Товарищи Варвары Бобровницкой из 101 роты. Снимок сделан в Средиместье Сильвестром Брауном, в конце сентября 1944 года.

         Человеческие отношения в моём отряде были совершенные. Только один человек - комендантша - мне надоедала, но это тоже из-за меня – я не выполнила её приказа перейти на улицу Kилинского и сказала ей, что она трус. Дело было в том, что если я выполнила бы её приказ и покинула Рынок, тогда с улицы Килинского я не была бы в состоянии добежать вовремя, чтобы желающим оказать первую помощь. Я осталась в районе Рынка и Кафедры до конца Восстания. Я была там патрульной. Формально моим комендантом была упомянутая выше женщина, но я действительно пребывала со 101 ротой и для неё я работала. Мы работали тоже тяжело для гражданского населения.
         Мы были единственным патрулем, который там был, в районе Рынка Старого города.

         Я возвращаюсь к вашему вопросу о самых важных этапах моего пребывания на Старувке. Первое боевое крещение на Старувке я прожила ещё перед 13 августом, когда на улице Килинского взорвался танк.
         Это было тогда, когда произошёл один из первых налётов на Старувку. На Пивной улице упали бомбы и свалили дом. Я помню этот громкий крик: "Санитарки !!!" Это было ещё до главного штурма на Старувку.

         То, что я прожила тогда на Пивной было моим боевым крещением. Я была патрульной и появилась на месте с моими девочками. Видела матерей бегающих вокруг, ошалевших от отчаяния, потому что там были их засыпанные дети. Наши ребята стали раскапывать развалины, но это по-моему всё слишком длилось. В один момент показалось мне, что я сейчас сойду с ума. И что-то вдруг странное со мной произошло, я почувствовала себя совершенно другим человеком. Мною овладел какой-то покой.

                  В.В.: Это навсегда уже вас переменило?

         Б.Б-Ф.: Так. Именно тогда я стала солдатом. Ведь я тогда ещё не годилась в солдаты. Я давала валерьянку этим ошалевшим матерям. Что же я могла им посоветовать! Мы относили раненых. Это был первый момент. Сразу после этой бомбардировки немцы взялись за Старувку.

                  В.В.: Очередным важным происшествием был взрыв на улице Килинского, 13 августа?

         Б.Б-Ф.: Мой санитарный пункт находился в доме Барычкув, под 2 номером. Я вижу ещё сегодня этот двигающийся танк – своего рода танкетку. Этого был танк захваченный нашей ротой. Я помню неистовую радость. Товарищи кричат, чтобы я прибежала к ним. В первый момент я хотела это сделать, но могла ли я оставить моих девушек? Ведь я же патрульная.
         Во время когда танк проезжал произошла магическая ситуация: он ехал, пожалуй, по улице Узкий Дунай и люди убрали баррикаду, и это было так, как бы её кто-то сдул! Танк проехал, после чего баррикада появилась снова. После этого я вернулась к себе на квартиру. И вдруг я услышала и почувствовала страшную детонацию. Мы привыкли уже ко всяким снарядам, к железнодорожным орудиям и броневым поездам. Типы оружия мы различали по звукам. Я выхожу и вижу над домами страшные клубы дыма. Мы берём носилки, потому что что-то случилось. Пошли. Мы приходим и видим гору людей, гору рук и ног. Руки. Кровь и убитые или раненные дети. Всё вместе. В момент взрыва там собралось много людей, чтобы послушать под громкоговорителем передачу из Лондона. Меня там только случайно не было. На этажах висели оторванные руки. Я видела мальчиков, которым совершенно помешалось в головах и они собирали головы в мешки и куда-то их выносили. И этот невыносимый запах крови и штукатуы ! Это было страшное. В больнице «Под Кривым Фонарём» было полно раненых. Врачи оперировали, а перед входом в очереди лежали люди. Мы их укладывали в линейку. Мы не знали, живут ли они ещё. Я помню бессознательную маленькую девочку, быть можеь ещё она жила, ничего не говорила. Врачи при свечах оперировали этих раненных людей и теряли сознание от переутомления.

         Мы возвращались оттуда без сознания от вони крови и от впечатлений. И вдруг мы видим: идёт парень по улице и поёт - он напился. "Такое несчастье - говорю - а ты пошёл напиться."
         - "Потому что я ехал на этом танке и пошёл на момент выпить кофе."

         Такое было его предназначение: только он вышел из этого танка, а его товарищи погибли.

