из квартир, чтобы принести присягу. Тогда выяснилось, что мы в принципе не знаем, к какой именно подпольной организации относимся. Это не было исключением. Молодые люди, прежде всего, хотели сражаться против оккупантов, а в какой организации – это было не самое важное.
Раздались слова:
- "Теперь принесите присягу на верность".
Прежде чем мы произнесли текст присяги, что делало нас солдатами со всеми последствиями, я спросил:
- "Сейчас-сейчас, а кому мы должны присягать?"
- "Нам"
- "А что это значит? – спросил я. – Это АК и ничего другого?"
- "Да, АК и кое-что другое. НВО".
НВО это была Народная Военная Организация (NOW, Narodowa Organizacja Wojskowa), созданная в октябре 1939 г. и подчиняющаяся Народной Партии. В 1942 г. часть НВО подчинилась Армии Крайовой, оставшаяся часть создала Народные Вооруженные Силы (Narodowe Siły Zbrojne, NSZ).
Конечно, во время присяги я не имел понятия об этих политических тонкостях. Лично у меня в то время не было никаких крайних взглядов. Я был против как правых, так и левых, то есть коммунистов.
Особого выбора у меня не было. Если бы я отказался присягать, меня могли бы заподозрить в разоблачении товарищей, инструкторов и помещения. Это даже могло бы закончиться тем, что меня бы застрелили как потенциального доносчика. В данной ситуации я принес присягу и стал солдатом НВО, получив звание капрала подхорунжего. Я получил псевдоним, уже не помню какой. Меня назначили в роту "Гражина" НВО под командованием подпоручика Мариана Кравчика, псевдоним "Харнась", подчинявшуюся Варшавскому Округу АК.
Приближалось 1 августа 1944 г.
Восстание
Восстание Начало восстания разделило нашу семью. Отец находился в Соколове Подляском. Мама была на территории Южного Средместья. Я в соответствии с приказом отправился на улицу Сенкевича в Северном Средместье. Мой брат с другими солдатами I роты "Мацек" батальона "Зоська" оказался на Воле в районе концентрации Группировки "Радослав".
Моя рота "Гражина" под командованием подпоручика "Харнася" в случае начала восстания должна была собраться на Фабрике Трикотажа, на улице Сенкевича 16. Мы должны были явиться туда 1 августа 1944 г. в 17.00.
На место концентрации я прибыл с некоторыми трудностями около 16.00. Чувствовалась атмосфера возбуждения, неуверенности и волнения. Немцы тоже вели себя не так высокомерно и уверенно как обычно. На сборном пункте, которым были довольно большие производственные цеха, я испытал шок. Там собралось несколько десятков "кандидатов" на повстанцев, причем большинство было без оружия. В итоге на 65 человек – солдат, санитарок и связных – было только 3 автомата и несколько пистолетов Специального Отряда роты (так называемого СО). Я был уже опытным солдатом и не мог подавить ощущения безнадежности нашей ситуации. С таким вооружением мы должны были захватить Главную Почту. С голыми руками против танков и бункеров.
Надо помнить, что во время Варшавского Восстания мне было уже 20 лет. У меня был другой подход, нежели у моих товарищей, которые, как правило, были младше меня. Мое отношение к Восстанию было критическим. Я не верил в то, что Восстание удастся. И это была моя величайшая трагедия, если можно так сказать. Участвовать в операции, подозревая, что она должна закончиться поражением, и одновременно понимать, что я должен принимать в этом участие. Это нечто исключительно трагическое. В результате моих споров с товарищами они постоянно повторяли: "Ой, философ, философ!" Так появился мой псевдоним "Философ". Его дали мне товарищи.
