Ежи Станислав Сьмилович (мой брат) в 1944 году, незадолго до Восстания.

         Когда мама спросила, зачем он надел плащ, он ответил, что когда будет возвращаться, может пойти дождь (?). Он также сказал, что должен быстро доехать до улицы Длугой, потому что договорился встретиться там с кем-то в определенное время, а эти неожиданные выстрелы могут усложнить ситуацию. Он попрощался с мамой, как никогда прежде, целуя ее в лоб и обнимая, меня потрепал за ухо, погладил по голове и сказал: заботься теперь о маме, что прозвучало немного странно, и вышел. Он быстро прошел через двор, а мы с мамой стояли на балконе. Подойдя к воротам, он остановился на секунду, посмотрел на нас, чего никогда не делал, помахал на прощание и исчез в воротах. Мы не предполагали, что видим его в последний раз.
         В 17 часов в Варшаве вспыхнуло Восстание, одно из самых трагических событий в насчитывающей несколько сотен лет истории города. Через час уже была первая жертва, жилец нашего дома, убитый случайной пулей. Его труп лежал на боковой улице за домом до вечера. Все чаще были слышны взрывы и выстрелы. Вечером к нам во двор пришли первые повстанцы с бело-красными повязками на рукавах, у некоторых были пистолеты, у других винтовки, у кого-то только ручные гранаты. У многих на головах были немецкие шлемы, обвязанные бело-красной повязкой. На вопросы жильцов, что все это значит, они отвечали, что это восстание против немцев, которые и так уже бегут, оно продлится 2-3 дня, и Варшава, а также Польша будут, наконец, свободны.
         Я хорошо помню многие моменты Восстания из тех 60 дней, которые мы провели в подвале дома на улице Красиньского. Сегодня мне было бы трудно описать этот невообразимый для современного молодого человека кошмар в деталях, прошедшие годы изгладили некоторые события из памяти. Впрочем, на эту тему появилось много разных публикаций, из которых самой близкой моему сердцу остается "Рапсодия Жолибожа" Станислава Подлевского, изданная в 1957 году, то есть в период так называемой оттепели, наступившей после смерти Сталина. Она мне близка, поскольку там перечислены люди, которых я помню и знаю, описаны повстанческие операции, которые я помню по рассказам их участников, а также фотографии дома, в котором мы жили на улице Красиньского.
         Когда я иногда беру другие книги о Восстании 1944, то понимаю, что относительно небольшой процент, особенно среди молодых людей, интересуется сегодня этой темой. Смею также утверждать, что значительная часть нынешних жителей Варшавы знает о тех трагических днях немного или почти ничего. Тем более, что они происходят из других регионов страны.
         Есть разные оценки Восстания, часто диаметрально противоположные. Во времена правления коммунистов среди этих оценок появился подлый термин - геройствование. Приведу фрагменты из книги Вальдемара Лысяка "Алфавит шулеров. Салон 2", ч.1: "В целом нашем долге перед прошлым – мятежи являются самым дрогоценным сокровищем. Достаточно холодной оценки исторической иерархии, приобретений и потерь…подведения баланса мерой, превышающей мученичество одного поколения, затерянного в лесу виселиц и среди рядов карательных отрядов. Только применяя эту высшую меру, мы можем понять неизбежность всех этих кровавых жертв. Они были необходимы для того, чтобы наделить поляков чувством собственного достоинства. Без него наша национальная идентичность была бы мусором".
         Оценка очень спорная, потому что разве только лесом виселиц и мученичеством можно пробудить достоинство и национальную идентификацию? Древние греки говорили, что только человек, который умеет говорить: нет! действительно свободен. Но говорить "нет" это вовсе не значит висеть на виселице.
         Что касается оценок Восстания, хотя это только предположения, я склонен согласиться с высказыванием историка профессора Войцеха Рошковского: "Если бы не начало Восстания, русские наступали бы гораздо быстрее и захватили бы, вероятно, большую часть Германии – и не отдавали бы Польше западные земли. Возможно, тогда Польша стала бы не государством-сателлитом СССР, а просто одной из республик, как балтийские государства" (2005). Таковы были советские планы уже в 1920 году.
         С определенного времени на помощь Восстанию спешили польские летчики и летчики союзников, сбрасывая оружие и боеприпасы в определенных точках города. Это их необычайное самопожертвование было описано в недавно изданной книге: "Летчики '44 на помощь Варшаве". Там написано, что в период между 8 августа и 22 сентября с баз в Италии (Бриндизи, Челоне, Кампо Касале) было совершено 186 рейсов в Варшаву. Только 92 закончились успешно, 63 машины не произвели сбросов, 31 была сбита, а остальные были серьезно повреждены истребителями Люфтваффе и снарядами зенитной артиллерии, как немецкой, так и ... советской (sic!).
