Тадеуш Ярош,
род. 24.06.1929 во Львове
харцер Серых Шеренг
псевдоним "Топач"
связной-вожатый отряда почтальонов
Харцерской Полевой Почты
Свидетельства очевидцев Восстания
Воспоминания харцера Серых Шеренг
|
|
Плен
В неведомое
Утром пятого октября мы покидали Варшаву. Поскольку у Витека Невядомского ("Пончика") и у меня не было никого из близких в этой части Варшавы, и мы решили выходить сами, Юзек Пшевлоцки ("Пляцек"), а точнее его мама предложили нам, чтобы мы выходили вместе с ними – якобы мы одна семья. Так что всего нас было 6 человек, то есть "Пляцек" с мамой, две его сестры (Лили и Зося) немного старше нас, Витек и я. Большого имущества, особенно у Витека и у меня, у нас не было. Утром мы перешли через нашу последнюю, уже частично разобранную баррикаду в конце улицы Сьнядецких. Мы шли по улице 6-го Августа (теперь Нововейская) в полном молчании, понимая, что с этой минуты мы снова были полностью отданы на милость оккупантов.
По обеим сторонам, на определенном расстоянии стояли немецкие солдаты и пристально следили за этой толпой нищих. Мы свернули влево и шли коротким отрезком аллеи Неподлеглости, а потом после очередного поворота вправо по ул. Вавельской и Копиньской, а по сторонам, особенно справа, были стены сожженных зданий и ужасающая пустота без признаков жизни. Прежде чем мы дошли до западного вокзала, в окрестостях улицы Щенсьливицкой, мы проходили по территории садово-огородных участков, на которых еще росли овощи. Ежеминутно кто-то выскакивал из колонны и голыми руками рвал и прятал что-нибудь в сумку или рюкзак. Конечно, нас сразу же призывали к порядку окрики охраны, но к счастью они не стреляли. Не все можно было сразу же есть в сыром виде, но морковь или лук для этого годились. Помню, что мне удалось вырвать пару луковиц, которые через минуту мы ели на ходу как яблоки. Мы очень нуждались в этих витаминах.
Нас привели на вокзальный перрон, какое-то время мы ждали. Некоторые размышляли, что теперь будет, однако в большинстве люди были молчаливыми и смирившимися. Через некоторое время подошел поезд, частично состоящий из старых пассажирских вагонов, с входами в отдельные купе с двух сторон, и частично из товарных вагонов. Напротив нас остановился такой пассажирский. Всю колонну, не знаю, сколько в ней могло быть человек, загнали в вагоны, и поезд поехал на запад. Было довольно тесно, мы видели станцию "Влохы", мимо которой проезжали, некоторые говорили что-то о Прушкове. Однако нет, через минуту поезд остановился, и мы прочитали – станция "Урсус". Перрон был слева, слышны были крики "aussteigen", то есть выходить. Большинство людей из вагона послушно собирались возле выхода на левую сторону перрона. Кто-то из нас, кажется "Пляцек" предложил "выходим направо, может, получится". Минута колебания, и мы открываем двери по правой стороне, к сожалению, прямо в объятия стоящего там немецкого солдата. Естественно, "zurück", ну и, к сожалению, надо было выходить вопреки нашим намерениям на перрон, где снова формировалась колонна. Лагерь находился на территории механической фабрики "Урсус".
У входа на территорию лагеря проходила сортировка, которую проводил немецкий офицер, дирижируя хлыстом, который он держал в руке.
Витека, Лили, Зосю и меня направили на "rechts", то есть в лагерь направо, а "Пляцека", который шел, держа под руку мать, вместе с ней - на "links" - налево, то есть в определенном смысле на свободу на территории Генеральной Губернии. Долгое время мы размышляли - почему? Почему, хотя все мы были примерно одного возраста (Витеку, "Пляцеку" и мне по 15 лет, Зосе 17, Лили 19) и в похожей физической форме, скорее истощенные, нам не удалось пойти за "Пляцеком" и его мамой. Почему хлыст в руке этого немецкого офицера, указывающий, кто куда должен идти, разделил нас уже в самом начале. Время от времени я думал об этом в течение многих лет, чтобы, наконец, прийти к выводу, что он обратил внимание на нашу одежду. Так вот, у нашей четверки на ногах были армейские сапоги, по крайней мере, у троих рабочие тиковые брюки, такие, какие носила большая часть участников восстания. У всех четверых были куртки, причем у троих – черные, такие, какие часто носили повстанцы, у Зоси была более светлая с меховым воротником, и все мы были с голыми головами, без шапок.
Поэтому я предполагаю, что этот офицер "почуял" в нас повстанцев или, как немцы нас называли, "бандитов", мы выглядели слишком однообразно, по-военному. Ну и он не ошибся. Зато "Пляцека" видимо спасло то, что он вел под руку женщину, то есть свою маму.
Вскоре после этого я был даже доволен, что все закончилось только этим, что не было обыска, потому что с ужасом обнаружил в кармане своей куртки запасной магазин с патронами, то есть с, как это на жаргоне называли "семечками" к моему закопанному на Кошиковой "Кольту".
Надо было как можно быстрее от этого избавиться. Я не сказал об этом никому, только сразу же после того, как нас привели в помещение цеха, превращенное в лагерь, нашел уборную и, притворяясь, что у меня возникла сильная потребность, что впрочем было не слишком странным и далеким от правды, пошел туда. Чтобы не было слишком громкого всплеска, все время сидя, я вытаскивал из магазина по одному патрону и бросал в уборную, чтобы после восьмого бросить и сам пустой магазин. Получилось. Через минуту я вышел действительно "налегке из этого тихого клозета", как писал Бой-Желеньски.
Я вернулся к своим, которым впрочем, ничего не сказал, и мы стали думать, что дальше. Руководство нашей группкой взяла на себя Лили – самая старшая. Было известно, что нас куда-то вывезут, но куда. Вместе или снова разделят? Не помню даже, дали ли нам какую-нибудь еду – какой-нибудь суп, а мы были действительно голодны, потому что полдень уже давно миновал. У девушек было немного сухарей, у меня лук с огородов, и это мы съели.
Вечером нас начали готовить к перевозке. Формировали группы из 40 и даже из 50 человек, без учета возраста и пола, а затем выводили наружу. На железнодорожной ветке уже стоял очень длинный состав, состоящий из нескольких десятков товарных вагонов, для скота, как их называли, и их последовательно заполняли отдельными группами людей, после чего вагон запирали снаружи. Воздух поступал только через два, а может четыре окошка с противоположных сторон под крышей.
Все постепенно усаживались на пол, хотя это было нелегко, толчея была страшная. Нашей четверке удалось устроиться вместе в углу вагона. Поезд стоял довольно долго, ведь его надо было "загрузить" полностью, а это, несмотря на поторапливания немецких солдат, происходило не слишком быстро.