В 16.30 подпоручик "Харнась" собрал отряд и произнес короткую речь. Я почувствовал себя немного лучше. Затем командир выслал патрули на разведку на улицу Маршалковскую и площадь Наполеона, чтобы сориентироваться в ситуации и, главным образом, установить, есть ли возможность дойти до улицы Крулевской и захватить занятый немцами так называемый Дом без Граней. К сожалению, оказалось, что немцы со своих позиций на Главной Почте блокировали любое передвижение по площади Наполеона и вдоль улицы Мазовецкой. Во время оккупации Главная Почта находилась там, где теперь стоит Польский Народный Банк. Поэтому наш отряд временно переместили в дом на углу Сенкевича и Маршалковской.
Около 18.00 к дому подъехал танк "Пантера" и после минутного ожидания выстрелил в нашу сторону. Не знаю, откуда ему было известно, что мы находимся на втором этаже в угловом доме. Я не понимал, насколько огромной будет сила взрыва. Снаряд пробил стену и взорвался возле противоположной стены, убив одного из наших товарищей и тяжело ранив другого в лицо.
У нас были санитарки, но не было материалов. Поэтому ребята привели врача с медицинскими инструментами. Врач спросил:
- "Кто-нибудь из вас разбирается хоть немного в медицине?"
В то время я был уже на IV курсе медицины, которую изучал в школе Я.Зорского, и вызвался помочь при операции.
Это было мое первое соприкосновение с тяжелораненым. Это была страшная операция. У парня было изуродовано лицо. Представьте себе молодого парня, который должен помогать накладывать швы на лицо человека, у которого раздроблена челюсть, выбиты зубы и так далее. Это было страшное испытание. Не знаю, в какой степени я помог врачу, но эту операцию я буду помнить до конца жизни. К сожалению, состояние раненого было очень тяжелым и, несмотря на то, что его перенесли в госпиталь, он вскоре умер.
Словно бы с отместку за эти потери Специальный Отряд, высланный "Харнасем" на Маршалковскую, обстрелял проезжающий немецкий автомобиль и взял в плен оставшихся в живых немцев.
Наступила ночь, полная неуверенности и ожидания. В это время пришел приказ переместиться на улицу Мазовецкую ("Харнась" выбрал комплекс зданий на улице Мазовецкой 4) и атаковать Главную Почту со стороны Свентокшиской.
Ранним утром 2 августа отдельная группа роты "Гражина" заняла исходную позицию на улице Свентокшиской. Утром немцы пытались усилить гарнизон Почты, высылая несколько танков с отрядами пехоты с Нового Свята вдоль Свентокшиской. Несмотря на их попытки прикрываться мирными жителями танки удалось остановить.
До 16 часов почту атаковали со всех сторон. В том числе была пробита брешь в стене со стороны Свентокшиской, и солдаты ворвались на территорию Почты благодаря лихой атаке подхорунжего "Выпада" (Витольда Кежуна). С пистолетом он ворвался в караульную. Оказалось, что там были только почтовые служащие, охрана почты, не настоящие солдаты. Он крикнул: "Руки вверх!", и все подняли руки. А их было, кажется, двенадцать или четырнадцать. Он забрал у них двенадцать винтовок, а им велел идти с поднятыми руками. Он один арестовал двенадцать немцев, добыв бесценное для нас оружие, которое раздали солдатам роты "Гражина". Я получил винтовку, которой был очень горд. Зато захватить Дом без Граней было невозможно, вокруг были немецкие посты, танки, баррикады. Это было совершенно нереально.
Примерно 6 августа нас перенесли в дом на Мазовецкой 4. Это была собственность графа Мауриция Потоцкого, владельца, в том числе, дворца в Яблонне. Граф Потоцки служил в свое время в австрийской армии в звании ротмистра. Он приветствовал наш отряд, а точнее нашего командира хлебом и солью, встретив его в зелено-канареечном мундире ротмистра и отдав себя в распоряжение подпоручика "Харнася". Поскольку он одновременно был владельцем находящегося в том же здании ресторана "За портьерой", размещавшегося на втором этаже, он предложил нам снабжать нас продовольствием, что существенно улучшило наше настроение. Ресторан "За портьерой" был хорошо известен, особенно тем, что во время оккупации здесь встречались подпольщики из разных организаций. Ротмистр Потоцки по поручению "Харнася" временно принял командование над нами. Это был действительно отважный человек, который оказал услугу нашей группировке, помогая нам не только продовольствием.
