Свидетельства очевидцев Восстания

Воспоминания о Восстании

Ядвига Лещиньска род. 07.07.1920 г. в Варшаве гражданская участница Варшавского Восстания 1944

         Я родилась в Варшаве. Жила в Средместье, на ул Монюшко, угол Ясной.
         В последние дни перед началом Варшавского Восстания атмосфера была очень горячей. Не только потому, что это был конец июля, и была жара. Была горячая атмосфера, связанная с всеобщим ожиданием начала восстания. Никто, конечно, не знал, что это будет 1 августа в 17 часов. Впечатление производило особенно массовое отступление немецкой армии, движение по Иерусалимским Аллеям. Жители стояли на улицах и радовались, что мы, наконец, обретем свободу. Хотя было также мнение, что мы должны сами отвоевать эту свободу, а не ждать помощи с востока. Из-за Вислы уже доносились раскаты артиллерии, и было известно, что в окрестностях Отвоцка или Радости уже советские танки. Возможно, это способствовало началу боев, потому что мы сами хотели освободить Варшаву, а не ожидать помощи, особенно друзей с востока.
         Еще в первую половину дня начали закрывать магазины. Я жила в довольно оживленном пункте Варшавы, а на Маршалковской закрывали магазины уже около 11. Чтобы получить кеннкарту, я работала помощницей в аптеке на углу Сенной и Маршалковской, адрес Маршалковская 119. После войны в развалинах рядом находилось знаменитое кафе Cafe Fogg.
         В какой-то момент владелец аптеки говорит: закрываем аптеку, потому что сегодня что-то будет. Неизвестно только было, что. Мне как раз было близко до дома. Позвонила с Воли моя тетя, которая жила на Вроней, что есть для нас продовольствие из-под Варшавы. Тогда все так добывали продукты. У меня дома была тогда тяжело больная мама, папа был по другую сторону Маршалковской, он там работал, мой 12-летний брат был у своего друга на Монюшко 2a. Моя мама осталась одна, а я быстро поехала на Вронью за продуктами. Тогда не было проезда с Маршалковской в направлении Жолибожа, трамваи сворачивали на Крулевскую.
         На Крулевской на этом уровне находилось здание биржи, была также красивая пальмовая оранжерея. Именно туда я пошла, на улицах было довольно пусто, я пошла возле этой оранжереи через Саксонский Сад. Там были подлинные красивые кованые железные ворота, отсюда пошло нынешнее название микрорайона. Я шла возле дворца Любомирских, который еще стоял под другим углом, в направлении Мировского Пассажа, который был закрыт.
         На расстоянии нескольких шагов стояли молодые люди, у них были куртки, и что-то под этими куртками. Я только подумала: Боже, чтобы только добраться до этой Вроньей и успеть вернуться. А было уже после 16. Они мне улыбаются многозначительно, машут, я машу им. Забегаю к тете, и в этот момент раздаются первые выстрелы. В этот момент прибегает жених дочери моей тети и говорит, что пришел попрощаться, потому что началось Восстание, я сражаюсь на Старом Мясте, не знаю, как доберусь до своего отряда. Он попрощался, но потом, к сожалению, погиб на Длугой 7 в повстанческом госпитале — сожженный вместе с другими ранеными.
         Я осталась на этой Вроньей, потому что не могла выйти. Стрельба усиливалась. Однако я знала, что должна как можно быстрее вернуться домой, потому что там осталась больная мама. Тетя говорит: тебе ни в коем случае нельзя выходить — подожди до завтра. По Хлодной ездили немецкие автомобили с «брехуньями» [пренебрежительное название уличных мегафонов], что бандиты начали боевые действия, и мирным жителям запрещено покидать квартиры, потому что каждый, кто появится, будет застрелен. Поэтому я осталась.
         Однако, в конце концов, 3 августа я решила, что должна выйти, независимо от того, что будет происходить. С тетей жила ее и моего папы мама, а моя бабушка, которой было 82 года. Она сказала, что одну меня не пустит и пойдет вместе со мной. Мы вышли на рассвете, я несла эти продукты. Мы перебежали через Хлодную на другую сторону. Добрались до площади Казимежа, там были большие торговые ряды. Это, конечно, не была спокойная прогулка. Мы прятались в арках и прокрадывались только тогда, когда не было выстрелов.