         Как известно, когда в Варшаве началось Восстание, русские остановили наступление на предместьях Праги и, вероятно, их целью было обескровить враждебную им идеологически Армию Крайову. Они также не согласились, чтобы союзнические самолеты с помощью для Варшавы могли приземляться на аэродромах на освобожденной уже территории Польши с целью пополнения топлива и обычного отдыха экипажей. Описания тех событий, довольно подробные, есть в упомянутой книге. Для увековечения союзнической помощи Варшаве в Музее Варшавского Восстания находится копия одного из самолетов, совершающих сбросы - "Либератора".
         Мое поколение, имеющее за плечами болезненный багаж испытаний II Мировой Войны, пяти лет гитлеровской оккупации, Варшавского Восстания, наконец, 45-и лет коммунистического режима, который в цивилизационном отношении отбросил нашу страну по сравнению с Европой как минимум на полвека назад, а прежде всего уничтожил дух народа, иначе смотрит на многие современные проблемы.
         Тревогу моего поколения вызывает, в том числе, часть современной молодежи, о чем я уже упоминал. Возникает вопрос, почему так происходит? Почему эта молодежь, имеющая перед собой такие замечательные примеры из прошлого, берет от современной цивилизации все самое худшее, почему угасает в них гордость за свое прошлое, угасает отождествление с традициями прежних поколений и их достижениями. Ответ на этот вопрос наверняка надо искать в послевоенной запутанной истории страны, прежде всего в уничтожении моральных образцов, уничтожении уцелевшей в пожаре войны интеллигенции и замене ее примитивным, хотя временами образованным сбродом, полностью подчиняющимся такой же примитивной власти, служившей враждебной нам империи. Но это тема для социологов, обширная, сложная и трудная.
         Возвращаюсь к Восстанию; особенно хорошо мне запомнились некоторые события, которые я вкратце опишу, но сначала в качестве вступления расскажу, как мы тогда жили. С первых дней повстанческих боев нам пришлось перебраться из нашей квартиры на третьем этаже в подвал, который с тех пор был убежищем, где мы жили днем и ночью. Из-за частого обстрела нашего дома из орудий бронепоезда, который ездил по находящейся поблизости железнодорожной ветке, постоянно пролетающих со свистом пуль, взрывов снарядов из гранатометов оставаться в квартире с большими окнами на третьем этаже было очень опасно.
         У каждой квартиры был собственный, довольно большой подвал с маленьким окном, которое как изнутри, так и снаружи было заложено мешками с песком. В нашем подвале была раскладушка, на которой спал я, и раскладное кресло, на котором спала мама. Конечно, мы спали только тогда, когда было спокойнее. Кроме этой основной "мебели" мама отнесла в подвал самые ценные вещи из квартиры, почти все то, что могло быть уничтожено осколками снарядов или случайными пулями. Там также было место для плитки на спирту, на которой мама время от времени готовила какую-то еду.
         Через две или три недели запасы продовольствия закончились, но к счастью остался небольшой мешочек манной крупы, немного муки и малиновое варенье. С тех пор мы ели только кашу с вареньем и только дважды в день. Воду носили ведрами из единственного действующего гидранта на улице Сузина (около 500 - 600 м от нашего дома). Почти каждый поход за водой был опасен для жизни, много людей возле гидранта погибло от пуль или осколков снарядов.
         К сожалению, запасы крупы таяли. Мы ели уже только раз в день. Я мечтал о хлебе, картошке и каких-нибудь овощах. Тогда мама решилась на отчаянный шаг и вместе с нашей соседкой, у которой были две маленькие дочки, которые тоже голодали, они пошли в сторону Маримонта, чтобы раздобыть какую-нибудь еду, потому что там было много огородов. К счастью, они вернулись, к тому же с рюкзаками, наполненными едой, о которой мы мечтали. Часто после войны мы разговаривали о том, какой это был смелый и одновременно безрассудный поступок. Велик был шанс, что они погибнут, если не от взрывов снарядов или гранат, то от пуль немецких снайперов, но таковы уж матери.
         С течением времени бои усиливались. В нашем доме размещался 227 взвод Серых Шеренг, входящий в состав группировки "Жираф", которой командовал подпоручик "Татарин" (Рышард Волчиньски).