Анджей Даныш, псевдоним "Философ" (второй слева) среди товарищей из "Гражины"
6 августа в связи со значительным увеличением вооружения и существенным вкладом, который мы внесли в захват Главной Почты, была создана группировка "Харнась", в состав которой вошла, в том числе, рота "Гражина". Заданием группировки была оборона линии улиц Траугутта-Чацкого-Свентокшиска, а в дальнейшем захват Комендатуры Полиции и костела Святого Креста.
С того периода относительного спокойствия я помню одно событие. На площади Наполеона (в настоящее время Площадь Повстанцев Варшавы) стояло здание под названием "Прудентиаль" (сейчас гостиница "Варшава"). Это было самое высокое здание в Варшаве, построенное американцами. После захвата нами площади Наполеона на вершине "Прудентиаля" вывесили польский бело-красный флаг. Немцы уперлись, чтобы сбить этот флаг выстрелами из танкового орудия. Сначала мы очень радовались, потому что они выстрелили не менее пяти раз и все мимо. Мы хлопали в ладоши, радовались. После нескольких неточных выстрелов немцам, однако, удалось сбить флаг. Нам, семнадцати-, восемнадцати- или девятнадцатилетним ребятам, невероятную радость доставляло то, что мы можем делать что-то, чего нельзя было делать в течение стольких лет оккупации.
В это время Группировка "Радослав", в состав которой входил батальон "Зоська", вела тяжелые бои на Воле. Мой младший брат Витольд Мацей Даныш, псевдоним "Олень", сражался в I роте "Мацек" батальона "Зоська". В операции против немцев он получил приказ атаковать автомобиль, в котором были эсэсовцы. Когда он приближался к автомобилю, один из эсэсовцев, которого считали убитым, поднялся и два или три раза выстрелил брату в живот. Тогда рана в живот была практически смертельной. Брата отнесли в больницу Кароля и Марии. Это была детская больница.
Там был врач Владислав Барциковски, будущий генерал. Он был хирургом, а его жена анестезиологом. Он пришел, посмотрел на моего брата, махнул рукой и сказал:
- "Здесь уже ничего не сделать".
Но его жена увидела молодого 17-летнего парня. Ей стало его жалко, и она уговорила своего мужа:
- "Слушай, попробуй сделать операцию. Удали эти разорванные кишки".
И он вырезал у брата 7 м кишок и зашил живот.
Через несколько дней больницу захватили украинцы. Украинцы подожгли весь госпиталь и сказали:
- "Кто может ходить, пусть выходит".
Группу тех, кто вышел, эсэсовец повел в Вольскую больницу. Там были медсестры, врачи, легкораненые и мой раненый брат. Его посчитали больным штатским.
По дороге наступил очень драматический момент. К эсэсовцу приехал на мотоцикле солдат с приказом. Тот сказал:
- "Согласно приказу я должен забрать отсюда начальника больницы. Пусть начальник выйдет".
Начальник больницы вместе с отрядами "Густава" (то есть моими) перешел на Старе Място.
- "Начальника нет".
Немец сказал:
- "Меня это не касается. Если через 3 минуты не появится начальник больницы, я вас всех расстреляю".
И установил пулемет. Тогда один из врачей, который не имел ничего общего с руководством этой больницы, вышел вперед и сказал:
- "Я начальник больницы".
Эсэсовец достал пистолет и застрелил его.
Группа дошла до Вольской больницы. В больнице брата положили на кровати с другим больным. Через некоторое время пришел приказ:
- "Все, кто пришел из больницы Кароля и Марии – вниз!"
Тех, кто спустился - расстреляли. Сестра шаритка, которая там была, сказала брату:
- "Спрячься под матрас, на матрасе будет лежать другой больной, может, ты уцелеешь".
И действительно, так и получилось, брат уцелел.
