Свидетельства очевидцев восстания

Воспоминания санитарки харцерского батальона АК "Вигры" Янины Грущиньской-Ясяк, псевдоним "Янка"

Янина Грущиньска-Ясяк,, род. 11.12.1922 в Варшаве санитарка AK псевдонимы "Поженцка", "Янка" второй взвод ударной роты харцерский батальон AK "Вигры"

         Мы медленно идем рядом в полном молчании. На улице Подвале уже нет ни немецких солдат, ни жителей Старувки, покидающих с узелками свои дома. Только у пересечения с улицей Килиньского из последних сил на коленях, на четвереньках, кто как может, тащатся несколько раненых. Я нахожусь в таком шоке и настолько оглушена, что мне даже не приходит в голову прийти кому-нибудь из них на помощь. Да и зачем? Каждого, так или иначе, достанет немецкая пуля.
         Я все время пытаюсь представить, как там было на втором этаже, что стало с нашими товарищами: "Стасюком", "Робертом" и "Клехой"? Погибли ли они сразу или, раненые еще раз, умирают теперь в мучениях. Я не могу простить себе, что нас не было с ними в этот трагический момент. Мы спасали ребят из "Густава", не зная, что немцы начали ликвидировать госпиталь на Длугой 7.
         Первым вышел из оцепенения отец Томаш. Видя протянутые в умоляющем жесте руки, он поспешил на помощь раненому.
         Почти в ту же минуту из каких-то ворот на улице Подвале выбегает пожилой мужчина, неся на руках молоденькую девушку. Раненую, завернутую только в простыню, с окровавленными бинтами на груди. Мужчина, видимо отец, несет ее с большим трудом, наконец, сажает на куче щебня и в отчаянии смотрит кругом. Бася подбежала к ним, а я все еще стою посреди мостовой и не могу принять никакого решения. Через минуту я медленно иду за ними. Я прошла всего пару метров, когда в воротах появилась женщина с маленькой трех-четырехлетней девочкой на руках. Она подбежала ко мне и, сунув мне в руки ребенка, закричала:
         - "Пусть пани идет с ней на Замковую площадь. Я вас догоню", – после чего быстро вернулась в дом.
         Захваченная врасплох, я стою, держа девочку на вытянутых руках. Потом я поднимаю ее вверх и только теперь вижу, что у малышки ампутирована ручка. Я с ужасом смотрю на красно-фиолетовый недавно заживший обрубок и непроизвольно прижимаю ребенка к себе. Малышка обняла меня за шею, и мы пошли дальше.
         На вопросы:
         - "Это была твоя мама? Как тебя зовут? " – девочка вообще не реагирует.
         Крепко прижавшись ко мне, она смотрит вокруг испуганными глазами и не шевелится.
         Я снова возвращаюсь мыслями к моим товарищам и раненым харцерам из "Густава", которых мы оставили во дворе и в воротах на Килиньского 1. Я уже знала, какая участь их ожидает. Сможет ли кто-нибудь спастись? Ведь все они были тяжело ранены и не могли самостоятельно двигаться.
         Погруженная в своих мыслях, я даже не заметила, что мы приближаемся к большой колонне мирных жителей, которых немцы вели по улице Подвале на Замковую площадь. В это момент мое внимание привлекло какое-то странное оживление среди беженцев. Двое идущих позади мужчин поспешили вперед и затерялись среди женщин, несмотря на то, что один из них был очень высокий. Я посмотрела налево и сразу все поняла – в конце улицы стояли двое молодых немцев. Вспотевшие красные лица, шлемы глубоко надвинуты на глаза, в руках автоматы. Вдали появился третий, а дальше, под стенами домов – трупы. Это те, кто не успевал за идущими или те, кого немцы сочли повстанцами, погибшие от руки немецких палачей.
         Мы наконец вышли на Замковую площадь. По левой стороне рухнувшей Колонны Зигмунта стояла огромная толпа, а вокруг кружили десятка два немцев и власовцев. Мы стоим, тесно сгрудившись, рядами, ожидая, пока немцы сформируют группы для дальнейшего похода. Эти группы они направляли на улицу Мариенштат. В какой-то миг по рядам пошел шепот:
         - "Золото, прячьте золото! Забирают!"
         Эти слова показались мне профанацией. Золото! Что стоит золото по сравнению с тем, что произошло на Длугой 7, что происходило на каждой улочке Старого Мяста? Как эти люди могут в такую минуту думать о золоте?