         Почти ежедневно можно было теперь видеть под деревом носилки с телами повстанцев, которых затем хоронили под покровом темноты на тылах дома (сегодня улица Сарбевского). Однажды мы увидели на носилках мертвого подхорунжего "Адама" (Адама Хербовского), командира взвода, который располагался в нашем доме. Это был замечательный парень, которого любили все жильцы, добрый, благородный, отважный, жизнерадостный и красивый. При виде его мертвого тела почти все начали плакать.
         В импровизированной часовне в здании детсада на нашем дворе ксендз капеллан отслужил поминальную мессу, во время которой трогательно рассказал об "Адаме", в глазах многих жильцов и повстанцев появились слезы. После мессы люди запели песню: "Боже, что Польшу... и дальше: ..."Отчизну свободную изволь нам вернуть, Боже". Это была исключительно трогательная месса.
         Когда наступали сумерки и утихали отзвуки боев, жители нашего дома собирались на молитву перед построенным еще до начала Восстания алтарем. Это была фигура Богоматери, установленная на довольно высокой каменной колонне, окруженной полукруглой оградой из камней неправильной формы, символизирующих развалины. Такие алтари устанавливали тогда в большинстве домов и дворов на территории Варшавы. Их начали ликвидировать, и то не до конца, только коммунистические власти.
         После подхорунжего "Адама" командовал взводом капрал подхорунжий "Антек" (Анджей Вичиньски), после войны хирург в Пражской Больнице и свояк моего товарища из гимназии Батория доктора Ежи Боровича. Когда во второй половине Восстания бои усилились, в нашем доме забаррикадировали все три арки с воротами. Для постройки баррикад использовали, в том числе, плиты из разобранных вокруг двора тротуаров, а также скамейки, камни, мешки с песком и так далее. С тех пор наш дом, как и близлежащий монастырь Сестер Воскресения, стали крепостями, которые почти невозможно было захватить, но тем сильнее их обстреливали. О том, насколько разрушен был западный флигель нашего дома, в том числе, из-за обстрела бронепоезда, свидетельствует фотография из "Рапсодии Жолибожа" с подписью: Развалины и пепелища Жолибожа.