После того, как его подлечили в больнице, брат попал в Жирардув, к нашему дяде Веславу Стшалковскому, который был чиновником в местном магистрате. Дяде удалось достать для брата документы, которые позволяли ему передвигаться по территории Генеральной Губернии. Пользуясь этим, брат позже поехал в Краков.
Наиболее трагическим для роты "Гражина" оказался день 15 августа. Начался обстрел из минометов, так называемых "коров", сначала "Прудентиаля" а потом района Мазовецкой. Мы называли эти минометы "коровами" или "шкафами". "Шкафами" потому, что всегда, когда их заряжали, раздавался такой характерный скрежет. А "коровами" потому, что выстрел, как правило, это было шесть снарядов, немного напоминал рев коровы. Первые мины вызвали пожар в доме на Мазовецкой. Три следующих зажигательных снаряда (фосфор!) упали во двор. К тому же один из них попал в сложенные перед входом во флигель бутылки с бензином, которых было около тридцати.
Минутой ранее объявили тревогу, и все выбежали во двор. Один из взводов, как раз третий, в котором был я, был уже готов и стоял, постоившись в шеренгу. И, кажется, человек тринадцать из этого взвода охватило пламя. Это было нечто ужасное. До сих пор я помню и слышу крик боли горящих людей...
Начался сущий ад. Горящий фосфор и бензин превратили нескольких солдат из взвода в живые факелы. Я видел дантовские сцены. Среди охваченных пламенем был, в том числе, командир III взвода подхорунжий "Котё" (Болеслав Коуцки). Каким-то чудом меня это не затронуло, и я бросился гасить горящих товарищей.
Помню, что среди прочих я занялся подхорунжим "Котё". Когда я погасил на нем фосфор, то увидел, что у него оторвана рука и полностью сожжена кожа на лице, плечах и верхней части туловища. Помню, что я держал его голову на коленях. Внезапно он пришел в себя, приподнялся на одной руке, увидел, что второй нет, и что он сильно обгорел, и потерял сознание. Знаю, что вскоре он умер в страшных мучениях, несмотря на то, что его отнесли в госпиталь.
Самые большие потери были в III взводе, в котором я служил. Умерших похоронили на кладбище группировки, на улице – с чудовищным в данном контексте названием – Довцип (Dowcip – Шутка).
Квартиру временно перенесли на Свентокшискую 17, но когда оказалось, что на Мазовецкой уцелел левый флигель и тыльная часть здания, мы вернулись на старую квартиру.
20 августа было принято решение атаковать Комендатуру Полиции и Костел святого Креста, которые защищали примерно 200 немцев. Была проведена лихая совместная операция "Харнася" и "Левара", которая закончилась полным успехом.
Помню эпизод из Костела святого Креста. После захвата костела мы несколько дней стояли там на страже. Там есть центральный вход, а также двери слева и справа. Я сидел по левой стороне, а передо мной была фигура Христа. Внезапно с левой стороны, с улицы Крулевской, подъехал танк. Для нас это было приятным сюрпризом. Кто-то сказал:
- "Атакуем".
Мы бросили бутылки с бензином и зажигательные гранаты, к сожалению, танк поджечь не удалось. Немцы сориентировались, где мы находимся. Танк повернул орудие и начал в нас целиться. К счастью башня поворачивалась медленно, мы успели отскочить за колонну.
Другой эпизод оттуда же. Сбоку костела была маленькая часовенка, теперь ее уже нет. Я сориентировался, что через окошко часовенки доносятся немецкие голоса. Немцы со стороны Траугутта пробивали и сверлили отверстия. Они хотели сделать подкоп под костел и взорвать его. Я решил, что это подходящий случай, чтобы забросать их гранатами и бросил гранату. К сожалению, я слишком мало подождал. Бросая гранату, надо ждать три секунды, лучше всего считать "сто двадцать один, сто двадцать два и сто двадцать три". Если бросавший ошибется, то сделает это слишком медленно, и граната взорвется у него в руке. Я сделал другую ошибку: бросил гранату слишком рано, потому что услышал стук гранаты по другой стороне и топот ног убегающих немцев. Потом граната, конечно, взорвалась, но вероятно никакого вреда немцам не причинила. Через минуту в часовенку упала граната, брошенная немцами. В последнюю секунду мне удалось отскочить за колонну. Таким образом я спасся.