         Я почувствовала себя чужой и одинокой среди этой толпы. Куда пропали Бася и Отец Ростворовски? Они ведь шли за мной, помогая раненым. И что мне делать с этой маленькой девочкой? Как найти ее мать?
         Я попятилась и начала протискиваться через ряды, оглядываясь по сторонам и одновременно наблюдая за немцами, не замечают ли они суматохи, которую я вызываю. Увы, Баси нигде не было, зато высокая темноволосая женщина забрала у меня девочку. Малышка протянула к ней здоровую ручку, так что это наверняка был кто-то из ее семьи. Довольная полученной свободой действий, я начала энергично протискиваться через толпу, но Баси нигде не видела.
А что случилось с "Висей" и "Икаром"? Ведь "Икар", раненый в ноги, опирающийся одной рукой на "Висю", a другой на половую щетку, наверняка далеко не ушел. Я протискиваюсь в начало колонны и уже через минуту иду опускающейся к Висле улицей Мариенштат.
На откосе, возле стены костела святой Анны, на бордюре, поодиночке и группами сидят раненые. Ослабленные длительным нахождением в подвалах, голодные, после выхода на свежий воздух они быстро лишились небольшого запаса сил. Полностью покорившиеся судьбе, они даже не пытались просить помощи.
"Висю" и "Икара" я увидела издалека. Они сидели по левой стороне улицы, на развалинах какого-то домика или будки, в том месте, где Мариенштат описывает дугу вправо. Я села возле них и, помолчав минуту, рассказала в нескольких словах, что произошло в госпитале после их ухода. Посмотрев на "Икара", я сразу поняла, что он совершенно обессилен и не может самостоятельно идти дальше.
Я подняла голову и увидела напротив нескольких немцев, которые с пистолетами и огнеметом быстро направлялись к группе раненых. Я сорвалась с места с криком:
         - "Мы должны идти, немедленно должны идти!"
         "Икар" тоже скочил, схватил щетку как костыль, второй рукой оперся о "Висю", сделал несколько шагов и остановился.
         Бледный, с искаженным болью лицом, он прошептал:
         - "Я не пойду дальше. Не могу".
         Я беспомощно посмотрела вокруг. Вот бы какие-нибудь носилки или хотя бы палку. Из белого халата, который был на мне надет, щетки и палки можно было бы сделать примитивные носилки. Но откуда взять палку? Я начала обследовать развалины, но все вокруг было переломано. Я снова посмотрела на немцев, и вид огня подстегнул меня к активным действиям.
         - "Юрек, я возьму тебя на закорки, другого выхода нет".          "Икар" недоверчиво смотрел на меня.
         - "Яночка, ты не сможешь".
         - "Почему не смогу, я сильная", - говорила я жестким и приказным тоном, который должен был меня саму убедить в том, что это проще простого. Я схватила "Икара" за руки и пыталась забросить на плечи, а "Вися" изо всех сил подталкивала его вверх. Однако когда я хотела поддержать его за перевязанные бинтами ноги, "Икар" застонал. Держа его за руки, я сделала несколько шагов. Ноги "Икарa" тащились по мостовой, а я, согнувшись пополам, не могла зачерпнуть воздуха.
         - "Нет, из этого ничего не выйдет. Так мы далеко не уйдем. Мне надо держать тебя за ноги, хоть тебе и будет больно. Мы должны немедленно уйти отсюда".
         "Икар" уже не протестовал. Он обнял меня за шею, я руками схватила его за ноги, и мы медленно двинулись вперед. Первые шаги были очень тяжелыми. Я не могла ритмично дышать и задыхалась. Однако постепенно ситуация налаживалась. Несмотря на огромную тяжесть, я уверенно двигалась дальше. Так мы добрели до улицы Беднарской, которая круто шла в гору к Кракоскому Предместью.
         Короткий отдых, и, сопя как кузнечные мехи, я начала преодолевать возвышение. Я шла зигзагами, от одного края улицы к другому, задевая людей, которые черепашьим шагом двигались по улице. Юрек сползал со спины и давил мне шею, солнце жарило немилосердно, пот заливал глаза. На середине улицы я заметила пани Фариашевску, которая, спотыкаясь, с перебинтованной ногой, сгорбившись, с вещевым мешком, висящим на плече, с огромным усилием шла под гору. Наконец мучения закончились, мы добрели до Краковского Предместья. Еще немного, но уже по ровному асфальту, и с огромным облегчением я посадила "Икара" на бордюре, за памятником Мицкевича, а сама оперлась на ограду, чтобы отдышаться.