Западный флигель нашего дома, угол Красиньского и ксендза Попелушко после Восстания,
тот же фрагмент дома, что и на более раннем снимке (из книги С.Подлевского "Рапсодия Жолибожа")

         Когда наступали сумерки, становилось спокойнее, и слышны были только отдельные выстрелы, мама позволяла мне выходить из подвала, чтобы подышать воздухом. Он не был чистым, пах порохом, и в нем ощущался специфический "аромат" развалин. Тогда же я вступал в разговоры со стоящими в карауле постанцами, а позже даже подружился с некоторыми. Я очень завидовал этим ребятам (часто несовершеннолетним), что у них есть настоящие пистолеты и винтовки.
         Однажды ближе к вечеру во дворе появилась группа повстанцев, которых я до этого никогда не видел. Они выглядели странно и одновременно страшно, были мокрые, хотя дождя не было, и вымазанные словно бы в грязи. Я не слишком хорошо видел их издали, поэтому подбежал, чтобы увидеть, как они выглядят, и еще быстрее вернулся назад. От них страшно воняло.
         В близлежащей арке возле баррикады стоял на страже повстанец с псевдонимом, если я хорошо помню, "Жбик". Я знал его уже достаточно хорошо, поэтому подошел и спросил:
         - "Скажи, "Жбик", почему те, что пришли, так страшно воняют, словно у них полные штаны?"
         А он рассмеялся и сказал:
         - "Мирусь, они не воняют, а пахнут".
         Видимо, вид у меня был растерянный, потому что "Жбик" сказал:
         - "Никому этого не говори, потому что только тебе я скажу по секрету, они пришли к нам из города каналами".
         Я в ответ:
         - "Каналами? – ты выдумываешь, как человек может поместиться в канализационной трубе".
         "Жбик" снова рассмеялся и ответил:
         - "Мирусь, ты такой большой, уже ходишь в школу, а такой глупый. В городе есть такие каналы, в которых взрослый человек может свободно идти, только в грязной воде или в нечистотах, но есть и такие, в которых надо идти на четвереньках. Каналами можно ходить из одного района в другой, это очень неприятное место, там легко заблудиться, но для нас это гораздо безопаснее, чем по улице".
         Никогда прежде мне никто об этом не говорил. Поэтому я быстро побежал к маме, чтобы спросить, действительно ли то, что сказал мне "Жбик", может быть правдой, и когда мама это подтвердила, я поверил. "Жбику" я обязан моими первыми знаниями о каналах. Насколько мне известно, "Жбик" погиб позже в одном из боев.
         Был вечер, когда однажды к нам в подвал пришел сосед, который до войны был поручиком, а теперь кажется капитаном или майором. Он руководил повстанческим отрядом в другой части Жолибожа. Когда он увидел, что я с восхищением смотрю на его повстанческий наряд, сапоги с голенищами и пистолет в кобуре, он погладил меня по голове и спросил:
         - "Ну что, Миречек, ты очень боишься стрельбы?"
         Я ответил, что уже не боюсь.
         - "Но не отходи от мамы, - сказал он, - потому что вокруг полно немцев и немецких танков".
         Он словно предчувствовал, что это вскоре закончится трагически для его семьи.
         На следующий день, кажется около полудня, раздался уже хорошо нам знакомый вой так называемых "коров" – это были определенного рода пусковые установки снарядов с большой убойной силой, размещенные на бронепоезде, который в это время стоял на путях Гданьского Вокзала. Выстрелу предшествовал характерный очень громкий вой, похожий на рев коровы, отсюда и это разговорное название. Мы быстро спрятались в своих подвалах.
         Внезапно раздался ужасный грохот, стены дома закачались, в воздухе было полно пыли, стало душно и темно, слышен был треск падающих перекрытий, звон разбивающегося стекла, с соседних стен посыпались обломки. Поскольку было темно, и нечем было дышать, мы были уверены, что нас засыпало. Когда через минуту пыль начала оседать, из-за стены в конце подвального коридора мы услышали крики и стоны засыпанных. Оказалось, что снаряд "коровы" попал в соседнюю лестничную клетку, и все оказались под развалинами. Вся часть дома с крышей, перекрытиями и прилегающими к лестничной клетке квартирами была разрушена до самых подвалов. Серьезно повреждены были стены комнат, прилегающих к разрушенной лестничной клетке. Через брешь в стене взрывная волна "высосала" из нашей последней комнаты какие-то вещи.