         Мне надо сказать, что о тех, которым пришлось погибнуть, известно было раньше, что погибнут. Помню, как на санпункт приходил товарищ, который мне рассказывал о семье, о матери. Я знала, что это ему конец. Я знаю, что у меня было такое предчувствие, которое осуществлялось, потому что я прожила много таких случаев. Я помню высокого Юрека из района Mарымонт, блондин, который рассказывал, как его мать тяжело работала, чтобы он закончил учёбу в вузе. Когда его я видела как он рассказчывает об этом как он вернётся домой , я знала, что он погибнет.
         Я знала, как раз наоборот как мой брат Ендрек, который уже в 1940 году предсказал, что он не переживёт войны, что я не погибну и все в нашей семье это знали.
         И на следующий день с этим Юрком было так. Немцы стреляли в Берёзовую улицу со стороны Праги и стреляли из орудий к отдельным людям. Нас зовут и говорят, что есть 5 раненых. Юрек, тот который нас звал, не сказал нам, что немцы там стреляют. Я веду этот патруль и вдруг я почувствовала что-то недоброе и говорю: «Бегом!»
         Я не знаю почему я это сказала. Снаряд бросил нас на лестницу, а меня спасло какое-то метафизическое предостережение. Потом я пришла на место. Пять парней шли перед нами, среди них Юрек. Он лежал на столе, а внутренности у него были наверху.

                  В.В.: Вы потом, до самого конца вашего пребывания на Старувке, боролись в рынке в районе старой части города и Кафедрального костёла Святого Яна?

         Б.Б-Ф.: Так. Там были необыкновенные люди, о которых никто ничего не знает. О нашем командире Збигневе Блисевиче, который был вильнюсским актёром, уже я упоминала раньше. Был необычным человеком. Надо вспомнить гражданское население. Слишкоь мало о нём говорится. Мы были счастливцами, потому что мы принимали непосредственное участие в борьбе, у нас не было времени на страх, а они сидели в подвале. На Старувке, в подвалах были толстые стены и там рождались дети. Там у моей знакомой родился сын, который оглох от бомбы. Об этом мало говорится. Не было света, не было воды. Я была санитаркой, а из-за недостатка воды мне нечем было руки помыть. Это невообразимо. Я никого не заразила. Впрочем я как санитарка относила людей в больницу и больница далее с ними мучилась. Моя роль заключалась в том, чтобы оказать первую помощь.

         Мы тушили Кафедру. Сперва мы тушили, а потом мы её поджигали. На Йезуитской улице я пережила что-то страшное. Я всегда была книгоедом, а там видела как горели уникумы. Этим книгам было 300-400 лет и мы не могли их спасти.

         Другая история. У меня была подруга, Бася Ранковска, которая вместе со мной сдавала выпускной экзамен. Была сказочно красивая. Все её знали по красоте, которая блистала. Бася пошла в Кафедру. Она хотела увидеть скульптуру, а это был немец и он выстрелил к ней и ранил её в живот. Она была в больнице. Есть книга "Воспоминания врачей о Восстании" - я рекомендую.
         Доктор Куявский описывает, как Бася была в больнице. Она была оперирована и в этот момент пришёл её жених с компотом. Дал ей компот, после чего она умерла. Этот юноша, когда узнал, что это он её убил (по всей вероятности она и так бы умерла, но это была непосредственная причина её смерти) он в отчаянии вбежал в Кафедру и немцы там его убили на месте. Он кончил жизнь таким самоубийством.

                  В.В.: Как вы относились к страданиям людей, которым часто нельзя было помочь в положении, когда повстанческие больницы помещались в подвалах лишённых электричества, медицинских средств?

         Б.Б-Ф.: Я была санитаркой, а не медсестрой. Моя роль заключалась например в том, чтобы остановить кровь и отнести раненого в больницу. В этом смысле у меня были средства, чтобы выполнять своё задание. Хуже задача была у врачей и медсестёр, которым надо было заниматься ранеными работая при свечах, обычно без необходимых средств и достаточных условий, чтобы спасать раненых.
         Одна из моих задач это нести раненого, но и это не было такое лёгкое: везде были одни развалины, по которым надо было идти и нельзя было поскользнуться, надо было так ставить ногу, чтобы раненому не нанести боль. Эту была очень тяжёлая работа, но это были также эмоции: это были наши товарищи и если можешь помочь, тогда человек не думает о себе. Человек не думает, он только действует. Человек инструмент, работает и верит, что он может помочь. Не рассчитывает: «А вдруг удастся?». Нет. Думает: «Я его спасу, я спасаю человеческую жизнь».