         Позади памятника и на площади перед костелом Кармелитов было полно людей, и все еще прибывали новые. Группа калмыков с направленными на нас виновками встала в шеренгу напротив нас. Немцы нервно суетились вокруг, формировали небольшие колонны и под их защитой (от выстрелов повстанцев) проходили Краковское Предместье, направляясь на Саксонскую площадь. Из монастыря Кармелитов, который был превращен в госпиталь, вышли две медсестры. Протискиваясь через толпу, они говорили, что раненые, а также люди, у которых нет сил дальше идти, могут остаться в госпитале.
         - "Хочешь остаться?" – спросила я "Икара".
         Он не ответил, но в эту минуту мы одновременно подумали о госпитале на Длугой 7. Я уже никому не верила.
         - "Если хочешь идти с нами, то у меня хватит сил понести тебя".
         "Икар" обрадовался.
         - "Конечно, я с вами".
         Я долго набиралась сил, наконец при помощи "Виси" посадила Юрка на спину и мы втроем пошли дальше. На Саксонской площади крутилось много немцев, но нас никто не трогал. Мы вошли в Саксонский сад. Зеленая трава и деревья, тишина, ни одного человека вокруг. Это место показалось мне оазисом спокойствия. Как хорошо было идти по аллее в тени деревьев, вдыхая чистый свежий воздух.
         Я как раз смотрела по сторонам, искала место, чтобы остановиться для отдыха, как вдруг за поворотом дорожки увидела группу немецких офицеров. Они стояли на газоне по левой стороне аллеи, по которой на некотором расстоянии от нас, держась под руки, семенили трое старичков. Это были две старушки в длинных черных платьях, а между ними старичок, белые волосы которого светились издалека.
         Когда старички приблизились к немцам, один из офицеров подошел к ним и, широко расставив руки, начал отталкивать их на газон. Я смотрела удивленно, старички тоже не знали, в чем дело. Они сбились в кучку, семенили на месте, однако в конце концов сошли на правую сторону аллеи. Офицер вытащил револьвер и через минуту три тела опустились на газон. Ни крика, ни стона – только три сухих выстрела. Немец повернулся к нам, все еще держа револьвер и легонько им покачивая, он смотрел на нас. Я почувствовала, что вся кровь отхлынула от моего сердца, ноги приросли к земле. Неужели это конец?
         Времени на размышления не было. Сработал инстинкт. Я собрала все силы, подхватила Юрка на спину и, маршируя словно на параде, приблизилась к немцам, демонстрируя свои возможности. Офицеры с левой стороны аллеи повернулись к нам, громко переговариваясь между собой и покрикивая на офицера-убийцу, который, все еще с револьвером в руке, стоял с правой стороны дорожки, ожидая нас. Одобрительно качая головой, он что-то сказал мне. Из-за волнения и усталости я не поняла ни слова. Когда я поравнялась с ним, я начала громко разговаривать с "Икаром", говорила какую-то бессмыслицу, чтобы только показать, что мы не боимся.
         Проходя мимо немца, я лихорадочно думала – выстрелит – или нет? Убьет нас обоих – или только "Икара"? Я чувствовала буквально каждый миллиметр кожи на спине, напряженно ожидая, когда раздадутся выстрелы.
         Все еще уверенным шагом мы отдалялись от немцев. Никто не стрелял. Наконец нас заслонили деревья. Я почувствовала огромную усталость. Хорошо бы было посадить Юрка и отдохнуть, но я боялась, что мы снова наткнемся на немцев. Мы приближались к воротам сада со стороны Железной Брамы.
         Перед воротами я снова заметила гитлеровцев – на этот раз солдат. Я пристально наблюдала за ними, они, заметив нас, с любопытством повернулись в нашу сторону, а один из них начал делать какие-то подозрительные жесты. Через минуту я поняла, что солдат достал фотоаппарат и, наклонившись, ждал, чтобы мы "вошли" в кадр. Потом еще снимок сбоку – и мы вышли на улицу Электоральную.
         По мостовой двигалась плотная толпа. Я смотрела с ужасом. Как идти в такой толпе? Юрек задевал ногами идущих рядом, мы тащились с черепашьей скоростью. Невозможно было передохнуть, а ведь я несла "Икара" без остановки от костела Кармелитов.
