Ежи Станислав Сьмилович (мой брат) во время учебы в гимназии

         Как позже, во время воспоминаний об оккупации, я узнал от мамы, почти вся молодежь тогда была гораздо более серьезной и эмоционально зрелой, нежели полагалось по возрасту. Несомненно, оккупация, жизнь в постоянном страхе перед арестом, уличными облавами и концлагерями, а также ежедневная возможность расстаться с жизнью (уличные расстрелы случайных прохожих в отместку за акции подполья) повлияли на это.
         Однако Юрек в свободное время все чаще исчезал из дома под предлогом встреч с товарищем или товарищами. Мама всегда очень беспокоилась, поскольку, как я узнал после войны, чувствовала, что у этих встреч был совсем другой (конспиративный) характер.
         В нашем доме было много молодежи младше и старше Юрека, в том числе Мариан Сенгер (псевдоним "Тихий"), один из героев знаменитого и удачного покушения на палача Варшавы генерала СС Франца Кутчеру. Насколько мне сегодня известно, большинство этой молодежи состояло в подпольных организациях, и все друг друга знали. Одни поддерживали между собой более близкие, другие более редкие контакты. Не знаю, были ли Юрек с Марианом (которого я запомнил, потому что у него была характерная примета – легкое расходящееся косоглазие на одном глазу) хорошо знакомы, но я видел, как однажды они разговаривали во дворе. Один раз я отнес Мариану какую-то записку от Юрека, в которой, кажется, было одно предложение, но я не помню, о чем. Впрочем, меня это совершенно не интересовало.
         Конспирация была такой строгой, что даже родители ничего не знали о принадлежности своих сыновей или дочерей к подпольным организациям. Речь шла о безопасности. В случае возможного "провала" кого-то из членов организации пытки развязывали языки многим более слабым психически и физически молодым людям. Немецкая разведка действовала, и когда ночью в нашем доме внезапно включали электричество, было известно, что за кем-то приехало гестапо.
         Приближалось Рождество. Я очень любил праздничную атмосферу, которая позволяла всем на минуту забыть о мрачной оккупационной действительности и постоянном страхе, в котором мы жили почти ежедневно. Эта праздничная атмосфера всегда положительно влияла на настроение в доме. Будучи маленьким мальчиком, я чувствовал это особенно остро.
         Незадолго до сочельника папа принес большую елку (у нас всегда была елка до потолка). Накануне сочельника вечером мы с папой и Юреком начали наряжать ее, поскольку в доме был такой обычай, что утром в сочельник елка должна быть наряжена. Рождественским вечером за накрытым столом мы ждали Юрека, который должен был ненадолго – как он сказал – выйти из дома. Юрек в сочельник не вернулся. Мама была в отчаянии, а отец нервно расхаживал по квартире и старался успокоить маму, однако оба чувствовали, что случилось что-то плохое.
         Чудесная праздничная атмосфера внезапно лопнула, словно мыльный пузырь. Прошло Рождество, Новый Год, а Юрека все еще не было. Сразу же после праздников отец с помощью разных знакомых начал поиски. Настроение в доме было ужасное. Наконец в начале января удалось установить, что Юрек был задержан и находится под арестом в Уяздовских Аллеях (в настоящее время Министрество Юстиции). Это был филиал гестапо, поскольку основное здание находилось в Аллее Шуха (в настоящее время Министерство Образования). Там работали также, как позже выяснилось, польские осведомители.
         После многочисленных усилий отца Юрека освободили где-то в середине января (как позже рассказала мне мама). Когда он вернулся домой, то выглядел страшно, в первую минуту мы не могли его узнать. Он был очень худой, с синевато-бледным лицом, с ссадинами и ранами, налысо обритый. Когда он разделся, мама чуть не потеряла сознание, а я, увидев эту страшную картину, не мог удержаться от слез. По всему телу у него были огромные синяки и раны разной формы, главным образом продолговатые, живого места не было.
         Его били гестаповцы, но среди них, как он нам рассказывал, особой жестокостью, не только по отношению к нему, но и к другим арестованным в тот день ребятам, отличался штатский, говорящий по-польски. Спустя какое-то время после этих событий Юрек, когда стал выглядеть лучше и мог выходить из дома, вернулся из города и сообщил маме, что именно этого агента застрелили.