После меткого попадания "коровы" в соседнюю лестничную клетку,
мы были рядом в подвале за грудами обломков (из книги: С Подлевски "Рапсодия Жолибожа")

         Немедленно все, кто мог, поспешили на помощь засыпанным, среди спасателей была и моя мама. Когда один из жильцов рухнувшей части дома вернулся с ведрами воды, то замер от ужаса. Под развалинами была его жена и двое маленьких детей. С какой-то нечеловеческой силой он начал отбрасывать в сторону целые фрагменты разрушенных стен. К сожалению, когда вместе с помогающими ему людьми он через некоторое время добрался до того места, где была эта женщина с детьми, все уже были мертвы (по рассказам мамы). Если я хорошо помню, то среди примерно 20 засыпанных удалось достать живыми, но серьезно ранеными только трех или четырех человек.
         Смерть стала повседневностью, и трупы повстанцев, которые все чаще появлялись на носилках под деревом во дворе, уже не производили такого впечатления, как в начале. Не было также возможности служить мессы за погибших, потому что к постоянной стрельбе и артобстрелу добавились еще бомбежки с воздуха.
         Снова не было продуктов, мы начали голодать. Мы доедали скудные остатки того, что осталось после маминого "похода". Мама давала мне небольшую порцию раз в день, сама часто не ела. У нас также были проблемы с водой, потому что в гидранте на улице Сузина ее часто не было, а кроме того ходить за водой становилось очень опасно. За водой ходили по ночам. Кончался запас керосина. Лампу мы зажигали ненадолго только в случае необходимости, чаще всего мы сидели в темноте, но однажды мама нашла где-то старые запасы елочных свечек, и они часто освещали темный подвал, но ненадолго.
         Время от времени пожилой жилец нашей лестничной клетки читал всем повстанческие бюллетени. Тогда все выходили из своих "купе" и собирались вокруг читавшего в подвальном коридоре, там, куда доходил дневной свет с лестничной клетки. Содержание бюллетеней, рассказывающих о боях в Варшаве, было грустным, я видел это по лицам слушателей, поскольку сам не все понимал.
         Все чаще я говорил маме, что голоден, и просил дать мне корочку хлеба, а мама почти со слезами на глазах отвечала, что хлеба нет, но она постарается найти какую-нибудь еду. Через минуту она побежала наверх в квартиру и где-то в глубине кухонного шкафчика нашла мешочек какой-то крупы. Она вернулась счастливая и приготовила мне кашу с небольшим количеством воды на спиртовой горелке, к счастью, было еще немного соли. Тогда она в первый раз увидела, что стало с нашей квартирой после взрыва "коровы".
         Сентябрь подходил к концу, а Восстание все еще продолжалось. В нашем районе боевые действия повстанцев словно бы стали слабее. Было все больше жертв, а настроение сражающейся молодежи и жильцов становилось все хуже. Я видел это по лицам знакомых повстанцев. Немецкие атаки вытесняли повстанцев из очередных районов города.