         Распухшие ладони раскрываются против моей воли. Согнутые в локтях руки - распрямляются. Перенатруженные мускулы отказываются работать. Юрек, чтобы не упасть на землю, судорожно держит меня за шею. Временами он видимо теряет сознание от боли, потому что голова его безвольно падает. Я прошу "Висю" поддержать его сзади, подворачиваю халат, чтобы таким образом дать отдых рукам, но все это не помогает. Я должна отдохнуть, отдохнуть любой ценой.
         Ежеминутно колонна останавливается, потом медленно ползет вперед. Я иду с опущенной головой, из последних сил, но, несмотря на это, все время наблюдаю за немцами, которые нас конвоируют, чтобы в случае чего успеть что-то предпринять.
         Слово "Fraulein", произнесенное у меня за спиной, действует как выстрел. Я немедленно поворачиваюсь и вижу рядом пожилого немца. Он пристально смотрит на меня и спрашивает:
         - "Кто вам этот молодой человек, которого вы несете?"
         Захваченная врасплох, я медлю с ответом, поэтому немец спрашивает дальше:
         - "Это ваш жених или кто-то из родных?"
         - "Нет, это мой товарищ", - отвечаю я.
         - "Ах так, товарищ", - повторяет он и отстает.
         - "Философ, холера!" – вполголоса ругаюсь я, взволнованная неожиданным происшествием, ведь в глазах этого человека, кроме обычного любопытства, я заметила также искреннее сочувствие.
         Улица Хлодна. Здесь мы надолго застряли в плотной толпе, через которую пытаются пробиться грузовики. На двух машинах я вижу санитарок с повязками Красного Креста. Я пытаюсь узнать у них, куда нас ведут, но мы не можем расслышать друг друга среди рева двигателей и шума.
         Немцы буквально в ярости, пытаются любой ценой очистить середину мостовой и ликвидировать затор. Мы наконец останавливаемся на Хлодной перед костелом святого Кароля Боромеуша. Я опускаю Юрка вниз, и мы какое-то время стоим втроем, опираясь друг на друга и поддерживая раненого.
         Теперь немцы направляют людей на территорию костела. Все это начинает мне не нравиться. Какое-то предчувствие говорит мне, что надо воспользоваться случаем и присоединиться к колонне, которая быстро движется вперед. Постепенно вокруг становится просторней. Я передвигаюсь на левую сторону, чтобы таким образом ноги Юрка не задевали соседей.
         Скорость передвижения падает, мы идем все медленнее, наконец, наступает минута желанного отдыха. Люди садятся на мостовой и на бордюрах. Я тоже сажаю Юрка на землю и, повернувшись назад, смотрю на город. Вокруг я вижу только развалины и пепелища. Не уцелел ни один дом. Вверх взлетает эскадрилья самолетов, описывает эффектную дугу и, сверкая на солнце, пикирует на затянутый дымом город.
         Взрывов не слышно. "Где это может быть?" – размышляю я. Внезапно пронзительный вой поднимает на ноги множество людей. Немцы смеются. Это "шкафы" – для нас уже неопасные – с шумом и адским скрежетом стреляют где-то в развалинах. Только теперь я понимаю, что Варшава перестала существовать. Я страюсь запомнить этот вид, потому что знаю, что даже если еще вернусь сюда, то уже никогда не увижу Варшаву времен моей молодости, мой дорогой родной город. Столько жертв, столько крови, страданий и боли, эти изнуренные люди с остатками имущества, разрушенный город – вот результат нашей борьбы.
         С тяжелым сердцем, с глазами полными слез, я иду дальше. Мы движемся молча, лишь время от времени я говорю Юреку, который слабеет и, сползая вниз, душит меня руками за горло, чтобы он держал меня за плечи. И он, и я – мы оба страшно измучены. Вдобавок ко всему – эта чудовищная жара. Горло у меня совершенно пересохло, покрылось каким-то горьким налетом, язык как кусок дерева, губы пересохли и потрескались.
         Рядом с нами идет женщина с маленьким мальчиком. На спине она несет большой узел, а второй рукой тащит за собой ребенка. Мальчик одет в теплое пальто, он устал и вспотел, ежеминутно спотыкается и без конца хнычет:
         - "Пить, мама, пить!"
         - "Хоть бы стакан воды", - вздыхает женщина.
         - "Я бы подошла к немцам за водой, но у меня нет никакой посуды", - говорю я.
         - "У меня есть литровая бутылка", - говорит женщина.
         На ближайшей остановке я бегу за водой. Вдоль всей Хлодной, перед воротами сожженных или разрушенных домов сидят немцы. Они вынесли на улицу кресла, диваны и столы. Они сидят, развалившись, попивают лимонад, курят и наблюдают за толпой, следя, чтобы кому-нибудь не пришло в голову спрятаться в развалинах.