Наконец, поздним вечером состав поехал в единственном возможном, то есть в западном, направлении. Некоторые из нас, которые подтягивались или которых подсаживали к окошкам, пытались более точно определить направление либо выбрасывали записки с известиями. Мы не знали точно, едем ли на запад, то есть в Германию, или же может на юг, то есть в Освенцим. Пока мы ехали по знакомой нам польской территории, можно было по названиям станций определить, где мы находимся. Однако была ночь, поэтому это было не так просто. Кто мог, тот дремал, разговоров было немного, a об отправлении естественных надобностей лучше не говорить. Когда наступило утро, мы уже были уверены, что не едем в направлении Освенцима. Поезд ехал, иногда останавливался, но вагоны не открывали.
Наконец после полудня поезд остановился на станции. Оказалось, что это Галле, так что мы были в Германии. Однако это не была конечная станция, только охранники по очереди открывали вагоны с правой стороны, и немецкие сестры красного креста раздавали в бумажных стаканчиках небольшие порции супа, то есть так называемый "eintopfgericht" (обед из одного блюда). Первая и единственная еда во время этой поездки. Не уверен, всех ли они успели накормить, всем ли хватило, но после этого вагоны запирали. Поезд ехал дальше на запад, чтобы через какое-то время, где-то в горах Гарца снова остановиться. На этот раз вагоны открыли с левой стороны. Между путями и видимыми холмами, а также шоссе у их подножия простирался во всю длину состава довольно большой "красивый" зеленый луг, окруженный нашими охранниками. Всем велели выйти на этот луг и облегчаться. Не имея возможности как следует спрятаться, мужчины возле женщин, знакомые возле посторонних, без всякого стыда, чтобы как можно скорее справить нужду.
Через пару минут машинист локомотива дал сигнал свистком, охранники подгоняли "los, los, schneller", некоторые на бегу подтягивали брюки, и наконец последние охранники подбегали к вагонам, запирали их, второй свисток локомотива, и мы едем дальше – на запад. Наступил очередной вечер, поездка продолжалась без остановки, но наконец где-то на территории Рурской области, в окрестностях города Бохум, поезд въехал на территорию, охваченную авианалетом. Сначала машинист мчался как можно быстрее, но наконец, когда зажигательные бомбы упали на некоторые вагоны, со скрежетом тормозов внезапно остановился в поле. Часть вагонов горела, другие еще нет, но была такая опасность. Некоторые охранники открывали вагоны, некоторые убегали сами, не думая о людях, некоторые вагоны открывали люди, освобожденные из соседних вагонов. Все бежали в поле как были. Бомбежка состава видимо не была случайной, ведь летчики союзников не знали, что он везет, что там везут людей, это мог быть военный эшелон, так что они наверняка были довольны результатом.
Наша четверка, как и остальные, сначала бежала в поле, но через некоторое время мы пришли к выводу, что это великолепный шанс для настоящего побега, может даже в Польшу. Мы ведь не знали, что до Варшавы более 1000 км. Мы осторожно вернулись к вагону, который к счастью не горел, взяли наши небольшие рюкзаки и снова отдалились от поезда.
Охранники еще не пришли в себя, налет постепенно заканчивался, а люди по большей части лежали на земле и, напуганные, ждали, что будет дальше. Только один пожилой седой мужчина с длинной бородой из нашего вагона, который сориентировался в наших намерениях, стоя на земле на коленях, осенял нас крестным знамением.
За нашей спиной остался стоящий в поле поезд с еще горящими вагонами, слышен был свист собиравшихся и пытавшихся что-то предпринять охранников. Однако мы не отказались от побега. Мы шли, а потом бежали через поля или огородные участки, чтобы быть как можно дальше от поезда. Мы не знали, где находимся. Через некоторое время мы увидели несколько человек, которые тоже шли по этим участкам. Наши пути пересеклись. Лили, как самая старшая и знающая более-менее немецкий, заговорила с ними. Конечно, она ничего не говорила о нашем намерении бежать, но сказала, что поезд разбомбили, а мы просто потерялись и просим помощи. Встреченные люди, как впрочем оказалось, потомки каких-то польских эмигрантов, решили нам помочь, и быть может с наилучшими намерениями отвели нас на пост полиции или жандармерии. Там рассказали услышанную от Лили историю и оставили нас. Полицейские отвели нас в камеру в подвале и молча заперли – всех четверых. Так закончилась наша вторая после выхода из Варшавы попытка побега.
Вторая фаза налета на Бохум продолжалась, слышны были отзвуки падающих бомб, а нами никто не интересовался. Сами полицейские наверно спрятались в убежище или пошли на обход, никто не реагировал, когда мы стучали, а потом колотили в массивную дверь. А мы просто хотели выйти по нужде.
Утром дверь камеры открылась, и нас, по-прежнему всех вместе, вывели на первый этаж, в кабинет или служебную комнату полицейских. Возможно, что они приняли за чистую монету рассказ Лили, переданный им встреченными нами людьми, о том, что мы просто потерялись (видимо проверили, по крайней мере, частичную его правдивость), потому что сообщили нам, куда поехал наш состав, и разрешили только в сопровождении одного полицейского пойти на железнодорожную станцию и обычным поездом поехать в пересылочный лагерь в Шпеллен-ам-Райн в нескольких десятках километров отсюда.
Можно себе представить выражение лиц наших попутчиков, когда несколько часов спустя они увидели, как нас четверых, которых уже считали пропавшими или счастливыми беглецами, вводят на территорию лагеря. Это уже действительно был конец, может и счастливый, потому что мы все были живы и не понесли никакого наказания за эту вторую попытку бегства.
Пребывание в этом пересылочном лагере было очень короткое, кажется только день, мы прошли дезинфекцию – раздевшись догола, а наши вещи отдельно в другой камере, и собравшись снова в шеренгу на плацу, стали предметом отбора или выбора "покупателей", то есть представителей разных предприятий. Пока что выбирали только мужчин. Нас разделили с Лили и Зосей, с которыми мы обнялись на прощание.
Принудительные работы
Самую большую группу принудительных работников отобрали "посланники" заводов Круппа в Эссен, и именно в этой группе оказались мы с Витеком.
Вторую довольно большую группу отобрали представители "Сименса", также из Эссена или Мюльхайма. Отбор проходил по принципу показывания пальцем, хотя иногда спрашивали о профессии. Нас с Витеком отобрали одними из последних, что впрочем, не должно удивлять, учитывая наш внешний вид. Нас построили в колонну и отвели к уже ожидавшим открытым товарным вагонам. Группы разных работодателей по отдельности ("Ordnung mu sein" – порядок должен быть), и вскоре поезд поехал назад на восток, чтобы через некоторое время остановиться на станции в Эссене, откуда нас отвели в лагерь, то есть наше новое "место жительства". Этот лагерь назывался Arbeitslager - Humboldstrasse Mühlheim Ruhr, а улица, на которой он находился, разделяла Эссен и Мюльхайм.
В первый день после приезда в лагерь состоялась регистрация. Все люди из нашей группы, построившись в длинную колонну, по очереди подходили к столу, за которым сидело трое или четверо немцев в мундирах, а возле стола стояли два охранника с оружием и переводчик. Когда человек подходил, раздавались вопросы: фамилия, имя, профессия и кажется возраст, конечно по-немецки, и наконец, распоряжение в сочетании с показыванием пальцем - "Hier, unterschreiben", то есть "подписать здесь".