3 сентября началось наступление немцев на Костел святого Креста. Они подходили со стороны улицы Чацкого, сверлили отверстия, чтобы заложить взрывчатку и взорвать костел. 3 сентября погиб наш доблестный и любимый всеми солдатами командир поручик "Харнась". Это была огромная потеря. Группировка была расформирована.
Командиром роты "Гражина" стал поручик "Людвик", которого подчиненные не любили и не уважали. Немцы дважды взрывали заряды под северной стеной костела. Второй взрыв был таким сильным, что провалился пол. В этот момент я был в центральном нефе и вместе с обломками провалился по плечи в так называемый нижний костел. Товарищи помогли мне выбраться оттуда. Чудом я не получил серьезных ранений. Через образовавшийся в стене пролом немцы попали в костел и, используя огнеметы и пулеметы, вытеснили нас оттуда.
6 сентября "Гражина" покинула костел. Затем начались систематические налеты штукасов на развалины Министерства Внутренних Дел и на Комендатуру Полиции, которые все еще находились в наших руках. Здание Комендатуры Полиции горело, но мы стояли там на страже. Начались налеты штукасов. Штукасы это страшное психологическое оружие. Летя низко над целью, которую они бомбят, они издают такой специфический пронзительный свист. Один из моих товарищей стоял тогда на страже. Немцы разбомбили соседнее здание, где во время оккупации был книжный магазин Гебетнера и Вольффа. Рухнула вся стена, и моего товарища засыпало. Я не знал, что делать, боялся, что если пойду его спасать, то меня застрелят. Преодолев свой страх, я подбежал и откопал его. Это не был героизм. Я сделал это скорее из трусости. Я боялся укоров совести и ощущения своей безответственности из-за того, что я не пошел спасать человека, товарища.
Отряды постепенно отступали в развалины Почты, а затем в "Прудентиаль". Однажды после обстрела тяжелого миномета командир роты поручик "Людвик" собрал нас и заявил, что командование восстания не сообщило своего местонахождения, и он считает, что это конец восстания. Он предложил распустить солдат, которые должны спасаться на свой страх и риск.
Тогда один из командиров взвода подпоручик Ян Войткевич, псевдоним "Вера", сказал:
- Пан поручик, так нельзя. Ребята, теперь я принимаю командование ротой и отведу вас на другую сторону Иерусалимских Аллей, где мы обратимся к командованию".
Поручик "Людвик" куда-то испарился, а мы с новым командиром перешли, в точнее перескочили Аллеи. Там нас ждала неприятная неожиданность. Отряд повстанческой жандармерии счел нас дезертирами, велел отдать оружие и отправил в штрафную роту. Заданием штрафной роты было строительство баррикад под обстрелом или доставка продовольствия со складов Хабербуша.
Я выдержал несколько дней. Я был озлоблен и разъярен. За что нас так оскорбили? Я написал рапорт командованию с просьбой перевести меня, студента IV курса медицины, в санитарную службу. Мою просьбу быстро исполнили.
Госпиталь Польского Красного Креста, куда меня направили, находился в большой квартире на втором этаже на улице Кошиковой. Меня приняли очень доброжелательно и предложили работать ассистентом во время операций и перевязок. Уже через несколько дней я понял, как мало умею в области практической медицины, которая была нужна в этой конкретной ситуации. Хирурги хотели, чтобы я помогал им во время операций, а я не умел ни вязать, ни шить. Я мог работать только санитаром. Одновременно я видел, что госпиталю не хватает продовольствия. Я предложил начальнику, что вместо того, чтобы плохо выполнять работу помощника хирурга, я займусь снабжением госпиталя. Я сказал начальнику:
- "Проше пана, вместо того, чтобы быть плохим санитаром, я лучше буду хорошим снабженцем".