         Жолибож еще держался. Солдаты подполковника Мечислава Недзельского "Живителя", командующего округа Жолибож, отчаянно защищались до конца, но не дождались помощи русских, на что некоторые рассчитывали. Как сообщали в сводках, в городе съели уже всех лошадей, а голодающие люди начали охотиться на собак, котов и голубей. Людей, стоявших в очередях за водой возле немногочисленных колодцев, немцы сжигали живьем огнеметами.
         Однажды вечером в наш подвал вбежал подхорунжий "Антек", одетый в трофейную военную блузу, на голове у него был польский шлем, а на шее висел автомат и бинокль (я помню это, словно все происходило вчера). Он сообщил, что его взвод должен поддержать повстанческий отряд на улице Фелиньского, поскольку там захватили несколько немецких танков, и возникло опасение, что их могут отбить. На страже возле ворот должна остаться хорошо вооруженная охрана. Неправда, ни одного повстанца, как выяснилось, не было. Они просто вышли из этого безнадежного боя. Мы остались одни.
         В первый раз спустя почти два месяца наступила полная ужаса тишина. Утром мы услышали какие-то странные отзвуки, а вскоре после этого крики немцев. Перепуганные, мы тихо сидели в подвалах, ожидая, что будет дальше. Внезапно раздался чудовищный грохот, сопровождающийся ослепительной вспышкой. Мама быстро набросила мне на голову подушку, а себе одеяло, и мы ждали, готовясь к смерти. Такой же грохот, но слабее, мы слышали ежеминутно. Немцы, входя на очередные лестничные клетки, бросали в подвалы гранаты. Внезапно мы услышали громкую команду:
         - "Alles ausgehen (всем выходить) и ... есть ли здесь польские бандиты?"
         Наш сосед, пожилой человек, единственный из присутствующих хорошо знал немецкий. Он ответил, не высовываясь, что здесь только женщины с детьми и старики.
         Мама в последнюю минуту взяла какой-то маленький чемоданчик с подготовленными раньше на всякий случай необходимыми вещами, мне повесила на спину какой-то маленький харцерский рюкзак Юрека, и мы вышли. Когда мы шли в темноте подвальным коридором, мама сказала мне: осторожно, здесь кто-то лежит. Действительно, поперек коридора лежала наша мертвая соседка, которая как раз перед взрывом гранаты выбежала, чтобы позвать своего сына, который пошел в соседний коридор. Кажется, тогда ему было примерно 16 лет, и он был связным повстанцев. Когда восстание близилось к концу, ему велели вернуться к матери. Она погибла, потому что беспокоилась о сыне.
         Во дворе стояли немцы с направленными на нас автоматами. Надо было построиться в шеренгу, поставить багаж и поднять руки вверх, после чего нас начали обыскивать. Мне один из немцев велел показать, что у меня в рюкзаке, который по-прежнему висел у меня на спине, несмотря на поднятые вверх руки. Когда он увидел какую-то мою одежду, то похлопал меня по щеке, усмехнулся и сказал:
         - "Gut, gut."
         Одна из женщин с соседней лестничной клетки поставила чемодан, но не могла положить сетку с какими-то вещами, потому что она зацепилась за пуговицу плаща. Женщина начала нервно дергать сетку. Тогда один из немцев вынул пистолет и выстрелил в нее. Она упала мертвой рядом со мной. Когда обыск был закончен, нам велели выйти со двора через баррикаду в воротах. Мы карабкались вверх по качающимся тротуарным плитам, из которых была сложена баррикада.