         Возле площади Казимежа мы забежали на улицу Сенную. Там был обстрел со стороны Маршалковской, люди были главным образом в подвалах, хотя одновременно были вывешены бело-красные флаги, стояли парни и девушки с бело-красными повязками, даже подростки. Один из них был тогда ранен шрапнелью и умер фактически у меня на руках. Однако раньше он очень радовался тому, что уже свобода, что он может носить бело-красную повязку. Мы так передвигались от подвала к подвалу. Мы дошли до Маршалковской, а там был обстрел со стороны Иерусалимских Аллей.
         Моя бабашка была очень отважной, она всегда в трамвай заходила входом nur fur Deutsche [«Только для немцев», вход через переднюю дверь]. Она знала немецкий и говорила, что в случае чего с ними объяснится. Ей всегда удавалось, никто никогда не сделал ей замечания. И эту мою бабушку я взяла за руку, мы бежим к воротам, а ворота заперты. Тогда к следующим. Там нас останавливают солдаты и спрашивают, кто мы такие. Я говорю, что живу на Монюшко 8 и должна попасть домой. Пропустите нас через эти ворота. А это были ворота и на Монюшко, и на Сенкевича. И один из этих часовых пошел с нами на Монюшко 8. Там снова ворота заперты. Я стучу в эти ворота. Выходит сторожиха. Я говорю ей, пани Ядя, пани меня знает, знает, что я отсюда, а панове не хотят нас пустить. Она подтвердила, что меня знает, и таким образом мы добрались до дома. Так для меня началось восстание 1 августа, когда я вышла из дома, чтобы вернуться только 3 августа.
         Улица Монюшко была почти на передовой. Ведь бои шли и на Мазовецкой, и на Крулевской. Здание, в котором я жила, Монюшко угол Ясной, соприкасалось со зданием, в котором была «Адрия», ресторан, конечно, только для немцев. Там была установлена радиостанция "Молния", и туда попал этот огромный снаряд, так называемая Толстая Берта. Стены закачались, но, к счастью, он не взорвался, и мы все благодаря этому уцелели.
         Бои шли все время, повстанцы приходили к нам, спрашивали, могут ли получить немного воды или какую-то еду. С ними делились не только мы, но все жильцы этого здания. Все отдавали, что у кого было. На Мазовецкой был такой пункт, где собирали одеяла, матрасы, что у кого было, для солдат, сражавшихся на баррикадах. Ночи были уже холодные. Эти солдаты должны были где-то спать, где-то отдохнуть. Иногда их брали домой. Со временем запасы закончились.
         К счастью, в том доме, где я жила, во время всей оккупации был продовольственный магазин. Владелец этого магазина, его звали Хажевски, все запасы, которые у него были, какие-то крупы, муку, хлеб, все предоставил повстанцам. Спустя некоторое время появилась проблема нехватки воды и электричества. Без электричества как-то можно жить, но отсутствие воды было серьезной проблемой. На Монюшко 12, на тылах Маршалковской, стоял красивый высокий дом, и там был гидрант. Этот колодец, впрочем, углубляли, чтобы докопаться до воды. Люди приходили с кастрюлями, ведрами за этой водой. Однако надо было приходить тогда, когда было спокойно, когда не было обстрела. А он в принципе продолжался все время, были только моменты, когда можно было пробежать с этой водой. Воды было столько, что для мытья, на чай надо было выделять воду чашками. А пыль была страшная, потому что всюду были пожары.