         Процессия несчастных, часто раненых, выселенных из собственного города людей, оставляющих за собой трупы близких и сожженные дома – не вызывает у них ни малейшего сочувствия. Наоборот, они смеются и шутят, показывают на некоторых людей в толпе. Вид чужого несчастья стал для них чем-то привычным.
         Когда я обращаюсь к ним с просьбой, солдаты начинают шутить и спрашивают, кто мне подбил глаза, предлагают остаться с ними. Один из них все же берет бутылку и исчезает в воротах. Я сильно нервничаю, колонна в любой момент может двинуться дальше, и что тогда будет с Юреком? Я нервно оглянулась, махнула рукой, и золотой браслет, который мне дома дали "на всякий случай", съехал на запястье. Один из немцев заметил его и, схватив меня за руку, тянет к себе. Сопротивление не поможет, я делаю вид, что покорно иду за ним, даже смеюсь, но внезапно одним резким движением вырываю руку. В воротах как раз показался солдат с полной бутылкой, я хватаю ее на лету и выбегаю на улицу. Немцы начинают хохотать, издеваясь над товарищем, но я уже далеко.
         Со всех сторон ко мне тянутся десятки рук.
         - "Воды, воды! Хоть глоточек!"
         Я прижимаю бутылку к себе и отмахиваясь пробираюсь к своим. Сначала пьет мальчик, потом Юрек, "Вися", женщина и наконец я. Я держу бутылку вверх дном и жадно слизываю каждую каплю. Только в такую минуту можно оценить, насколько драгоценна вода.
         Мы снова идем вперед. Мимо нас часто пробегает высокий молодой немец. Это видимо чешский фольксдойч, потому что он постоянно что-то говорит идущим с забавным акцентом, мешая немецкие и чешские слова. Он как раз поравнялся со мной и говорит:
         - "Я уже давно за тобой наблюдаю. Ты очень сильная! Так давно несешь этого раненого. Ты наверняка спортсменка!"
         - "Нет, я не спортсменка, во время войны я не могла заниматься спортом, но в школе у меня были неплохие результаты".
         Я поддерживаю разговор, хотя меня это сильно утомляет:
         - "Жаль, очень жаль, потому что с такой силой и выносливостью ты наверняка попала бы на олимпиаду".
         Внезапно из задних рядов до нас доносятся отчаянные женские крики. Мы догадываемся, что означают эти крики и просьбы о помощи. "Вися" хватает меня под руку, делая вид, что помогает нести раненого, и с ужасом оглядывается назад.
         - "Что там происходит?" – спрашиваю я немца.
         - "Ах, это проклятые "Russen" (русские). Не бойтесь, пока я здесь, они не подойдут. Теперь я пойду вперед, но будьте осторожны и в случае чего – бегите ко мне".
         Ну да, легко сказать "бегите". Крики к счастью смолкают, и люди молча бредут дальше.
         Я настолько измучена, что перестаю обращать внимание на происходящее вокруг. Я не наблюдаю ни за немцами, ни за соседями, не смотрю на развалины и улицы, по которым мы проходим. Ведь это уже Вольская. Теперь я борюсь с собственной слабостью. Выдержать, любой ценой выдержать. Я столько его несла, я не оставлю его теперь милость убийц. Силы покидают меня внезапно. Я в отчаянии оглядываюсь, смотрю на идущих рядом, но незачем себя обманывать. Нам никто не поможет. Эти люди сами бредут из последних сил. Несмотря на то, что колонна двигается дальше, я останавливаюсь отдохнуть. Я сажаю Юрка на бордюр и смотрю на идущих.
         Внезапно я замечаю тележку, настоящую тележку на двух колесах, полную раненых, которую толкает за дышло коренастый, атлетически сложенный мужчина. Тележка едет среди толпы, за ней образовывается пустое пространство. Из толпы вырывается маленькая старушечка, с усилием догоняет тележку и умоляет:
         - "Заберите меня, я не могу идти!"
         Сгрудившиеся на тележке раненые, сидящие просто друг на друге, не отвечают, отворачиваются, делают вид, что не замечают старушки. Видя их упорство, старушка пытается остановить мужчину. Тележка удаляется, а она стоит посреди мостовой с протянутой рукой, люди равнодушно проходят мимо.
         - "Ее не взяли, но Юрка должны взять", - громко говорю я сама себе.