В тот страшный период, когда я был солдатом штрафной роты, я узнал дорогу на склад Хабербуша, где было огромное количество ячменя. Начальник с радостью принял мое предложение. Я потребовал официальный документ, который давал мне право брать со складов Хабербуша определенное количество ячменя. Теперь возникла проблема транспортировки, то есть людей, которые согласились бы в опасных условиях, под обстрелом носить ячмень с Воли в южное Средместье.
Имея документ и полную свободу со стороны начальства, я начал вербовать добровольцев в транспортную колонну. Я просто ходил по подвалам, говоря, что ищу добровольцев, чтобы носить мешки с ячменем от Хабербуша в госпиталь на Кошиковой. Действовало правило: каждый обязан принести 20 кг для госпиталя, все, что сверху, для себя. В Средместье был голод, так что можно было ожидать, что желающих будет в избытке.
Я организовал группы по 20-30 человек, с собственными мешками. Поход начинался ранним утром. Сначала мы шли подвалами, потом "поверху". Надо было перескакивать через Аллеи под угрозой обстрела из немецкого танка, который держал под наблюдением повстанческий ров, который из-за туннеля на определенном отрезке был почти без прикрытия.
Дорога в одну сторону занимала несколько часов. Назад еще дольше, поскольку каждый из нас, я конечно тоже, тащил как минимум 30 кг ячменя. Что значит протискиваться на коленях через низкие проломы в стенах подвалов, знает только тот, кто это испытал.
С этого момента в госпитале началась почти "безоблачная" жизнь. Не только каждый больной мог ежедневно получить суп "плюйку" из ячменя, но одновременно за ячмень путем обмена мы получали для госпиталя другие "деликатесы", а кроме того лекарства и бинты. Я свой излишек ячменя каждую ночь много часов молол на ручной мельнице, получая бесценную крупу. Поскольку я поддерживал контакт с матерью, я относил ей и людям, у которых она в это время находилась в Средместье, ячменную крупу, которая в то время была почти единственной их едой. Мама в то время находилась в подвале семьи Стефановских на улице Маршалковской возле улицы Хожей. А дни шли.
Мы пережили в состоянии полной эйфории налет нескольких десятков американских либераторов, которые сбросили оружие и боеприпасы. Я до сих пор помню невероятное воодушевление, которое охватило всех. Люди бросались друг другу в объятия, смеялись, плакали. К сожалению, более 80% снаряжения попало в руки немцев, и трудно было этому удивляться, если учесть тот факт, что самолеты летели на высоте 10 тысяч метров.
20 сентября я отправился с нашей группой "носильщиков" к Хабербушу. Еще перед Маршалковской нас встретил сильный обстрел из гранатометов – говорили, что американских, сброшенных с либераторов. Когда мы перебегали через один двор, в нас попали два или три снаряда.
На моих глазах осколок почти оторвал голову бегущему передо мной человеку из транспортной группы. Я почувствовал сильный удар, но бежал дальше. Я ввалился в арку и наткнулся на какую-то санитарку, которая крикнула:
- "Вы же ранены!"
И схватила меня за правую руку. Только тогда я почувствовал боль и закричал.
В том же доме в подвале находился перевязочный пункт. Санитарка отвела меня вниз, там я застал несколько раненых, которые ожидали перевязки. Одновременно появились мои люди. Я попросил их вернуться в госпиталь и сообщить начальнику о моем ранении. Я понимал, что ранен в руку, в ногу, в живот и в лицо. Мне было трудно говорить. Потом оказалось, что мне оторвало кусочек языка. Самая серьезная, как потом оказалось, рана в живот была нанесена обломком цемента, который не проник в брюшную полость.