         Во многих случаях, раненые нам помогали своим поведением. Я помню случай семнадцатилетнего парня, которому раздавило стопу. Врач ему обрезывал пальцы, без анестезии. Я его держала за руку. Мы рассказывали анекдоты. Это было необыкновенное переживание. Не знаю, кто из нас больше страдал. Я не отдавала себе отчёта в его страдании. Даже ни пикнул. Если отчаивались, это были раненые постарше, например в возрасте 40 лет. Они сразу "выбывали". Но наши молодые были чрезвычайные. Этого парня я встретила в Германии в военнопленном лагере, когда он ехал в Польшу, уже после освобождения.

                  В.В.: Я сам боюсь даже и думать о том как вёл бы я себя в похожем положении.

         Б.Б-Ф.: Если была бы у вас пятилетняя тренировка, если бы вас научили стрелять, если бы у вас были товарищи, на которых можно положиться и которые вам доверяют, так вы были бы другим человеком. Если бы такое положение теперь повторилось, то все сделали бы точно то же, что мы. Сегодняшняя молодёжь чудесная. На самом деле. Тяжело работает. Мы были ветрогоны. Когда какие-то стрекочущие люди жалуются на молодёжь, тогда я с удовольствием бы их задушила. Если сам человек был скверный, тем больше ничтожности ищет в других людях. У меня много внуков и я знаю их товарищей, поэтому говорю: если было бы надо, тогда было бы так же, а быть может и лучше! Может быть отчасти и благодаря опыту, который мы бы им передали.
         У сегодняшней молодёжи есть другие задания. Какая я была? Мне было семнадцать лет, через год я должна была пойти на первый бал. Я представляла себе платье и бальный зал в котором я буду блистать.
         Это была моя самая важная мечта.

                  В.В.: Это однако не отличается от мечты многих современных подростков. Хватит упомянуть о популярной в последнее время телевизионной программе "Танец со звёздами".

         Б.Б-Ф.: Я не смотрю телевидение и я не видела этой программы. Когда-то в первые времена, когда телевидение было ещё чёрно-белое, было ещё выносимым. Теперь это уже совсем что-то другое.
         Бала я не дождалась. Началась война.
         С Халинкой (была в отделении правительства) мы думали о том, кем бы мы были если бы не война? Мы разговаривали об этом, как человек "очеловечивался" в другом направлении.

                  В.В.: Я однако думаю, что даже если война бы не вспыхнула, вы и так выросли бы из мечты о балах.

         Б.Б-Ф.: Ну, конечно. Я хотела быть научным работником. Для меня наука была всем. Я не хотела выходить замуж. Но чувство любви победило мечту об учёбе.
         Война нас воспитала. Мы были ведь сопляки.

                  В.В.: Потом, после военных опытов, жизнь уже немногому могла вас научить?

         Б.Б-Ф.: В моём случае было как раз наоборот. Я была разочарована поведением некоторых моих подруг, которые не выросли из Восстания. Жизнь фантастическая. Нельзя, даже на момент, перестать из неё черпать. Надо до конца бороться и учиться. Бороться – прежде всего с самим собой, потому что нам не хочется, потому что мы не доверяем самим себе. В Восстании - я уже рассказывала - моя борьба заключалась главным образом в борьбе с моей слабостью, со страхом.
         Особенно в моём случае, если удалось мне жить и пережить войну, и Восстание. Я стараюсь как можно найбольше брать из жизни.

                  В.В.: Вы можете дать ещё несколько примеров таких поведений людей во время боёв на Старувке, которые вам особенно глубоко запомнились?

         Б.Б-Ф.: Когда мы отступали Йезуитскую улицу, о которой я раньше рассказывала (когда горели «уникумы»), надо было поджигать дома, чтобы немцы нас не настигли. Нас было так немного, что мы не могли защищаться иначе. Брат Баси Ранковской, той которая погибла, заявил «Щербе», что он сам подожжёт собственный дом, на Берёзовой улице. Потом нам надо было поджечь следующие дома. Тогда пришли двое пожилых людей. Для меня тогда они были очень старые, но они были моложе, чем я теперь. Они были бедные, такие маленькие и говорят нашему поручнику «Щербе»:
         - "Почему хотите сжечь наш дом?"
         А он им выясняет и я вижу, что у него на глазах слёзы. Это был чрезвычайно чувствительный человек. А ответ этих людей было такой:
         - "Вам надо жечь, так жгите".
         Это до конца жизни помнится.
         Относительно «Щербы» я помню ещё одну историю. Прислали нам в помощь, потому что нас было всё меньше, группу поручника Лесневского из Кампиноса. Не полагается присылать людей из Кампиноса в город!

                  В.В.: Они не были привыкшими к таким условиям ?