         Я беру раненого на спину и так быстро, как только могу, приближаюсь к тележке. Я уже поровнялась с мужчиной, подхожу к едущим.
         - "Подвиньтесь! Возьмите его хоть на пару минут. Мне надо отдохнуть!"
         Парни не отвечают, но я не уступаю и по-прежнему иду рядом с ними.
         - "Ну, подвиньтесь же!" – кричит наконец один из них.
         Я не жду, что скажут остальные, и сажаю Юрка на тележку. Как раз вовремя, ноги у меня подгибаются, перед глазами пляшут черные круги. Я судорожно хватаюсь за доски, чтобы не упасть. Постепенно слабость проходит, и вместе с мужчиной и "Висей" мы катим тележку с ранеными.
         Мы сворачиваем в боковую улицу. Тележка описывает широкую дугу и останавливается на середине. Улица замощена булыжниками, здесь наших сил не хватает, тем более, что пропал мужчина, который так самоотверженно вез раненых всю дорогу.
         Мы беспомощно стоим, пытаясь остановить проходящих мимо людей, но никто не слушает наших просьб. Люди обходят нас, даже не глядя на тележку с ранеными. Зато нас замечает один из немцев. Он мчится к нам, крича издалека:
         - "Почему вы стоите? Почему мешаете движению?"
         Я показываю рукой на камни и говорю:
         - "Мы не справимся, у нас нет сил".
         Немец становится багровым от злости.
         - "Это свинство! Это свинство, что две девушки везут столько раненых! Где мужчины?"
         Мимо нас как раз крадучись пробирается какой-то мужчина с большим узлом на спине. Немец подскакивает к нему, срывает со спины узел, отбрасывает на обочину, а хозяина толчком в шею направляет к дышлу. У нас мгновенно появляется несколько помощников, и почти без нашей помощи раненые едут дальше.
         Здесь город кончается. Дома все реже, мостовая кончается, и колеса повозки вязнут в песке. Поездка окончена. Раненые бредут, кто как может, я снова беру Юрка на закорки, и мы движемся полевой дорогой. Люди идут свободным строем. Немцев я не вижу.

Трасса, которой 2 сентября 1944г. гнали персонал госпиталя Длугой 7
вместе с ранеными и мирными жителями

         Мы доходим до поля помидоров. Возле дороги кустики полностью затоптаны, но может дальше что-нибудь найдется? Я сажаю Юрка на песок и вместе с несколькими людьми бегу на поле. Мне удалось сорвать пару маленьких зеленых помидорчиков, которые я жадно жую, высасывая сок. Внезапно за нами раздаются крики:
         - "Возвращайтесь. Немцы стреляют!"
         Я беру "Икара" на плечи, и мы идем в сторону железнодорожных вагонов, которые стоят на путях в чистом поле. Как раз минуту назад отъехал поезд, так что людей собирается немного. Они сами с облегчением залезают в допотопные вагоны и усаживаются на лавках.
         Юрка мы с трудом посадили в вагон, хотя насыпь невысокая, но нет платформы. После многочисленных попыток мы наконец влезаем в вагон, укладываем "Икара" на лавку, "Вися" устраивается рядом, а я сажусь на ступеньки и наблюдаю за прибывающими людьми. Может, я замечу среди них Басю или Отца Растворовского?
         День заканчивается. Солнце как раз зашло, над простирающимися передо мной лугами поднимается туман. Этот вид меня успокаивает. Здесь так тихо и спокойно. Я постепенно успокаиваюсь и отдыхаю.
         Темнеет. Надо возвращаться в вагон, потому что становится холоднее. Купе уже переполнены. Юреку пришлось сесть, я сажусь рядом, мы втроем прижимаемся друг к другу, потому что начинаем дрожать от холода.
         Мы все очень легко одеты. На мне мужская рубашка со Ставок и юбка Баси с большой дырой над коленом, короткий белый халат, на голых ногах сильно потрепанные после хождения по развалинам туфли. Я с сожалением вспоминаю мою "пантерку", которую перед приходом немцев на Старе Място я выбросила в развалины. Она была такая теплая и удобная! В ней можно было спать на голых камнях.

Янина Грущиньска-Ясяк

обработка: Мацей Янашек-Сейдлиц

перевод: Катерина Харитонова

Янина Грущиньска-Ясяк род. 11.12.1922 в Варшаве санитарка AK псевдонимы "Поженцка", "Янка" второй взвод ударной роты харцерский батальон AK "Вигры"

Copyright © 2015 SPPW1944. Wszelkie prawa zastrzeżone.