Большинство из нас не знали немецкого или знали очень слабо, так что мы совершенно не понимали, что подписываем. Подписываемый текст переводчик не переводил. У меня за плечами было три класса гимназии, я, немного понимая язык, старался прочитать эту "писульку", и мое внимание привлекло одно слово - "freiwillig", то есть "добровольно". То есть мы подтверждали, что на работу на заводы Круппа мы приехали не против воли, но как добровольцы. Однако что мы могли сделать? Осознанно или нет – мы все подписали. С этого момента кроме имени и фамилии мы получили номера. Я получил номер P-324 и с таким номером был сфотографирован.
Фотография во время регистрации в лагере
До сих пор помню, что когда меня фотографировали, я старался улыбнуться. Пусть немцы не воображают, что совсем нас доконали.
"Петка", знак, который носили поляки – принудительные работники
Нашим работодателем был Gustahleisen Fabrik Krupp - Essen, то есть сталелитейный завод знаменитых немецких оружейных предприятий. Нас с Витеком обоих назначили в "Baubetrieb", то есть в строительный отдел этого предприятия.
Сначала работа не была слишком трудной, хотя продолжалась по 12 часов ежедневно, но до лагеря было не слишком далеко, мы шли пешком, перед выходом завтракали, а в течение дня, во время обеда пили мяту. Можно было запить ею оставшиеся от завтрака кусочки хлеба. Правда для меня тачки, нагруженные кирпичами или мешками с цементом, были слишком тяжелыми, так что мне случалось их опрокинуть, но, в общем, все это можно было пережить. Мы занимались ремонтными работами в литейном цеху. За нами наблюдал пожилой немец, который, то ли потому, что мог со мной как-то договориться, то ли от чистого сердца, видя мою жалкую физическую форму, старался мне помочь.
Это проявлялось в том, что как-то во время работы он подозвал меня к себе "Thaddeus - komm" и показал пальцем на большие гармошечные ворота, створка которых была сдвинута при въезде в литейный цех. Я не знал, в чем дело, но он меня поторапливал, я пошел туда и к своему удивлению, особенно в первый раз, увидел, что там лежит часть его завтрака – кофе и бутерброда с хлебом. Сначала я не знал, что мне с этим делать, съесть, не говоря об этом товарищам, которые голодны не меньше меня, или же удариться в амбицию и оставить. Вынести еду хотя бы частично, чтобы поделиться с моими товарищами, я не мог, потому что это плохо кончилось бы и для меня и, если бы кто-то заметил, также для этого немца. Поэтому я торопливо съел и вернулся к работе. Это повторилось еще несколько раз в течение ближайших дней. Пожалуй, это был первый немец, который отнесся ко мне по-человечески, совершенно очевидно вопреки действующим правилам.
После возвращения с работы в лагерь большинство старалось писать письма семьям в Польше, сообщая адрес лагеря, чтобы дать знать, что они живы, и установить контакт. Конечно, это касалось только тех, чьи семьи находились с западной стороны Вислы, на территории, находящейся в немецких руках.
Некоторым это довольно быстро удалось. Начали приходить не только письма, но и посылки. У меня такой возможности не было. Я предполагал, что отец и брат – повстанцы – если даже и живы, то находятся где-то в лагерях. Моя мама и сестра остались на Саксонской Кемпе, то есть на территории, которую уже заняла Красная Армия, часть прочих известных мне адресов также находилась на этой территории (Люблин, Львов). Поэтому я написал только две или три почтовые карточки на адреса, которые я помнил не слишком точно, в Якубовицах возле Островца Свентокшиского и в Кракове. И ничего, ответа нет, хотя прошел уже почти месяц. Я был уязвлен и какое-то время больше не пробовал писать.
В условиях нашего пребывания в лагере 29 октября 1944 г. произошла резкая перемена. Во время сильного ночного налета на Эссен наш лагерь был полностью разрушен. Все бараки, как жилые, так и общественные сгорели. Хорошо, что мы успели спасти хотя бы часть имущества. На следующий день нас перевезли в находящийся почти в 30 км от Эссен лагерь в Фоерде бай Вессел. Однако место работы осталось то же самое. То есть мы ежедневно ездили туда и обратно, из-за чего время нашего пребывания в лагере в рабочие дни сильно сократилось. Чтобы успеть на работу в Эссен к 7-ми утра, мы вставали в 4 утра, а после 12-ти часов работы возвращались вечером не раньше 21-го часа или позже. И только тогда, отстояв очередь на кухню, мы получали нашу ежедневную порцию еды, какую-то миску водянистого супа из брюквы или листовой капусты, иногда даже две миски (за обед и ужин), ломтик хлеба, что-то к нему – какой-то мармелад или в лучшем случае немного маргарина и какое-то питье (псевдо-чай-мяту или якобы-кофе).
Сначала мы пытались оставлять что-то на завтрак, чтобы съесть перед выходом на работу, но вскоре оказалось, что это нерационально. Суп полностью остывал и становился несъедобным, питье тоже было совершенно холодное, а хлеб, когда его резали на тоненькие ломтики, крошился и пропадал зря. Кроме того, всего этого было не слишком много. Поэтому мы съедали все это за один раз и до следующего вечера вынуждены были прожить на голодный желудок.
Однако человек привыкал к этому ежедневному ритуалу. В четыре утра дверь "штубы" с грохотом открывалась, раздавались свистки и крики "aufstehen, vier Uhr, weg aus dem Bett" (вставать, четыре часа, вон из кроватей – если эти нары можно было назвать кроватями). Все соскакивали на пол, даже непосредственно сверху, быстро одевались и бежали в туалет, а потом на поверку на апель-плац. Через минуту, когда все собрались, мы быстро шли около полутора километров на железнодорожную станцию, где уже ждали вагоны, садились и ехали в Эссен, и если все хорошо пошло, то на вокзале мы были около 6.30. Мы выходили из поезда и маршировали к своим рабочим местам. Однако временами езду прерывала то остановка из-за повреждений на путях, то непосредственно обстрел истребителей, кажется, английских, а может и польских, потому что американцы, которых немцы называли "Jabo", сокращенно от "Jagdbomber" – истребитель-бомбардировщик, летали больше днем. Было не слишком приятно, когда такой союзник стреляет из своих орудий или спаренных пулеметов, не зная, кого он обстреливает, кто находится в этих вагонах. Он старался как можно лучше выполнить свое задание, и для него было важно попасть, а мы съеживались и молились, чтобы он не попал.
Рурский бассейн, а Эссен в особенности, в последний год войны переживал ковровые бомбометания, так что после полностью уничтоженных ранее жилых районов разрушались и выходили из строя отдельные части промышленных предприятий. Наша работа тоже поменялась, потому что все чаще нам приходилось иметь дело с разбором развалин или же восстановлением цехов.