         С тех пор наша жизнь уже не была такой, как перед Рождеством, страх усилился. Мама постоянно опасалась, что случившееся может повториться, отец, насколько я помню, был спокойнее, по крайней мере, внешне. Зима к счастью не была такой тяжелой, как на переломе 1940 и 41 года. Однажды к нам приехала тетка – сестра мамы, когда она вошла, то с плачем сказала, что дядя Виктор мертв. Его расстреляли в Люблинском воеводстве в отместку за акцию саботажа партизан. После возвращения из лагеря для военнопленных он поехал туда на несколько дней к знакомым. В доме воцарилась атмосфера траура и подавленности.
         Ранней весной 1943 г. тетка поехала в Люблинское воеводство, поскольку получила известие, что тела расстрелянных будут эксгумированы и перенесены на местное кладбище, поэтому надо было опознать останки. Она опознала дядю Виктора только по одежде, поскольку лицо после выстрела в затылок и после нескольких месяцев пребывания в земле было трудно распознать. Как она узнала от местных жителей, публичная экзекуция состояла в том, что все осужденные должны были предварительно выкопать могилы и встать возле них на коленях со связанными за спиной руками, тогда один из гестаповцев шел и поочередно стрелял каждому в затылок. Тогда таким образом расстреляли примерно 30 мужчин.
         Приближалось лето. Однажды ночью во всем доме снова загорелось электричество, и когда на лестничной клетке мы услышали громкую немецкую речь, а потом стук в дверь, испуганные родители и Юрек сначала не знали, что делать, я дрожал от страха, держась за маму. В конце концов, мама открыла дверь, за которой стояли несколько жандармов с направленными на маму автоматами. Ломаным польским языком один из них спросил, есть ли дома мужчины, затем оттолкнул маму, и они вошли в квартиру. Жандармы велели отцу и Юреку одеться (они были в пижамах) и идти с ними. Когда они вышли, мама заплакала, она не знала, что может теперь случиться с отцом и Юреком, настроение ужаса и неуверенности передалось и мне. До утра мы уже не заснули.
         Когда после Варшавского Восстания 1944 мы оказались с мамой в имении в Коньчицах под Краковом, мама рассказывала мне во время длинных осенних вечеров об оккупационных происшествиях, словно заново их переживая; тогда я узнал о судьбе отца и Юрека после последнего ареста. Оказалось, что часть больницы на улице Дзялдовской, где работал отец, но со стороны улицы Вольской была выделена для возвращающихся с фронта немцев. Отец называл ее "дезинсекцией"; он рассказывал мне об этом также во время пребывания в Домбрувке возле Радома, где мы оказались во время советского наступления 1945.
         Так вот в этой "дезинсекции" работал некий немецкий офицер (вроде бы в звании капитана), как оказалось приличный человек, который из-за какого-то кожного заболевания и близкого соседства приходил лечиться на улицу Дзялдовскую к отцу. Отец не мог отказать. К счастью, заболевание удалось вылечить, что обеспечило отцу благодарность офицера. Он был так благодарен отцу, что время от времени навещал его, одновременно принося какие-то лакомства, которые полякам в то время не так просто было достать. Когда отца и Юрека арестовали, отец, недолго думая, сослался на "дружбу" с этим офицером. Немцы, желая проверить подлинность слов отца, связались с этим офицером. Он дал отцу наилучшую характеристику. В результате отца и Юрека – работающего в кинотеатре "во благо пропаганды Геббельса", как это вроде бы назвал тот офицер – освободили. Нашему счастью не было предела.
         Во время этих послеповстанческих разговоров в Коньчицах мама на основе разных фактов догадывалась скрытом смысле работы Юрека в кинотеатре. Это был своего рода камуфляж и некий козырь на случай таких происшествий. В некоторой степени это подтвердила аргументация знакомого немецкого офицера, когда он вмешался, чтобы освободить отца и Юрека из-под ареста.
         В 1942 году я пошел в школу сразу во второй класс, поскольку мама программу первого класса прошла со мной дома. Помню нашу очаровательню и милую учительницу. В школу я ходил охотно. Школа располагалась в большой вилле на аллее Войска Польского (тогда у нее было немецкое название) между улицами Козетульского и Фелиньского. Когда я пошел в школу, беззаботная детская жизнь сменилась жизнью с разными обязанностями. С самого начала мама учила меня добросовестности, порядку, приучала добросовестно готовить уроки и содержать в должном порядке тетради и книги, которых к счастью было не слишком много. Идя спать, я должен был аккуратно сложить возле кровати одежду, чтобы утром можно было быстро одеться и не опоздать в школу.