         Б.Б-Ф.: Так. Поэтому поручник Лесневский пил. И вдруг пришлось бороться с немцами. Наш поручник "Щерба" не хотел пустить отряд Лесневского в бой. А он очень буянил, он считал себя таким героем и т.д. "Щерба" поддался и разрешил ему пойти в бой. И первая пуля убила Лесневского, когда он высунулся из-за стены. Человек был нетрезвый, а его солдаты так ужасно обидели "Щербу": просто обвинили его в гибели Лесневского ! А я помню отлично, как "Щерба" не хотел ему на это разрешить. Иначе борются в лесу, иначе здесь. Позже людей Лесневского я уже не видела.

                  В.В.: Последствия обстрела в условиях плотной застройки были наверно умножены?

         Б.Б-Ф.: Но с другой стороны Старувка давала предохранение. Немцы бросали "шкафы". Мой санитарный пункт находился под вторым номером, на Рынке Старого Города. "Шкафы" летели в нашем направлении. Взрывные волны были страшные. Они только что пролетели, а снаряды всё нам разваливали и пол мы мыли, чтобы был чистый. Потом опять, следующие. Когда-то был такой снаряд, что он прилетел даже не знаем как. Вдруг мы все четыре оказались в уборной. Мы даже не знаем, как мы туда пролетели, потому что каждая из нас раньше находилась в другом месте. Я была с подругами за закрытой дверью и думала только об одном: "А что если дверь не откроется?" Но открылась. Мы решили не мыть пола и потом ни один "шкаф" не зазвучал. Из-за этого пола нам не везло.

                  В.В.: Для Старувки утвердилось определение «ад». Напомнить здесь можно заглавие книги Подлевского «Парад по аду». Чем, по-вашему, характеризовался ад Старувки?

         Б.Б-Ф.: Я этого не могу назвать "адом". Это были отдельные происшествия. Это была ежедневная работа. Я чувствовала, что мы нужны. Я знала почему это делаем и я не относилась к этому как к аду. Для меня это была борьба и долг. Радость, что мы освободимся и наконец этих немцев у нас не будет. Как я говорила, в нашем доме традиция борьбы за независимость была историческая. Я выросла в этом климате.

                  В.В.: Значит можно было к таким условиям привыкнуть. Человек не боялся постоянно?

         Б.Б-Ф.: Я скажу что-то очень странное. Мы там чувствовали себя безопасными. Я не чувствовала угрозы несмотря на то, что нас мало, что мы остались одни. Я знала каждый угол. Я знала этих людей. Мы не были сверхлюдьми. Просто к некоторым ситуациам человек привыкает.

                  В.В.: Сила духа была, значит, до конца большая ?

         Б.Б-Ф.: Так. Мы тоже гражданское население подбадривали. Мы старались помогать людям в этом страшном аду, в котором они жили, в голоде, духоте, темноте. Роль санитарки такая, что надо помочь, надо спасать, нельзя падать духом. Нельзя сомневаться в своей работе. Я в этом положении хорошо чувствовала себя, как женщина. Были другие девушки, которые «от страха» стреляли из пистолета. Я ни к кому не стреляла и слава Богу! Я не в состоянии представить себе человека, который падает после моего выстрела.

                  В.В.: Вы можете описать свои последние моменты на Старувке?

         Б.Б-Ф.: Когда мы стали отступать, из нашей компании осталось на линии 27 парней. Во всех воротах, на Рынке, их было два, разговаривали шёпотом, потому что там были уже тысячи немцев и они не могли узнать, что наших там только 27 осталось, а остальное наши отряды отступали в каналы. Мы держали Рынок и приближался вечер. Около дома Барычкув находится другой дом, не знаю как он называется. В этом доме остался один из товарищей с пулемётом. Он обстреливал все углы, чтобы немцам казалось, что мы там всё находимся. И вдруг этот пулемёт у него испортился. Он начал убегать. Солдат без оружия он такой беззащитный. Это для него шок. Я его не обвиняю. И я тоже убегаю через эти развалины. А у меня был с собой санитарный узелок, потому что я уже была только одна. Все девушки пошли на улицу Килинского. В вдруг, я осознала, что там есть этих около двадцати товарищей. А на Рынке уже зелено от немцев.
         Я бросила свой узелок и бегу на Кривое Колесо. Там был отряд НА, (AL, Народной Армии). Я говорю их поручнику, чтобы он мне дал людей, что нам надо стрелять, потому что там наши ребята. Он дал три человека с винтовками. Я возвращалась с ними. Опять от ужаса у меня волосы на голове ставали дыбом, но я знала, что если я отступлю они убегут. Страх ужасное чувство! Но надо его кое-как держать в узде. Каждого я поставила в другом окне. Когда они начали стрелять, тогда немцы запаниковали. Думали пожалуй, что мы их окружили. И так убегали, сколько их наши убили ! - моя радость – мне стыдно. Немцы были в таком стрессе, ничего не видели, они наверное страшно испугались. Один был убит сидя, в досках. Зелено было от мундиров погибших немцев. Мне до сегодняшнего дня стыдно, что я так тогда радовалась. Я стала кричать как сумасшедшая, что уже немцев нет! Мы были там вместе, AK (Армия Крайова) и AL (Армия Людова). Не было никаких плохих отношений между нами.