Также чаще, даже в течение дня, были налеты и воздушная тревога. Было характерно, что если только удавалось что-то более-менее восстановить, например, стены цеха были возведены заново, то после дневного разведывательного полета отдельного союзнического самолета в одну из следующих ночей имел место очередной налет, и у нас снова была работа по разборке развалин. Это было как игра в кошки-мышки, только мышками в этой игре были не только немцы, но и мы. Правда, надо сказать, что мы были так страшно измучены и немного безразличны, что если только удавалось не пойти в убежище, несмотря на то, что нас туда загоняли, мы ложились на складе или в вагоне, если налет застал нас там, и засыпали. Кроме того, по крайне мере, я был убежден, что если за 63 дня восстания, когда было столько "возможностей" умереть, со мной ничего не стало, то и теперь черти меня не возьмут. Была также еще одна предпосылка, которая позволяла мне верить в счастливое возвращение домой. Этой предпосылкой был подсознательно "пророческий сон", который, по крайней мере, какое-то время я помнил в мельчайших деталях.
Это было где-то в середине или в конце ноября. Мне снится, что я снова в своем родном доме, который частично разрушен, но в квартире есть моя мама и сестра, с которыми я здороваюсь. Нет отца и брата, но на мои вопросы о них мама отвечает, что брат уже вернулся, но пошел в город, а отца видели уже после окончания войны, кажется в Берлине. Она также просит меня рассказать больше о своей судьбе и помню, как спрашивает, не знаю точно о чем: "Тадюню, а когда это было?". Я отвечаю: "4-го июля, мамочка, 4-го июля". В этот момент сон внезапно прерывают свистки охранников и крики "Aufstehen, vier Uhr..." и дальше как обычно.
Спрыгивая с нар, я говорю Витеку, который также приземляется на пол: "Витек, четвертого июля войны уже не будет" и слышу ответ спокойного обычно моего друга: "черт бы тебя побрал, а теперь ноябрь, ведь это еще больше 7-ми месяцев". Дальнейший разговор прервался, потому что надо было собраться и готовиться к выходу. Мы не возвращались к этой теме, но в моей голове осталась уверенность, что войну я переживу и снова увижу семью.
Однако не всегда сны были такими милыми и можно сказать пророческими. Иногда это были какие-то кошмары, или вообще ничего не снилось. Бывало и так, что когда мы спали на складе или в вагоне на лавке или на полу, налет усиливался, и мы решали, что однако надо бежать в какое-то убежище или подвал разрушенного раньше дома. Помню один такой случай, когда, вбежав в подвальный коридорчик в развалинах, мы наткнулись на ажурную дверь, преграждавшую дальнейшую часть. Не имея возможности войти глубже, мы прижались к этой преграде и слушали, что происходит снаружи. Налет продолжался, бомбы падали довольно близко. В какой-то момент мы сообразили, что в дальней части коридора что-то шевелится, а во время сильных взрывов словно бы приближается к нам. И действительно, через минуту выяснилось, что это довольно крупный поросенок, которого кто-то там растил, а приближался он к нам или от страха перед бомбежкой, или надеясь, что мы дадим ему что-то поесть, потому что он немного похрюкивал.
Через некоторое время, когда бомбежка немного уменьшилась, мы решили выйти на улицу, чтобы нас не обвинили в том, что мы хотим украсть этого поросенка.
Пройдя буквально пару метров, мы наткнулись на патруль, который с криками "Los, los, zum Keller" загнал нас в убежище. Кажется, они не сориентировались, что мы не немцы.
Налет продолжался довольно долго, а мы сидели в этом убежище недалеко от входа, не говоря ни слова, чтобы к нам кто-нибудь не прицепился. Наконец налет закончился, и мы как можно быстрее отправились на железнодорожную ветку, где стояли наши вагоны. Вскоре охрана решила, что все уже нашлись, и состав отправился в Фоерде.
На этот раз на место мы приехали позже, чем обычно, в середине ночи. Но "Ordnung muss sein" (Порядок должен быть), и по приезде, по крайней мере, сухую часть нашего пайка и что-то для питья мы получили. Поэтому мы поели как можно быстрее, чтобы хоть немного вытянуться и подремать на нарах. Ведь несмотря на все неожиданности и опоздания предыдущего дня на следующее утро в четыре часа мы снова слышали хорошо знакомые свистки и крики "aufstehen, vier Uhr, weg aus dem Bett", соскакивали с постелей и бежали на поверку. Ведь на работу надо было ехать, "ordnung muss sein". Видимо наступило какое-то отупение и рутина. В полубессознательном состоянии мы маршировали на станцию, садились в вагоны, а во время езды спали, и нам было все равно. И так день за днем.
Лагерный сочельник
Накануне сочельника, то есть 23-го декабря ситуация была еще хуже, чем обычно. Из-за сильных налетов союзнической авиации, которые произошли накануне, железнодорожные линии в Рурском бассейне подверглись значительным разрушениям. Поезда не ходили, другого транспорта не было. Поэтому единственной возможностью доставить нас обратно в лагерь был пеший переход.
Сначала нас построили в сомкнутую колонну, которая потом разделялась на меньшие части, и в сопровождении наших "опекунов", ехавших на велосипедах, мы маршировали в лагерь, подгоняемые время от времени криками "Los, los, schneller... (пошел, пошел, быстрей) или "lustig, lustig ..." (охотнее, охотнее). Почти никто не отзывался, головы опущены, мы смотрим под ноги, чтобы не споткнуться и не упасть. Древняки (обувь на деревянной подошве) стучали ....
Очень поздним вечером, пройдя более 20 км, частично маршируя по шоссе, а частично по железнодорожным шпалам, мы наконец добрались до лагеря. Надо было еще постоять в очереди на кухню, чтобы получить свою миску водянистого супа из брюквы или листового салата, ломтик хлеба, какой-то мармелад или маргарин к нему и кружку эрзац-кофе или напитка из мяты. Всего этого должно было хватить на сутки.
Полночь уже давно миновала, когда поев и немного помывшись, мы ложились спать. Мы рассчитывали на то, что завтра, а точнее говоря сегодня, ведь 24 декабря уже наступило, рождественский сочельник, а также на то, что сообщение с Эссеном прервано, и у нас будет свободный от работы день, что мы, возможно, немного отдохнем и как-то приведем себя в порядок. Мы рассуждали, как организуем наш сочельник. У некоторых было немного продовольствия из посылок, присланных семьями. У меня, к сожалению, тогда еще ничего не было. Я предполагал, что отец и брат, которые тоже участвовали в восстании, были где-то в лагерях, я еще не знал где, а мама с младшей сестрой остались за Вислой, на территории, уже занятой советскими войсками.
Я по-прежнему не получил ни одного письма, потому что в ответ на те три или четыре, которые я отправил знакомым или дальним родственникам сразу же после прибытия в Эссен, ответа не было. Как потом оказалось, видимо из-за неточных адресов или продвижения фронта, они не дошли, точнее некоторые дошли гораздо позже.
Поэтому мне было немного обидно, но это не влияло на то, что хотя бы в сочельник я мог рассчитывать на поддержку товарищей по несчастью, по крайней мере, Витека, который какую-то посылку от семьи получил.
В нашей "штубе" нас тогда было 10. Двухэтажные нары перпендикулярно стенам по обеим сторонам группами по четыре, не все впрочем заняты, свободны были еще 2 места, три или четыре табурета (для всех не хватало) и маленькая железная печка примерно в центре.