         Теперь, когда я вспоминаю об этом с перспективы прошедших лет, я могу утверждать, что это были хорошие принципы. И они вовсе не ограничивали свободу ребенка, как сегодня заявляют некоторые сторонники вседозволенности. Если с детства не придерживаться определенных принципов и применять принцип лесеферизма, то есть, иначе говоря: "делайте, что хотите", возникает бытовой релятивизм, а следом за ним моральный.
         Эту чрезмерную свободу, которую давали детям и молодежи до последнего времени, например, в Швеции, сегодня начинают критиковать, поскольку она принесла плачевные результаты. То же самое происходит в Соединенных Штаттх и многих других цивилизованных странах. Детям и взрослеющей молодежи не следует давать все и бесконтрольно одобрять все их начинания. К сожалению, многие родители поступают сегодня вопреки этому принципу. В результате, когда в позднейшем, самостоятельном периоде жизни молодые люди не могут реализовать без усилий и помех свои намерения, появляется агрессия относительно окружающих или разочарование, нежелание преодолевать трудности, иногда депрессия и такое частое в настоящее время бегство в мир наркотиков и алкоголя.
         Другая из многих проблем, касающейся современной молодежи, это то, что она сидит по уши – как это определил выдающийся американский литературовед Гарольд Блум - в "аудиовизуальной культуре". "Чтение книг – это для них слишком медленная и мучительная работа, потому что она требует сосредоточенности, которую невозможно совместить с ритмом их жизни. Без сомнения, от этого становятся беднее воображение и ум молодого человека, а также язык, которым он пользуется".
         Некоторые "специалисты" по воспитанию молодежи твердят, что нельзя ограничивать свобод молодого человека (sic!). Сегодня я также слышу, что в школе кроме учителя есть воспитатель, педагог и психолог и совершенно этого не понимаю. Что они делают и зачем они нужны, если в школах происходит то, что происходит. Когда я ходил в школу, там был только учитель, педагог и воспитатель в одном лице, а психологов не было вообще, и школа прекрасно работала, и никоим образом ее нельзя сравнивать с нынешней, конечно в ущерб этой последней. Пусть читатель простит мне это затянувшееся отступление.
         Возвращаюсь к воспоминаниям. В 1943 году начались частые союзнические бомбежки, целью которых было уничтожение немецких военных объектов и железнодорожных путей. Ночью часто раздавались сигналы воздушной тревоги, а наш сторож бил молотком по висящему во дворе так называемому гонгу, объявляя тревогу. Тогда все торопливо спускались в убежище, которым был подвал. Мама закутывала меня в одеяло, Юрек быстро натягивал на пижаму то, что было под рукой, а отец, словно насмехаясь над нами, оставался в квартире и даже не вставал с тахты. Он говорил, что если бомба попадет в наш дом, то мы, засыпанные в подвале, будем в гораздо худшем положении, нежели он, потому что его уже не будет. Это были мрачные шутки отца.
         Мы жили недалеко от Гданьского Вокзала, поэтому опасение, что бомба попадет в нас, было велико. Позже начали бомбить также Советы, и налеты были все чаще. Помню, как, спускаясь в подвал, мы видели небо, освещенное световыми ракетами на парашютах – так называемыми жирандолями, которые очень ярко освещали территории, подвергавшиеся бомбардировкам. Когда неподалеку от нас и моей школы на улице Козетульского на жилой дом упала бомба, и погибло много людей, я стал еще больше бояться ночных налетов. 1943 год, четвертый год оккупации, это также год трагического восстания в варшавском гетто, в котором немцы собрали за высокими стенами тысячи евреев, обрекая их на полное уничтожение. Помню зарево пожаров в гетто, которое было хорошо видно в сумерках у нас на Жолибоже. После подавления восстания этот большой район был превращен оккупантами в руины, не уцелел ни один дом.
         В 1943 году в моей отчасти налаженной детской жизни произошло несчастье. На переломе весны и лета после какой-то обычной простуды у меня долго длилось субфебрильное состояние, я чувствовал себя слабым, неохотно встречался с друзьями. Отец пригласил своего коллегу педиатра, который обследовал меня и сказал, что надо сделать рентген легких. Вскоре после визита педиатра мы с мамой поехали к отцу на Дзялдовскую. Мне сделали рентген, во время которого я очень боялся. Рентгеновский аппарат в полумраке выглядел зловеще, а потом, когда стало совсем темно, и меня прижали холодной доской к такой же холодной стене, я думал, что задохнусь.