Помощь из моего госпиталя пришла через несколько часов. Мне уже сделали временную перевязку, но я был в шоке. Кошмаром была транспортировка. Я лежал на носилках, которые не помещались в тесных переходах между подвалами. В некоторых местах мне приходилось сползать с носилок и на четвереньках проползать через тесные переходы. В госпитале ПКК мной очень заботливо занялись мои начальники-хирурги. Больше всего проблем им доставила рана лица. Они зашили только рассеченную губу, предоставив треснувшую челюсть, зубы и язык "Божьей воле". Их беспокоила также рана на ноге, как раз возле паха и вблизи крупных кровеносных сосудов, к счастью, неповрежденных. Они пытались зашить рану. Потом оказалось, что это было напрасно. Рана загноилась, и швы разошлись.
Мои начальники знали, где живет моя мать, и сообщили ей о моем состоянии. Мать нашла меня в госпитале и сердечно и, что самое главное, успешно занялась мной. У меня было воспаление ротовой полости, страшный отек горла, я задыхался. И речи не было о том, чтобы я мог есть. Изо рта все время текла слюна с гноем. Только иногда мне вливали ложечкой немного воды. Моей матери удалось где-то найти единственный доступный сульфонамид, Prontosil rubrum. Наверняка он меня спас. Это было чудо. Однако я был крайне истощен и ослаблен.
Тем временем наступила капитуляция восстания. После окончания восстания в госпиталь вошли немцы. Меня причислили к мирному населению и, поскольку меня нельзя было перевозить, вместе с другими больными и ранеными я остался в госпитале. Со мной осталась также мать.
Госпиталь пока оставили в покое. Во время первых дней октября вокруг раздавались взрывы мин, которыми немцы взрывали окрестные дома, поджигая их затем огнеметами. Я лежал в госпитале почти три недели, мое состояние было очень тяжелым. Немцы сообщили нам, что нас вывезут на грузовиках в Пястув, где был временный лагерь для выселенного из Варшавы населения. Там был большой цех на несколько тысяч человек, где меня разместили вместе с матерью. Я лежал почти на земле.
Мне удалось раздобыть повязку Красного Креста, что дало возможность вместе с матерью выйти за территорию фабричного цеха, где мы были собраны. У меня, конечно, не было никаких документов. Я пытался раздобыть какие-нибудь бумаги и поехал в Жирардув, потому что электрички ходили. В Жирардове у меня был дядя. Дядя сказал, что у него был мой брат, которому он сделал документы, но мне он уже не может помочь. К счастью, я встретил одного из моих товарищей из школы Заорского, который достал фальшивую кеннкарту, выставленную на мою настоящую фамилию.
моя фальшивая кеннкарта
В Пястове я пережил мгновение невыразимого наслаждения, которое буду помнить до конца жизни. Мама купила мне булку с зельцем, который свисал по краям булки. Я съел, а точнее сожрал ее в мгновение ока.
Раны требовали постоянных перевязок, но я был жив, и все указывало на то, что буду жить. Дополнительным положительным моментом было присутствие моей матери. Потом нас вывезли в направлении Кракова. Поезд был даже пассажирский, с купе. Мы не знали, куда нас везут. На всякий случай мы убежали, выскочив из поезда в Плашове, откуда добрались до знакомых в Кракове. Там, на Страдоме, у мамы были знакомые, которые нас приютили.
Дальнейшая судьба
Поселившись в Кракове, я обратился в госпиталь, и меня приняли на работу санитаром. Я работал, несмотря на незажившие раны, в госпитале, который находился в здании Медицинского Факультета Ягеллонского Института на улице Коперника 7.
Мне удалось связаться с представительством Ревизионного союза кооператива потребителей "Сообща" в Кракове. Благодаря этому мама и я получали бесплатные обеды. Потом к нам присоединился брат. У него обнаружили туберкулез, которым он заболел в конце оккупации.
18 января 1945 г. Краков был освобожден войсками генерала Конева, которому удалось занять город практически без уличных боев, а следовательно и без разрушений. Теперь мы могли уже легально поселиться в квартире на Страдоме. Через некоторое время к нам приехал отец.