Мы засыпали, и только время от времени кто-то вскакивал и выбегал наружу, потому что действительность напоминала о своих правах.
Миновало 4 часа утра, время обычной побудки, так что могло казаться, что наши мечты об отдыхе сбываются.
Внезапно, где-то около 6-ти дверь в штубу резко, с грохотом распахнулась, мы услышали свистки и крики "Los, los, aufstehen, verdamte faule bande" (пошел, пошел, вставать, проклятая ленивая банда).
Соскакивая с нар, мы услышали, что через полчаса должны собраться на апель-плац. Идем на работу. Куда, как, это казалось нам невозможным, ведь поезда не ходят. И все-таки. Полчаса спустя, построившись в колонну, мы выходим за ворота лагеря, но на шоссе сворачиваем не как обычно влево, на станцию, а вправо.
Через минуту на перекрестке поворот влево, и оказалось, что мы пошли по шоссе в юго-западном направлении, в сторону города Вессел и реки Рейн.
После непродолжительного марша мы дошли до позиций зенитной артиллерии, где занялись наведением порядка и земляными работами, поправляли насыпи и так далее. Работы было не слишком много, и вообще она была не очень тяжелой, так что нам казалось, что ее просто придумали, чтобы у нас в головах не помутилось от лени. К счастью, у солдат из расчета зенитной батареи были добрые сердца, или они тоже уже думали о праздниках. Примерно через семь или восемь часов нас отпустили, и под бдительным присмотром наших "опекунов" мы помаршировали назад в лагерь. Мы расходились по баракам, а по дороге заходили на кухню, за ежедневной порцией еды. Конечно, как обычно и как положено в сочельник, с утра у нас был строгий пост, а полученная еда также была постной. Пока никто еще не начинал есть, мы наводили порядок в штубе и готовились к традиционному рождественскому ужину. Было несколько кусочков облатки из писем, полученных от семей. Остальным облатки должны были заменить тоненькие ломтики хлеба. Не было еще елки. Мы решили, что надо добыть хотя бы маленькую или хотя бы пару веточек.
На территории лагеря ничего такого не было, но во время утреннего марша и последующего возвращения (впервые днем) мы заметили, что неподалеку, с другой стороны шоссе находится большой хвойный лес, а за кухней небольшой перерыв в ограде лагеря (может, для доставки?), через который можно выйти наружу. Принимая во внимание почти праздничную атмосферу, а в связи с этим гораздо более ограниченное внимание "вахманов" (часовых), мы с моим другом "Пончиком" – Витеком Невядомским решили потихоньку выйти и принести какую-нибудь елку из леса. Так мы и сделали. Товарищи даже не слишком отговаривали нас от этого "предприятия". Как-то удалось. Когда довольно быстро тем же путем мы вернулись с малюсенькой елочкой, радость была огромной. Елку привязали к одной из стоек нар, и она возвышалась над помещением.
После нашего возвращения в барак оказалось, что за это время количество жильцов нашей штубы увеличилось на два человека. Это были наши товарищи, также из Варшавы (молодой парень и пожилой мужчина, его опекун), которые приехали тем же поездом, что и мы, но в первые дни пребывания в Рурском бассейне, еще в пересылочном лагере в Шпеллен по какой-то причине вызвали сильное недовольство и получили три месяца "Straflager" (исправительного лагеря). И именно в это день, в сочельник их досрочно освободили и привезли к нам в лагерь.
Они сидели на свободных нарах, немного потерянные, кажется, им еще не дали пайков, и они не знали, как мы их примем. Но ведь в такой день надо было поделиться с ними чем только можно. Так мы и сделали, и вскоре они хлопотали вместе с остальными, готовясь к сочельнику.
Надо было поторопиться, чтобы этот рождественский ужин состоялся в допустимое время и прошел в соответсвующем настроении.
Где-то около семи или восьми вечера мы были готовы. Первые звезды уже давно светили на небе. Хлеб, порезанный на тонюсенькие ломтики - вместо облатки – лежал на миске в центре табурета, а вокруг были разложены кусочки разных "деликатесов", по большей части из посылок, полученных товарищами от семей из Польши.
Двенадцати блюд не было, но зато нас было двенадцать – как апостолов. Стоя вокруг, мы поделились нашей "облаткой" – читай: хлебом и пожелали друг другу встретить следующий праздник в иной ситуации; кажется, речь шла о Пасхе, потому что никто не представлял, чтобы мы еще год прожили в таких условиях. Мы все тогда думали о своих близких, которые где-то далеко, быть может в эту минуту, тоже делились облаткой.
Я особенно много об этом думал, потому что в этот день получил первую карточку из Польши, от дальнего родственника из Кельц, с информацией и адресами отца и брата в лагерях в Германии.
Обняв друг друга, по-прежнему стоя вокруг табурета с нашими "рождественскими блюдами" и маленькой печурки, в которой что-то тлело, а также возвышавшейся над нами елочки, мы начали петь рождественские песни. Начали мы с песни "Бог рождается...", только второй куплет был "военным", привезенным в свое время в Польшу из Англии, и звучал так:
"Бог рождается, а мы в мире
Где-то далеко рассеяны,
Славу Польши на штыках
Несем по просторам.
Чтоб врагам не казалось,
Что мы брошены одни,
А слово плотью стало
И жило между нами".
И потом дальше уже как обычно:
"Подними руку, Божье дитя,
благослови Отчизну милую...".
Когда утихли звуки этой песни, в момент тишины, прежде чем мы начали следующую, мы услышали снаружи, немного издалека со стороны зданий лагерной охраны мелодию и слова другой песни: "Stile Nacht, heilige Nacht..." (то есть "тихая ночь, святая ночь..."). Значит наши "опекуны" - вахманы тоже праздновали Рождество. В такие минуты даже они, по крайней мере, некоторые из них тоже были людьми.
Но должен сказать, что с этого момента, после того памятного лагерного сочельника в 1944 году многие годы я очень не любил рождественскую песню "Тихая ночь...". Не только петь, но и слушать ее я не мог.
В первый день Рождества в качестве исключения был выходной, а один из наших охранников оказался еще более человечным и, не знаю по чьей просьбе, согласился с несколькими из нас пойти в расположенный в нескольких километрах в Шпеллен костел. Впервые после более чем 3-х месяцев мы снова были в костеле. Мы не входили далеко внутрь, а вместе с охранником стояли в притворе, сразу же у входа, молились и можно сказать были счастливы.
Сразу же после мессы без проблем мы вернулись в лагерь. После праздников все пошло своим чередом. Утренняя побудка, переходы, поездки и многочасовая работа, и налеты союзников, и скудное пропитание. В моем случае изменилось только то, что я получил несколько писем, в том числе от отца, поэтому и сам начал по мере возможности писать письма.
Коллекция карточек, полученных в лагере:
от дяди из Кельц, от Отца (одна из четырех), от брата, от "Пляцека" и его сестер
Новый год
Вечером в канун Нового года в лагере была тревога, потому что над нами пролетали огромные эскадрильи бомбардировщиков. Летели куда-то вглубь Германии, тем не менее, окрестные зенитные батареи стреляли, а нам велели идти в убежища, хотя мы предпочитали смотреть и слушать, как летит эта масса самолетов.