         Горела вся западная сторона Маршалковской. На Крулевской был фронт, на Гжибовской площади тяжелые бои, тяжелые бои шли за ПАСТ-у, в конце концов, ее взяли. Там, где был «Палладиум», и кажется есть и сегодня, было организовано приготовление еды, которую потом заносили сражающимся. На Сенной возле Товаровой был пивоваренный завод Хабербуша, куда под покровом ночи мирные жители, в том числе мой папа и брат, пробирались, чтобы добыть мешок ячменя. Там были большие запасы. Туда каждую ночь организовывались походы, потому что неизвестно было, как долго еще будет продолжаться восстание, а дело было в том, чтобы этот ячмень не достался немцам. Что касается хлеба, то, собственно говоря, его не было, были только сухари. Высушенный темный хлеб.
         3 сентября 1944 года на рассвете начался налет на улицы Монюшко и Сенкевича. Налет был такой сильный, что стены дома тряслись. К сожалению, надо было спуститься в подвал. Я взяла с собой ночную сорочку, как и у других, у меня была также сумка с документами, четки, иконки. Потому что ежедневно во дворах молились, чтобы спасти то, что еще удастся спасти, поэтому иконки были для нас важны. Сегодня я вспоминаю день этого налета как момент, когда я чуть не погибла. В тот день мой папа с тетей пошли на Монюшко 12 за водой. Было еще серо. Дома были мама, брат, у которого была гноящаяся рана на ноге, ему грозила ампутация, и я. Внезапно дверь в подвал вырвала взрывная волна. Я шла за братом по лестнице, в этот момент посыпались кирпичи, и моя мама уже не успела войти. Я говорю брату: Юрек, ты жив? Он отвечает: да, только дышать не могу. Потому что была пыль от кирпичей. Я даже не видела света своего фонарика. Мы как-то ощупью нашли друг друга, но что с мамой.
         У моих родителей было спрятано радио. В подвале также была закопана сабля моего папы, еще из армии Халлера. Потом ее украли мародеры.
         Подвалы тогда были соединены дырами в стенах. Однако после этого налета один проход в нашем подвале был засыпан, а в другом был огонь. Не было выхода. Крик, плач. С нами был капеллан повстанческого отряда, к сожалению, не помню его фамилии, который иногда приходил в наш дом, и он начал людей успокаивать, обстановка немного успокоилась. Помню, как он сказал: уделяю всем соборование. В этот момент в подвале была страшная тишина. Впрочем, с нами были также повстанцы, которые первыми оправились от шока и начали разбирать кирпичи в тех местах, где не было огня. Все дело было в том, чтобы сделать хотя бы небольшую щель. В конце концов, нам удалось сделать щель и выйти на груду развалин, которая осталась от этого дома. И что дальше? Все остались в чем были. Я осталась в летнем платье, с ночной сорочкой в руках. И ничего нет. Кто-то пришел и сказал, что дом Монюшко 12 полностью разрушен, и все, кто там был, погибли. Те, кто пошел за водой. Моя мама тогда испытала такой шок, что начала истерически хохотать, и никак нельзя было ее успокоить. Она смеялась, как во время самой веселой комедии. Не было даже капли воды, чтобы дать маме, и успокоить ее. Я говорю маме: папа погиб. А мама: Да? Ну, погиб. Я подумала: сумасшедшая. Потом, к счастью, оказалось, что и папа, и тетя уцелели. Однако надо было куда-то идти.
         У папы были друзья на улице Скорупки 12, по другую сторону Иерусалимских Аллей. Поэтому надо было пройти баррикаду. Это был такой ров на уровне Братской, не слишком высокий, поэтому, собственно говоря, надо было ползти, чтобы перейти на другую сторону. Собралась группа людей и ждала сигнала повстанческих постов. Один такой пост был примерно там, где сегодня Торговый дом Смык, второй с другой стороны. Это был адрес Иерусалимские Аллеи 23, там сегодня есть таблица, потому что там много людей погибло - со стороны Банка Народного Хозяйства все время был обстрел, так же и со стороны Центрального Вокзала. Поэтому надо было выбрать момент, чтобы между обстрелами перебежать эту баррикаду. Почти на четвереньках. К счастью, нам удалось перебежать, с нами была также бабушка, которая тоже вместе с нами испытала эти мучения. Не могу забыть также вид человеческих останков, которые там лежали, возле которых надо было низко наклониться и пройти. Это было ужасное испытание. Мы перешли на другую сторону, на Кручую, а потом на Скорупки. Те супруги там жили, у них была относительно большая квартира, но там было уже много беженцев, которых они приютили. Поэтому мы были там недолго.