         Когда обследование закончилось, я вздохнул с облегчением, зато мои родители сильно расстроились, я видел это и чувствовал. Оказалось, что есть подозрение o наличии раннего очага туберкулеза в верхушке правого легкого. Меня это не сильно взволновало, потому что, самой собой, я не понимал, что это такое. Дома я видел озабоченность родителей. После обсуждения они пришли к выводу, что я заразился от кого-то из ровесников в школе или во дворе. К нам во двор тогда приходили дети из бедных домов на Маримонте, поскольку у нас было много разных приспособлений для детских игр: лесенки, качели, песочница и так далее.
         В результате, когда закончился учебный год, родители отвезли меня в Отвоцк, в так называемый профилакторий под названием "Олин". Отвоцк из-за своего микроклимата еще долгое время после войны был местом, где в санаториях успешно лечили туберкулез. Я ни за что не хотел там оставаться, был в отчаянии, когда родители уезжали. В "Олине" я, в конце концов, остался на три долгих месяца, а занятия в школе начал с опозданием. Позже с помощью моей очаровательной учительницы я быстро наверстал упущенное.
         При случае скажу пару слов об "Олине". Начало пребывания там было для меня определенного рода испытанием, и когда меня посещали родители, я применял разные хитрости, чтобы меня забрали домой. С течением времени я привык к этому месту и даже полюбил его. У меня были очень милые товарищи, многие старше меня. Воспитателем был пан Поплавски, очень милый, полный тепла и доброжелательности, отличавшийся высокой личной культурой.

В "Олине", 1943 год, я стою в центре, за мной наш воспитатель.

         Я до сих пор помню также очаровательную медсестру с черными, старательно причесанными волосами, довольно полную пани Зофию и пожилого симпатичного врача, который приезжал каждые несколько дней. "Олин" был довольно крупным центром, одно крыло дома было двухэтажным, два соседних одноэтажными, вокруг сосновый лес, а вся территория была огорожена сеткой. Мы спали в многоместных комнатах.
         Расписание занятий и дисциплина напоминали харцерский лагерь. Там нас учили порядку, организовывали конкурсы по застиланию кроватей, а когда случалось, что кто-то из мальчиков заправил постель не так, как надо, дежурный (обычно старше по возрасту) сбрасывал постель вместе с матрасом на пол. У нас также была строевая подготовка, подходы, караулы, мы строили шалаши. Мы ходили в походы по окрестным лесам, во время которых пан Поплавски организовывал разные занятия и игры по образцу харцерства. Вечерами старший мальчик, когда мы уже лежали в кроватях, читал нам "Крестоносцев" или трилогию Сенкевича.
         Обычно мне не удавалось дождаться окончания этих чтений, я засыпал. Я также не все мог понять, это были слишком сложные книги для моего возраста. Мне еще не было 9 лет. Однако факт, что нам читали и проводили занятия, как в харцерстве, неопровержимо свидетельствовал о "контрабанде" патриотического содержания в оккупационную жизнь детей и молодежи. В воскресенье каждый получал синие штанишки, белую рубашку и белые гольфы. Одетые таким образом, мы маршировали четверками, как военный отряд, в костел на мессу.
         Проходили недели, пребывание в "Оливе" подходило к концу; когда пришел день возвращения в Варшаву, и за мной приехали мои родители, мне жаль было уезжать. В этот раз для меня это тоже было грустное испытание, но совершенно иного рода, нежели в начале моего пребывания. Я покидал друзей, воспитателей и весь преданный нам персонал профилактория. В то время это место было для меня оазисом беззаботности и покоя, полностью изолированным от мрачной, наполненной постоянным страхом оккупационной действительности. Однако прежде чем это наступило, она дала о себе знать.
         Однажды неожиданно приехала мама. Когда она меня увидела, то не улыбалась, как обычно, а была грустной и чуть не плакала. Она сказала мне, что Юрека снова арестовали. К счастью на Дзялдовской был еще тот знакомый немецкий офицер, к счастью, потому что, как оказалось, он должен был через несколько дней уезжать из Варшавы. Его вмешательство и на этот раз оказалось успешным, и через несколько дней Юрек вернулся домой.