Я относился к тем, которые были несколько недисциплинированы. Я как раз стоял на первой ступеньке лестницы, подняв голову вверх, когда услышал громкое "Los, los", и на голове и плечах почувствовал сильные удары палки, в результате чего молниеносно не спустился, а свалился вниз в убежище. Таким образом меня призвали к порядку. Такой новогодний "подарок" я получил.
В ту ночь, когда наступил Новый год 1945, немцы немного постреляли в воздух, но это не были впечатляющие залпы. Зато грохота от падающих, хоть и не слишком близко, бомб было достаточно.
Налеты союзников, если смотреть на них издалека, особенно когда с самолетов сыпали фосфор, который падая, горел в воздухе разными цветами, были фантастическим зрелищем. Однако хуже, если человек находится в том месте, где такие тучи горящих звездочек или скорее огня падают на землю. Тогда горит все. На мое счастье, я никогда не был непосредственно в такой зоне, зато мы неоднократно смотрели на подобную картину с относительно небольшого расстояния.
Новый год не принес принципиальных перемен в нашей ситуации, но мы все яснее чувствовали, что конец кошмара этой войны приближается. Заводы Круппа и другие промышленные предприятия, а также жилые районы в Эссене все больше превращались в развалины. Нормального производства уже, собственно говоря, не было, но в лагере все было как обычно. Подъем, переход, переезд, а на месте в Эссене разбор развалин, а иногда даже работа по расчистке и ремонту железнодорожных путей.
Прошел январь и начался февраль, в принципе все время одно и то же, но однажды, когда из развалин цеха мы доставали и чистили кирпичи, годящиеся для восстановления, пришел один из немецких Vorarbeiter (бригадиров) с известием, что я должен немедленно идти в здание дирекции предприятия, в какой-то отдел (сегодня уже не помню какой).
Безмерно удивленный, а может и немного обеспокоенный, я пошел согласно указаниям. Когда я оказался там, стоя перед обличием какого-то чиновника, впрочем, не самого низкого уровня, то он с ходу, без всякого вступления, спросил меня, даже довольно вежливо: "Кого ты знаешь в Берлине?". В первую минуту я онемел, вопрос меня удивил. Тогда немец дополнил свое высказывание: "...потому что мы получили письмо из Дирекции железных дорог в Берлине с просьбой согласиться на перевод тебя в Берлин". Наверно думали, что я знаю кого-то важного. Только тогда наступило озарение, и я сказал, что в лагере немецких железных дорог (Reichsbahnlager) в Драйлинден в Берлине находится мой отец. Я вспомнил, что в первом своем письме в начале года отец написал что-то вроде "Я попытаюсь забрать тебя к себе". Значит, вот в чем дело.
Тогда я услышал, что они высылают письмо в Берлин, что могут согласиться на мой перевод, но с условием, что Берлин взамен пришлет им одного работника. То есть бартер, голова за голову, к нам относились как к товару, рабам, собственности нашего работодателя. Предполагаю, что сначала, не зная, кто стоит за этим письмом из Берлина, они еще не решили, что ответить, а так, давая условное согласие, почувствовали себя в безопасности. Как дело пошло дальше, не знаю, быть может, изменение ситуации на фронтах привело к тому, что продолжения не последовало.
На рубеже февраля и марта все больше ощущалось, что западный фронт находится очень близко от нас. Ведь от нашего лагеря до Рейна было только десятка полтора километров.
Прощание с Круппом
В первые дни марта, кажется это было 3-го, после утренней поверки нам велели забрать с собой все вещи. Мы поняли, что покидаем лагерь. Нас как обычно отвели на станцию, посадили в вагоны, и мы поехали в другой, гораздо более крупный лагерь в Дорстен, к северу от Эссена. Там мы окончательно расстались с Круппом. Нам велели отдать все документы, связанные с заводами, но зато впервые после этих пяти месяцев мы получили зарплату, кажется по 50 или 100 марок и немного сигарет. До сих пор регулярно каждые две недели мы получали полоски-выписки, на которых было высчитано, сколько мы заработали и сколько должны: за жилье, за одежду (древняки и рабочую одежду), за питание и за транспорт, из чего следовало, что мы постоянно должны заводам Круппа. Наш долг практически не уменьшался. Все эти расчеты при получении наличных, видимо, какой-то разновидности выходного пособия, мы должны были отдать. Мне удалось сохранить только фотографию с момента регистрации с лагерным номером P-324, копия которой у меня есть до сих пор.
В тот же день прошла очередная сортировка, и нашу группу (несколько десятков человек) отдали в руки "желтков" из СА и велели копать окопы вдоль автострады на отрезке Штеркраде-Дуйсбург. Нас немедленно перевезли туда.
Поселили нас в чем-то, что даже трудно назвать лагерем, два или три недостроенных барака из цементно-стружечных плит, без окон и дверей, без нар, без санитарного оборудования. Умывальником служила ближайшая мелиорационная канава, часто утром слегка замерзшая, а еду время от времени, не чаще одного раза в сутки, привозили в виде сухого пайка. Спали мы на земле или на каких-то найденных досках. Накрывались только собственной одеждой. Ежедневно утром наша колонна маршировала несколько километров вдоль автострады, а затем нас расставляли, чтобы мы копали окопы – стрелковые рвы или же отдельные круглые ямы глубиной около 1 м - позиции солдат с так называемыми панцерфаустами.
Время работы вместе с дорогой, как обычно, составляло больше десяти часов. Мы были голодными, грязными и чудовищно измученными. Вши, которые сопровождали нас практически с самого прибытия в лагерь, теперь, несмотря на холод, завладели нами полностью. Натертые ноги покрывались нарывами, но о том, чтобы не идти на работу или получить какую-то медицинскую помощь и речи не было. К счастью, такая ситуация продолжалась не слишком долго.
Однажды ночью началось американское наступление. Форсирование Рейна. Тяжелый артобстрел в соединении с авиационной бомбардировкой вызывал невероятный шум, грохот. Все это началось в середине ночи и продолжалось, с разной интенсивностью, больше десяти часов, так что человеку хотелось спрятаться куда-то в мышиную норку.
Перед полуднем, когда немного успокоилось, наши "опекуны" начали нас собирать, сформировали колонну и повели на восток как можно дальше от фронта. Начался марш голода и мытарств. Мы шли больше десяти часов в сутки, на этот раз ни о каком питании или мытье и речи не было. Мы питались брюквой или свеклой, украденной из буртов, лежавших вдоль дороги, а раз даже жареным на костре мясом, вырезанным из туши убитой лошади, мимо которой мы проходили. Мы спали под голым небом, на земле – как удавалось.
Сразу же в первую или вторую ночь мы констатировали, что наши прежние "опекуны", которые изрядно нам досадили, исчезли, а заменили их "деды" из "фольксштурма" (народного ополчения), к которым мы не имели никаких претензий, которые сами едва ходили, а еще должны были нести винтовки. Впрочем, один из них, увидев, что у меня, одного из немногих, нет шапки, а было холодно, дал мне видимо какую-то свою запасную немецкую военную шапку, только со споротым прусским орлом спереди. Это был второй охранник-немец, который отнесся ко мне по-человечески.