         Я тем временем заболела дизентерией. На Вильчей был такой перевязочный пункт, где врач сказал брату, что должен ампутировать ему ногу. К счастью, случилось какое-то чудо, и эта рана моего брата больше уже не гноилась. Там было легче с водой, и можно было промывать эту рану. Впрочем, этот врач был очень гуманный, потому что позаботился о нас. Моему брату он ежедневно делал перевязку, а мне, больной дизентерией, велел доставить из ближайшей аптеки, которая была на другой стороне Маршалковской, касторовое масло. И меня спасло это касторовое масло, хотя раньше я была уверена, что умру, так я была обезвожена. Поскольку в последующие годы я была связана с медициной, то всегда, когда у кого-то был понос, рекомендовала только касторовое масло. Потому что оно удаляет все токсины и заживляет кишечник. Именно благодаря этому средству, очень ослабленная, я выжила.
         Снова надо было куда-то перейти, только не очень-то было куда. Там на Скорупки уже практически не было продовольствия. Тогда уже шли переговоры с немцами, чтобы мирным жителям, которые больны, разрешили выйти из Варшавы. Мои родители приняли такое драматическое решение, потому что становилось все холоднее, а нам не во что было одеться. Отсюда решение выйти из Варшавы — я даже помню их ночной разговор, что делать, выйти или остаться. Они решили выйти. Это было, кажется, 8 сентября. Папа вынес меня на спине, потому что у меня не было сил стоять на ногах. Мой брат шел с какой-то палкой, как с костылем, были также моя бабушка, сестра моей мамы и моя мама.
         Мы выходили по улице Снядецких на площадь Политехники. Стоял немецкий конвой с винтовками, чтобы боже упаси никто не вышел из шеренги. Очень много людей выходило тогда из Варшавы. Помню, что пошел дождь, стало ужасно холодно. Когда было уже совсем темно, мы добрались через Западный вокзал в Прушкув. В лагерь в знаменитых железнодорожных мастерских, так называемый Дулаг 121. Там бетон и полные цеха людей. А у нас не было даже чашки, чтобы напиться воды, которая как раз была. Кто-то сжалился над нами и уступил нам банку из-под консервов. Из нее мы пили холодную воду из-под крана. Я, со своими дизентерийными недомоганиями, тоже пила эту воду, как самый лучший напиток, который я когда либо пила.
         В этом лагере родители встретили знакомых. Мой папа до войны работал в заграничной торговле, у него были широкие контакты с разными личностями и дипломатическими представительствами. Те люди, которых он там в Прушкове встретил, были сотрудниками посольства Испании, родственниками аристократов, по фамилии Пониньские. Этих Пониньских тоже туда привезли, но поскольку у них было двойное гражданство, они могли покинуть этот лагерь на следующий день. И они сказали, что представят нас, как свою семью. Однако мои родители сказали, что не воспользуются этим. Из патриотических соображений. А они выехали через Рейх в Испанию, поэтому перспектива была интересной. Так же было и в 1939 году, когда родители тоже могли уехать через Залещики в Румынию, но моя мама сказала, что здесь родилась и не покинет Варшаву.
         Поэтому мы остались в этом лагере два дня, живя только на воде. Правда, раздавали какой-то суп, но были такие огромные очереди, что трудно в них было стоять. Кроме того, нам не во что было взять этот суп. Чрез два дня всех построили в шеренгу. Среди нас ходили высокопоставленные немцы и показывали — налево, направо. Меня, конечно, сразу разделили с родителями. Папа прекрасно знал немецкий, он начал разговаривать с этим офицером, но тот категорически отказал, даже оттолкнул папу. Я осталась одна, больная, едва держась на ногах. И снова нас гонят, всю эту группу, в какой-то цех. Случилось так, что там я встретила знакомую родителей, мужа которой сожгли на Шуха в первые дни Восстания. Только потому, что в день начала восстания она вместе с мужем приехала забрать заказанные у сапожника ботинки на углу Маршалковской и Литовской, и таким образом они оказались в Аллее Шуха. Она уцелела, а его сожгли. Именно ее я встретила в этом лагере. Я встретила также мою подругу, которая жила на Познаньской. Втроем мы чувствовали себя увереннее.