         После возвращения из "Олина" я долго не мог привыкнуть к окружающей меня действительности, начал ходить в школу. С течением времени у меня стало больше обязанностей, тем более что мне надо было наверстать то, что я пропустил во время пребывания в Отвоцке. Приближалось Рождество, однако атмосфера была иной. Отец приносил новости, конечно из неофициальных источников, что немцы на востоке проигрывают войну и что вскоре она наверняка снова перенесется на нашу территорию. Мы жили надеждой на то, что возможно оккупация вскоре кончится, однако с другой стороны возвращался страх перед возможным повторением 1939 года.
         Наконец пришли ожидаемые мной рождественские праздники. Среди подарков, которые я нашел под елкой, были коньки. Я должен был научиться на них ездить. Когда сапожник прибил мне на каблуки специальные крепления, я смог надеть коньки. Первые шаги, а точнее скольжения не были легкими, я возвращался домой в синяках, но уже через несколько дней овладел этим искусством. С тех пор катание на коньках стало для меня одним из многих зимних удовольствий.
         Весна 1944 года также отличалась от всех предыдущих, несмотря на то, что ограничения со стороны оккупантов вроде бы уменьшились, люди были в тревоге. Причиной наверняка были новости с восточного фронта, которые быстро распространялись по городу и которые подтверждали проезжающие через Варшаву колонны немецкой армии, отступающие на запад. Я был очевидцем этого, поскольку по улице Красиньского, мимо нашего дома, день и ночь ехали грузовики с солдатами, конные упряжки с орудиями, подводы с разнообразным военным снаряжением, полевые кухни и так далее. Лица немецких солдат были грустными и измученными, совершенно лишенными выражения недавнего высокомерия. Все это больше напоминало цыганский табор, чем войско.
         В это время (приближался май) мама пошла со мной в костел святого Станислава Костки и записала меня министрантом. Ксендз в приходе вручил мне книжечку, из которой я должен был выучить наизусть латинские тексты и знать, что говорит во время мессы ксендз, и что я на это должен ответить – это было отмечено в тексте. Эта наука давалась мне нелегко, потому что я должен был еще ходить на занятия в школу и делать уроки дома, и, что самое главное, я не понимал смысла ланинских текстов, а ксендз почему-то не проявлял желания помочь мне. Несмотря на это я настойчиво учился каждый день, чтобы маме и мне самому не было стыдно.
         Первое самостоятельное служение во время мессы за души дедушки и бабушки в боковой часовне костела была для меня определенным испытанием. Когда я остался возле алтаря один на один с ксендзом, я сильно волновался. В мае я служил во время майских богослужений, был очень горд, когда на белый стихарь надевал красную накидку, а счастье было просто огромным, когда я мог под стихарь одеть длинную, красную сутанну. Тогда я думал, что в будущем стану ксендзом.
         В это время продолжалась подготовка к моему Первому Причастию, а следовательно обучение в костеле. Помню, что из-за проезда отступающих с востока немцев движение на трассе до Жолибожа было тогда временно закрыто, и отец приехал на это торжество с опозданием. В то утро он должен был быть в больнице.
         Время было тревожное, когда наступили каникулы, родители не решились покинуть Варшаву. Поэтому мама записала меня в так называемый городской лагерь у Сестер Воскресения. Она хотела разумно организовать мое время вместо того, чтобы я бегал по двору с друзьями. Думаю, мама опасалась также моего повторного контакта с ребятами с Маримонта, которых сторож теперь прогонял, но которые время от времени приходили к нам во двор. Зато сестры принимали детей из "проверенных" кругов.
         У сестер был прекрасный сад, разные приспособления для игр, а кроме того очень сердечная опека. Сестры организовывали разные конкурсы и игры, а также учили петь, читали нам подходящую для нашего возраста литературу. До дома было очень близко, поскольку лагерь располагался возле площади Хенкеля. Я ходил туда и возвращался один, тем более, что в школу, до которой было гораздо дальше, я тоже ходил один. Наступило 1 августа 1944 года.

Мирослав Тадеуш Сьмилович

редакция: Мацей Янашек-Сейдлиц

перевод: Катерина Харитонова

Мирослав Тадеуш Сьмилович род. 10.07.1934 в Варшаве

Copyright © 2015 SPPW1944. All rights reserved.