Побег и что дальше
Мы знали, что фронт приближается, а мы отступаем перед ним, задерживая таким образом наше освобождение. Мы с Витеком Невядомским решили, что довольно этого марша на восток, ведь домой мы и так не дойдем, надо сменить направление и идти на запад. Как только представится случай, "даем дёру", то есть убегаем, а что дальше – увидим. Мы надеялись, а точнее были почти уверены, что наши "деды" не будут стрелять, даже если заметят наш побег. В наши планы мы никого не посвятили, только старались все время идти в хвосте колонны.
В одну из очередных ночей, когда, маршируя по шоссе, мы заметили справа склон горы, поросший довольно густым лесом, а охранник был с противоположной стороны на пару шагов впереди нас, мы решили, что это подходящий момент для побега. Один за другим мы бросились в сторону и, не шевелясь, присели на корточки на окраине леса. Мы прислушивались, тишина, ничего не происходит, колонна пошла дальше. Мы договорились, что пройдем немного выше и дальше в лес, подождем, пока немного рассветет, сориентируемся на местности и решим, что дальше. Тем временем мы уселись в кустах под каким-то деревом и дремали. Внезапно раздался треск веток и отчетливые шаги. Мы замерли, не шевелясь и прислушиваясь.
Мы немного боялись, сердца у нас стучали, и внезапно мы услышали, как кто-то споткнулся, а может даже упал, а потом услышали "о ку...". Эти слова были для нас как бальзам, это наши, поляки. Через минуту, когда мы встали и оказались напротив них, в свою очередь они в первый момент были испуганы. После короткого разговора оказалось, что это двое ребят из нашей группы, немного старше нас, которые после нас сбежали в лес. Мы решили, что будем держаться вместе, а мне, поскольку я лучше всего говорил по-немецки, невольно досталась роль руководителя. Метившие поляков желтые знаки с фиолетовой каймой и буквой "P" мы оторвали и выбросили, а когда рассвело, как ни в чем не бывало вышли из леса на шоссе. Начинался очередной этап уже третьего в нашей с Витеком невольничьей "карьере" побега.
Мы осмотрелись и решили, что не пойдем назад, туда, где колонна проходила вечером, а пойдем вслед за колонной и на первом перекрестке свернем вправо, на юго-запад, в сторону фронта.
Так мы и сделали. Мы также пришли к выводу, что надо бы раздобыть какую-нибудь еду. Конечно, и речи не было о том, чтобы признаться, что мы поляки-беглецы, так что все должен был устраивать я, а они должны были стоять и не говорить ни слова.
Недалеко за перекрестком, на холме справа мы заметили позиции немецкой артиллерии и хлопотавших вокруг солдат. Других строений рядом не было. Я решил рискнуть. Мои товарищи остались на шоссе, а я подошел к солдатам. Я спросил, могут ли они дать нам какую-нибудь еду. Мы можем им заплатить деньгами или, если они предпочитают, сигаретами. Они не расспрашивали меня, кто и что, возможно, что благодаря той военной шапке на голове приняли меня за какого-то своего "Junge", то есть сопляка. После короткого разговора они предложили мне, что за пачку сигарет могут дать два мешочка соленого гороха, каждая порция примерно по полкилограмма. Это можно было есть даже в сыром виде или сварить. Я поблагодарил, спустился к ребятам, и мы пошли дальше. На следующем повороте уже на краю деревни я решил, что войду в дом и спрошу, не могут ли они дать нам какую-нибудь еду. Я вошел, типичная бедная хата с коридором посередине и жилым помещением слева, каким-то помещением справа и кухней в глубине. Входя, я заметил в коридоре у стены две больших корзины с картофелем, как будто только что принесенные. Товарищи остались на пороге.
В кухне была пожилая немка. Когда я к ней обратился, она сказала, что в данную минуту ничего нам дать не может и немного словно бы оправдывалась. Разговаривая с ней, я дал знак рукой ребятам, чтобы складывали в карманы эту картошку. Они поняли, когда я заметил, что они взяли столько, столько поместилось в карманах, то поблагодарил, и мы все вышли. У нас уже был горох (купленный) и картофель (краденный), надо было теперь приготовить из этого суп. Почти не разговаривая, мы плелись дальше и внезапно на поляне слева от дороги увидели армейскую полевую кухню и большой, еще дымящийся котел. И снова я подошел к сержанту, который, как мне казалось, всем здесь распоряжался, и спросил, не можем ли мы получить четыре миски супа. Немец заявил: жаль, что мы не пришли немного раньше, потому что он только что закончил выдавать суп, но если мы хотим, то он может нам дать четыре ложки, и мы можем выскрести из котла то, что там еще осталось. Через минуту с четырех сторон котла видны были четыре пары ног и четыре попы, а остальные части тел, перевешенные через край котла, скрывались внутри. Мы выскребали остатки великолепного армейского крупника (суп с крупой).
Сначала никто из солдат не обращал на нас внимания, но внезапно у кого-то из моих товарищей вырвалось по-польски что-то вроде "о ку..., объедение" и может, еще пару слов. Я заметил, что ходившие вокруг солдаты начинают что-то говорить друг другу и поглядывать в нашу сторону. Опасаясь, что нас раскусят, что могло бы очень плохо кончиться, я бросил ребятам вполголоса "парни, ходу!" и, оставив ложки в котле, мы быстро ушли. Получилось. Мы шли той же дорогой и через некоторое время дошли до городка Иберрур (сейчас это район - пригород Эссена). Медленно идя по главной улице городка, мы осматривались. Мы проходили мимо шахты, винокурни (слева) и костела (справа).
Внезапно недалеко за винокурней слева я заметил стоявший фронтоном к дороге двухэтажный дом и в глубине хозяйственные постройки (сарай, амбар), к которым вела узкая дорога вдоль жилого дома. Я решил, что мы войдем, и я попрошу фермершу (хозяйку), чтобы из нашего продовольствия она приготовила нам суп. Из второго окна, которое оказалось окном кухни, выглянула женщина среднего возраста и спросила, что нам надо – что мы ищем (was suchen sie?). Тогда я сказал, что мы беженцы (Flüchtlinge), не говоря ничего о национальности, что мы голодны, что у нас есть горох и картофель, может, она согласится приготовить нам суп.
Она на минуту задумалась, смерила нас взглядом и потом сказала, чтобы мы сели на берегу протекавшего напротив окон, параллельно дороге ручейка и подождали. Она взяла наши продукты. Что было делать, мы должны были поверить, что она действительно что-то нам приготовит, а не вызовет полицию. Тем временем мы сняли обувь, мыли в ручейке ноги, били и топили в воде вшей и просто отдыхали. Мы блуждали с самого рассвета, а это была уже вторая половина дня, может даже 16 часов, поэтому нам также немного хотелось спать. Мы ни о чем не беспокоились, просто ждали.