Отец во время восстания находился в окрестностях Соколова Подляского, который ранее освободили советские войска. Его призвали в польскую армию и назначили командиром 1 Белостокского снабженческого полка. Этим полком он командовал до окончания боевых действий, дойдя до Берлина. Тем временем ему присвоили звание подполковника. После окончания войны полк, которым командовал отец, перевели в Шамотулы. Оттуда отец приехал в Краков и нашел свою семью.
Михал Даныш в звании подполковника
Мой брат Мацек попросил отца принять его в полк. Отец согласился, надеясь, что обеспечит ему таким образом хорошее питание, чтобы улучшить состояние его здоровья.
Мой брат был ярым антикоммунистом. Используя подходящий момент, с фальшивым пропуском он сбежал в Берлин, к американцам. Он остался на западе, добрался до Бари на юге Италии. Там он окончил военное училище и получил аттестат. К сожалению, не закончились его проблемы с туберкулезом. В Италии он тяжело заболел. Американцы хотели вылечить его и перевезли в Англию. Там ему сделали операцию, которая теперь считается неправильной и даже преступной, то есть удалили диафрагменный нерв, чтобы одна часть диафрагмы не двигалась – такое обездвиживание легкого. Теперь за такую операцию врача привлекли бы к судебной ответственности.
Позже мы узнали о судьбе брата и уговорили его приехать в Польшу. Он уже немного поправился, когда согласился на это. Он вернулся в страну, окончил Высшую Коммерческую Школу, работал журналистом, занимался проблемами охраны природы.
Михал Даныш с сыновьями
Я остался в Кракове и там записался на медицинский факультет.
читательский билет Анджея Даныша в Ягеллонском Университете на немецком формуляре
В 1947 году я закончил университет, в 1948 году получил диплом врача. Я занимался анатомией, а потом фармакологией. В 1949 г. я получил звание доктора медицины. А в 1950 году меня призвали в армию. Конечно, я ни за какие сокровища не хотел идти в эту народную армию. Я пытался что-нибудь себе вколоть, чтобы результаты обследования были плохими, и мне удалось получить освобождение. Однако мне это не удалось, слишком маленький у меня был опыт.
Моим непосредственным начальником был профессор Януш Супневски. Это был известный ученый. Он окончил два факультета: химию и медицину. Он синтезировал разные химические соединения, которые имели бы лечебные свойства.
Он мне сказал:
- "Проше пана, пятнадцать месяцев пройдут так быстро, что пан даже этого не заметит".
Я послушал его совета. К сожалению, мое приключение с армией продолжалось вплоть до 1957 г. Потом я смог начать "штатскую" научную деятельность.
Тем временем в 1950 году я вступил в брак с Веславой Дэц. В 1951 году у нас родилась дочь Беата, а в 1957 году сын Войцех.
молодые супруги Веслава и Анджей Даныш
В 1961 г. я защитил диссертацию и стал доцентом. В 1970 г. я получил звание экстраординарного профессора, а в 1980 г. ординарного профессора.
профессор Анджей Даныш
В течение всего периода коммунистического правления в Польше я упорно не признавался в какой-либо подпольной деятельности. На всякий случай у меня было фальшивое удостоверение ПАЛ – Польской Армии Людовой. Если бы узнали, что я имел что-то общее с НВО, моя судьба была бы совершенно другой. Большинство моих товарищей сидели в тюрьмах. Витольд Кежун сначала сидел в советском лагере, потом был узником УБ. Другой мой товарищ, Ежи Бутвилло, тоже сидел во Вронках. Анджей Даныш
Анджей Даныш
После 1989 г. я, наконец, смог рассказать о своей подпольной деятельности во время гитлеровской оккупации. Я получил права комбатанта, а в связи с тяжелыми ранами, полученными во время Варшавского Восстания, удостоверение инвалида.
редакция: Мацей Янашек-Сейдлиц
перевод: Катерина Харитонова
род. 22.02.1924 г. в Варшаве
капрал подхорунжий Армии Крайовой
псевдоним "Философ"
рота "Гражина" батальон АК "Густав-Харнась"
Copyright © 2015 Maciej Janaszek-Seydlitz. All rights reserved.