         После очередной ночи нас загнали в товарные вагоны, одних женщин, заперли дверь, и так мы ехали. Даже не было возможности справить физиологические потребности. Эта поездка длилась 72 часа. Нас привезли на какой-то большой плац. Мы не знали, где находимся. В какой-то момент нас окружили украинцы в мундирах. Мы сильно волновались, потому что помнили, что испытали от украинцев во время Восстания.
         Внезапно приходит женский персонал и велит нам раздеться догола. Кто-то сказал, что мы наверняка идем в газовую камеру. Однако нас отвели в настоящую баню. Представьте себе, с каким наслаждением я могла вымыться под душем и вымыть волосы, которые были жесткими от пыли. Выходя оттуда, мы получили робы и обувь на деревянной подошве. После этого купания мы также получили бурду — черный кофе, и нас отвели в бараки, где были деревянные нары, не двухъярусные. В этих робах мы легли на эти нары. Какая-то пани, которая чудом вынесла с Воли несколько пальто, обратила на меня внимание. Она сказала: деточка, ты очень больна, вся дрожишь, и у тебя жар. Она накрыла меня этим пальто, и так я лежала на этих нарах. Должно быть у меня действительно был жар, потому что я не понимала, что со мной происходит. В этом лагере мы были два дня.
         Через два дня нас выгнали на плац, и там снова был отбор. Нас троих и ту пани, которая дала мне пальто, отобрали вместе. И снова поездка на поезде. Поскольку я знала немецкий, то спросила у немки из персонала, где мы находимся, еще когда нас вели в баню. Она мне сказала, что за Котбусом. На этот раз мы снова ехали в неизвестность.
         Нас привезли в маленький городок где-то в Тюрингии, а лагерь был в населенном пункте Герингсвальде. Красивый городок, чистые улицы, вымытые окна, кое-где на деревьях были яблоки, которые нас очень соблазняли. Там была оружейная фабрика, на которую после размещения в бараках нас направили. На этой оружейной фабрике работали не только поляки, но также французы, бельгийцы, советские военнопленные, конечно немки, мужья которых были на фронте.
         Меня приставили к молодой немке, которая была просто в ярости. Потом я узнала, почему она была зла на поляков — ее жених погиб на восточном фронте. Я думала, что она меня убьет возле этой машины — это был станок. Я, конечно, понятия не имела, как с таким станком обращаться. Она что-то говорит мне по-немецки. Хорошо, что я понимала по-немецки и могла ей сказать, что не умею и не буду этого делать, потому что потеряю руку.
         Пришел мастер, который тоже воевал на восточном фронте и был без ноги. Он спрашивает, что происходит — я говорю, что не буду работать на станке, потому что не умею. Он успокоил немку и сказал, чтобы меня научила. Тогда она смягчилась и стала мне показывать, но я по-прежнему не хотела поднести руку ближе. Внезапно я потеряла сознание. В этом цеху было конструкторское бюро, было огромное стекло, и они могли видеть весь цех.
         Я открыла глаза, надо мной стоит немец в белом халате. Я спрашиваю, где я. Он говорит, что в конторе. А что, со мной что-то случилось? Он говорит: ты потеряла сознание. Я в ответ: прошу прощения, мне уже лучше. Он спрашивает: полька? А откуда? Я говорю: из Варшавы. Он: бандит? Я: не бандит, а студентка. И тогда он засмеялся. И говорит так: тогда я тебе дам работу полегче.