Через некоторое время женщина снова выглянула в окно и на подоконнике поставила четыре дымящихся миски, полных супа, и четыре ложки. Оказалось, что к нашему продовольствию она добавила еще какие-то овощи и жиры. Это было великолепно, мы ели так, что за ушами трещало, практически вылизывая миски дочиста. Когда через пару минут, отдавая миски, я рискнул спросить, можем ли мы переночевать в амбаре, то услышал положительный ответ, а затем вопрос с ее стороны: "Может, вы хотели бы остаться дольше и поработать немного в поле?". Конечно, без обсуждения с товарищами, которые не все слышали и не поняли, о чем мы так долго разговариваем, я согласился. Мы рисковали, потому что не могли быть уверены, что ночью или утром нас не отдадут в руки полиции, но нам пришлось ей довериться, а предчувствие говорило мне, что это единственный шанс. Плестись вечером по шоссе или искать очередной лесок или развалины, чтобы укрыться, и рисковать встретиться с полицией было бы, пожалуй, самоубийством.
Отправляясь на указанное место в амбаре, имея, по крайней мере, ощущение, хотя еще не уверенность в безопасности, мы чувствовали себя как в раю. Сытые, без охраны, мы начинали верить в свою счастливую звезду. Спали мы как убитые, не слыша даже грохота артиллерии со стороны не слишком отдаленного фронта.
У фермера
На следующее утро мы проснулись довольно рано, вымылись в ручейке рядом и... сначала получили завтрак, который нам принесли в амбар. По пару кусков хлеба для каждого, тоненько намазанных маргарином или каким-то мармеладом, и кофе, чтобы запить. Завтрак не слишком обильный, но после стольких дней голодовки, когда иногда, и то не всегда, надо было довольствоваться едва очищенной от земли брюквой из лежащей у дороги груды, это было великолепно. После завтрака, когда я отнес на кухню поднос, кувшин и кружки, то узнал, что через пару минут мы пойдем в поле и первой нашей работой будет засыпать ямы и воронки от бомб, чтобы потом можно было, как обычно, приступить к весенней пахоте.
Подробности нам объяснил Михель, то есть точнее Михайло из-под Львова, которого привезли сюда на принудительные работы пару лет назад. Накануне мы его не видели, он был где-то в поле, а когда вернулся, мы уже легли спать. Он был постоянным и единственным работником, кроме семьи хозяина. Женщина, которая первой нас встретила (приготовила нам суп), была сестрой хозяина, была также девушка-подросток, племянница его умершей жены и маленький, наверно трех- или четырехлетний сынок. Сам хозяин был мужчиной лет сорока, который по состоянию здоровья, какая-то инвалидность или еще что, не был в армии. Других работников ни из семьи, ни наемных не было, потому что всех забрали в армию. А работы было много, потому что хозяйство было большое.
Можно сказать, ничуть не уменьшая факта, что принимая и укрывая нас, они многим рисковали, что такая бесплатная рабочая сила в данный момент им очень пригодилась. Весслинги, потому что так звали наших хозяев, были скорее зажиточными, потому что Йоганн (наш хозяин) и его брат Вильгельм были владельцами большей части Иберрур, каждый имел по несколько десятков гектаров земли (пахотной и лугов), по крайней мере, по несколько коров и лошадей (у нашего фермера три лошади), а также сельскохозяйственные машины: многокорпусный плуг, косилку и жнейку, сеялку, а также телеги, бричку и так далее. Тракторов не было. Обо всем этом я узнал постепенно, во время пребывания у них и разговоров с Михалом или же фрау Марией.
На соответствующее место в поле, на некотором расстоянии от хозяйства, нас отвел Михал и предоставил самим себе. Нас снабдили лопатами, граблями и киркой. Мы охотно взялись за работу, не жалея себя. Постепенно мы засыпали воронки, и результаты были видны. Когда миновал полдень, мы увидели, что к нам идет девушка, Иоанна, и несет большую корзину, а в ней второй завтрак. Снова какие-то бутерброды, кофе в кувшине и кружки. Она сказала, чтобы мы сделали перерыв и съели этот присланный "Tante Maria" (тетей Марией) завтрак и чтобы не позднее 6-ти мы вернулись домой. В очередной раз мы почувствовали себя как в раю. Мало того, что мы работаем здесь сами, никто нас не подгоняет, не кричит, не бьет, так нас еще почти просят, чтобы мы отдохнули и поели. Во все это трудно было поверить. Настоящее чудо.
Когда мы вернулись домой в назначенное время и довольные результатами, потому что две или три воронки были засыпаны, мы получили хороший обед-ужин и могли умыться и подготовиться ко сну, как накануне, в амбаре. В это время Михал ухаживал за лошадьми и коровами, которых вроде бы потом доила Иоанна. Кажется, ни один из нас никогда до этого не имел дела с работой на ферме, поэтому должен признать, что я с интересом наблюдал, как сам фермер или же Михал управлялись, например, с лошадьми, меняя подстилку, выгребая навоз, чистя их или запрягая. Как красиво по команде "fuss ab" лошадь поднимает ногу и позволяет что-то сделать или же на "zurück" пятится и позволяет себя запрячь.
Перед тем, как лечь спать, мы заметили, что в амбаре стоят весы и решили взвеситься. Оказалось, что я был самый худой и самый легкий из всех, весил жалких 39 кг.
Ночью снова сильно гремела артиллерия. На другой день ситуация повторилась, только мы засыпали воронки на лугах, расположенных между шоссе и рекой Рур. По шоссе передвигались мелкие отряды немецких войск или даже отдельные мародеры. Вечером фермер сказал, что я и Витек останемся у него, а Мариан и Хенрик, то есть двое оставшихся, пойдут к его брату. Он просил, чтобы я пошел с ними и поначалу в случае необходимости мог им что-то перевести. Это было недалеко, немного более километра, на горке, так что мы скоро вернулись.
В тот же вечер или на следующий мы с Витеком узнали, что больше не должны будем спать в амбаре, нас разместят в небольшой комнатке на чердаке над конюшней. Впервые после долгого перерыва мы ложились спать на кроватях, имея возможность почти нормально раздеться и накрыться одеялами. Это было очередное фантастическое переживание. Американская артиллерия гремела ночью все сильнее.
На следующее утро завтрак мы ели уже втроем, я, Витек и Михал за столиком в кухне. Рядом было включено радио, так что я переводил им новости, которые слышал, в том числе о ситуации на фронтах. Хозяйка это заметила, так что уже вечером радио там не было. Зато после обеда она расспрашивала меня, что мы делали в Польше и зачем сюда приехали? Когда я ей сказал, что мы оба с Витеком ходили в гимназию, что у нас там родные, a в Рурский бассейн и на работу у Круппа мы приехали не по собственной воле, а были привезены принудительно после Варшавского Восстания, она была изумлена. Ей трудно было в это поверить, а я все больше и все откровенней ей рассказывал. Иногда я также разговаривал с фермером, но с ним гораздо меньше, и он в разговоре был гораздо сдержаннее.
Тадеуш Ярош
обработка: Мацей Янашек-Сейдлиц
перевод: Катерина Харитонова
|
Тадеуш Ярош род. 24.06.1929 во Львове харцер Серых Шеренг псевдоним "Топач" связной-вожатый отряда почтальонов Харцерской Полевой Почты |
Copyright © 2016 Maciej Janaszek-Seydlitz. All rights reserved.