Фрагмент двора на Красиньского 20 и ворота во время Восстания. На переднем плане капитан Казимеж Новацки "Жираф", подпоручик Роман Домбровски "Старик".
Мальчик с правой стороны это я – автор воспоминаний (из книги Гжегожа Ясиньского "Жолибож 1944"). В этой арке была высокая баррикада из тротуарных плит, через которую мы проходили после капитуляции.
Рядом тот же фрагмент двора и арка в настоящее время (собственная фотография, 2009 год).

         Когда мы спустились с некоторым трудом, поскольку у каждого был багаж, между рядами солдат с пистолетами и винтовками наизготовку мы дошли до глубокой в рост человека ямы. На каждом из четырех ее углов стояли ручные пулеметы. Вокруг были груды земли. Яма был такой большой, что там поместилось несколько десятков человек. Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, уверенные, что пришел наш последний час. Многое указывало на то, что через минуту в нас начнут стрелять из этих пулеметов, а потом закопают. Кого не убьют и вероятно не сожгут потом, того похоронят живым. Такие тихие разговоры можно было услышать вокруг.
         Тогда же мы увидели, что на развалинах последнего этажа нашего дома развеваются белые флаги. Немцы начали что-то выкрикивать, но мы не понимали, что они говорят. Наступила глубокая тишина, а через минуту все начали хором, но шепотом читать молитву: "Под Твою защиту прибегаем...". Так мы стояли добрых полчаса, когда внезапно раздалась команда "ausgehen". Мы выбрались по узкой крутой тропинке в углу ямы. Теперь следовало построиться в колонну и пойти в указанном направлении. Мы шли между рядами танков, в их башенках сидели солдаты в черных мундирах, которые смотрели на нас словно бы с торжеством и презрением. Кое-где еще лежали трупы повстанцев.
         Когда мы дошли до Повонзок, над нашими головами разыгрался воздушный бой между немецкими и советскими самолетами. Какие-то были сбиты. Спустя некоторое время мы дошли по улице Вольской до Дзялдовской, я надеялся, что возможно где-то здесь мы встретим отца. Но больница, хотя и стояла, была частично разрушена, а внутри никого не было. Мы шли среди развалин и догорающих домов, возле которых лежали обугленные тела людей. Район, так же, как и весь город, был вымершим.
         В костеле Святого Станислава на улице Вольской была объявлена первая длительная остановка. В костеле, как и вокруг него, царила страшная толчея, в конце концов, мы нашли клочок свободного газона и сели, а рядом с нами наша соседка с дочерьми и мужем, который по дороге каким-то чудом нашелся. У мамы в бутылке была вода, поэтому она дала мне немного попить. Хотя в последнее время мы почти ничего не ели, от страха я не чувствовал голода.
         Через минуту перед нами остановился высокий худой эсэсовец в черном мундире с черепом на пилотке. Он начал пристально меня рассматривать. Мама испугалась, а он протянул руку и пальцем поманил меня. Мама обняла меня и сказала, что не отдаст меня и будет лучше, если он нас обоих застрелит. Он усмехнулся и на ломаном польском сказал:
         - "Не бояться, я ничего не сделать, я дать essen".
         Потом показал на кастрюлю, которая стояла на нашем багаже, дал мне ее и взял меня за руку, а по-прежнему испуганной маме сказал:
         - "Я здесь быть zurück".
         Мы шли по костелу через толпу. Стоявших на его пути людей он энергично отстранял рукой. Мне он казался очень высоким. Мы дошли до главного алтаря. Там стояли большие котлы с гороховым супом. Он велел одной из женщин в белом халате налить мне суп в кастрюлю, после чего отвел меня к маме и погладил по голове. Уф! Мы вздохнули с облегчением. Суп был замечательный, мы поделились с нашей соседкой и прежде всего с ее дочками.
         Через два или три часа неопределенного ожидания мы пошли по улице Бема в направлении Западного Вокзала. На перроне уже было очень много людей. Было известно, что мы ждем поезд, но никто не знал, куда нас повезут. Предположения были разные, иногда даже трагические. Когда мы стояли так в толпе, с другой стороны перрона подъехал поезд с комфортабельными спальными вагонами. Он стоял несколько минут, за это время из вагонов вышли офицеры, некоторые в расстегнутых мундирах и без фуражек. Я стоял довольно близко, и один из них посмотрел на меня, улыбнулся, сказал что-то другому, и в результате я получил полбуханки свежего хлеба. У нас снова была еда.
         Через некоторое время подошел наш поезд, состоящий из неглубоких товарных вагонов. Нам велели садиться, но это было не так-то просто при такой толчее и неприспособленном для людей входе в вагон. Мы уселись возле низкой боковой стены, и мама вынуждена была держать меня, чтобы я не выпал. Когда поезд тронулся, стало холодно, был уже вечер. Вскоре мы остановились в Прушкове.

Мирослав Тадеуш Сьмилович

редакция: Мацей Янашек-Сейдлиц

перевод: Катерина Харитонова

Мирослав Тадеуш Сьмилович род. 10.07.1934 в Варшаве

Copyright © 2015 SPPW1944. All rights reserved.