         Так началась моя усыпанная розами работа на оружейной фабрике. Потому что я начала работать сидя. Это был контроль, с помощью специальной машины, выполненной работы. У одной из немок, которая работала рядом со мной, была пекарня. Ее муж был на фронте, а у нее выпекали хлеб для немцев из городка. И она, выходя на перерыв, потихоньку приносила мне булочку. Только я не могла ее съесть. Другая немка в свою очередь принесла мне свитер. Она сказала мне: выйди в туалет так, чтобы никто не видел, и там получишь свитер. Я надела его под робу, а ведь уже была осень. Так что мне было не так уж плохо.
         Одному из советских военнопленных я отдавала суп из брюквы, который был настолько отвратительным, что я не могла его есть. Мы были отделены от них такой решеткой, и я ему через эту решетку давала суп. Эти советские военнопленные были очень несчастными, но этот вызывал особую жалость.
         В какой-то момент начались американские налеты, потому что это ведь была Тюрингия. Когда в свою очередь началось советское наступление, и Варшава была захвачена, один из инженеров спросил меня, знаю ли я, что Варшава захвачена русскими. Я сказала, что не знаю, потому что откуда я могла знать. Он в ответ: ну вот, скоро ты уже будешь дома. В другой раз он говорит мне: русские войска уже захватили Радом. То есть от него я получала информацию о том, что происходит на восточном фронте. Однако я никому этого не повторяла, чтобы не было проблем. Я видела также бегство немецких семей на запад. Очень много их погибло. Хотя я была в 100 км от Дрездена, я видела зарево пожаров над Дрезденом, после того большого коврового налета. Когда нас гнали на фабрику, над нами не раз летали американские самолеты.
         Когда американцы были очень близко, и нечего было есть, наш Lagerführer (начальник лагеря) сказал: в воскресенье можете идти в деревню и попросите, чтобы вам дали картошки. Мы вышли вместе с моей подругой Ханкой, нам везде отказывали. Внезапно мы попали в домик как из сказки, зеленая травка, белый домик, красная черепица. Мы стучим. Открывает молодая женщина. Говорит, что картошки нет. Мы еще не дошли до калитки, как снова открывается дверь и появляется мужчина в высоких сапогах. Зовет: Komm! Мы напуганы, потому что могут быть проблемы, но возвращаемся. Когда дверь закрывается, он говорит чистейшим польским языком: не бойтесь. И что оказалось? Это были люди родом из Острова Великопольского. Его принудительно забрали в армию в 1939 году. Он был ранен и уже не мог служить в армии. И стал администратором поместья, которое именно там находилось. Конечно, они были онемечены. Однако оба говорили по-польски, так что ситуация немного нереальная. Тем более, что в этом доме тепло, запах пирога. Нас накормили, мы взяли в карманы картошку, яблоки. Конечно, мы не могли много взять, но они пригласили нас на следующую неделю. И на следующей неделе ситуация повторилась. Нас снова накормили. И этот пан говорит так: сейчас будет передача BCC, послушаем. Такие у меня были приключения.
         Потом было освобождение американцами, были разные события, но я решила возвращаться в Польшу. Мы собрались группой из 22 человек. Пока мы были на американской стороне, все было в порядке. Еще до пересечения границы американец спросил меня, хорошо ли я подумала, что хочу вернуться. Я сказала, что да. Мы перешли на другую сторону, а там вымерший город. Я спросила какого-то пожилого человека, который подметал станцию, отсюда ли идут поезда в Польшу. Он только постучал себя по лбу, но предупредил нас, чтобы мы не шли по главному шоссе, потому что там ездят русские, и это может плохо для нас закончиться. Ну и проселочными тропинками мы прошли много километров.
         У меня было приключение в Майсене, где мы остановились в школе, а я пошла спросить насчет поездов, и меня арестовали как шпиона. К счастью, комендант города был грузином и знал французский, потому что я не знала русского. Он велел отвезти меня в школу, но приказал нам немедленно покинуть город. Мы попали на поезд с солдатами костюшковской дивизии, в котором ехали на крыше. Так мы добрались до Равича, а оттуда до Познани.
         В Варшаву я вернулась 31 мая 1945 года.

Ядвига Лещиньска

обработка: Петр Сьмилович

редакция: Мацей Янашек-Сейдлиц

перевод: Катерина Харитонова