                  В.В.: Вы командовали этой контратакой, потому что вы расставили на стрелковых постах этих бойцов из AL (Армия Людова).

         Б.Б-Ф.: Можно так сказать, так как нашего поручника тогда не было, он был на каком-то собрании. Пришёл его заместитель и сказал, что я теперь командир, чтобы я командовала, после чего он ушёл.

         После этого происшествия у мне приключилась ещё другая история, связанная с домом Барычкув. Я говорила, что на Старувке не было воды, что мне, санитарке нечем было вымыть руки, чтобы сделать перевязку. После стрельбы, о которой я говорила раньше, я открыла дверь комнату, а там до самого потолка запасы содовой воды. Какая это была радость!

         Ещё одна история с последних моментов на Старувке. Mы всё время держали Рынок, учитывая продолжающуюся каналами эвакуацию. Я нашла противотанковую гранату. Я думаю так: «Мы уходим, мы должны это спрятать, потому что какой-то ребёнок возьмёт это в руку и ещё его разорвёт». Я пошла в близлежащие развалины и ищу места для того, чтобы спрятать гранату, а там встречаю ребёнка, шестилетнего, голубоглазого. До сегодня я помню этого мальчика. Он меня спрашивает: «Вы уходите?» Я ответила ему, что нет. Эта ложь и эти детские глаза остались во мне навсегда...

         Ещё одно. Когда нам разрешили сойти с поста и идти в каналы. Была такая тёмная ночь.

                  В.В.: Не было пожаров - только развалины ? Я всегда думал, что ночь на Старувке была как день, от пожаров.

         Б.Б-Ф.: Тогда была полная темнота. Раньше, когда что-то горело, ночью выскакивали языки огня - это было необыкновенно живописное. Дома Старувки были построены из камня. Пожары появлялись тогда, когда доски, которые были в середине, горели. Стены слабо горели, но "великолепно" опрокидывались. Когда была бомбардировка дом разламывался, а стены медленно обрушивались и на земле оставалась гора развалин.

         Передвигаясь в темноте мы держали друг друга за руки, чтобы не потеряться. На тротуарах стояли люди, штатские. Mы их не видели, но мы ощущали их глаза на себе. В один момент, кто-то из них говорит: - "Когда вы начинали, вы нас не спрашивали. Вы теперь уходите и тоже ничего не говорите."
         Это были слова, которые проникали глубоко в человека и помнились много лет.

         В конце концов из-за того, что нам негде было спать, мы спали на полу. Я получила великолепное одеяло, мохнатое. Я могла это одеяло на полу растянуть и оно было моим великим другом. Когда я остановилась перед лазом канала, майор ("Барры") велел мне его сбросить. Я понимаю, что я не могла его взять, но это было трагическое расставание. Оно лежало там такое одинокое, а я чувствовала себя как изменница. Такие вещи трудно понимать!

                  В.В.: После того, как вы спустились в канал вы почувствовали себя легче? Для некоторых восстанцев это было облегчение, так как почувствовали себя более безопасными чем на верху, где стреляли и т.д...

         Б.Б-Ф.: Я не боялась выстрелов, так как -как я говорила- я знала, что не погибну. Я несколько раз ужасно боялась, рассказывала уже об этом. Я боялась ужасно подвалов, что меня засыплет, этого я боялась.

         Когда мы шли по каналам, мы все были так усталые, что казалось, что нам их не перейити. Вдруг моему товарищу, Войтеку Вронскому (будущему президенту Торонто) упал шлем в это свинство. Он был так усталый, что он его поднял и надел на голову, вместе с содержанием. Он тогда начал так ужасно ругаться, что нас это всё развеселило. Мы забыли о тишине, которую надо было соблюдать в канале.

         Наши старые городские каналы, это не те каналы, что на фильме Вайды. Мы держали друг друга за руки. Нечистоты доходили до щеколоток. Поход был очень утомляющий, и вдруг в один момент мне захотелось лечь в канале, чтобы уже не идти. Мне было всё равно, но когда я подумала, что все по мне перейдут, я решила не ложиться. Мы были так беспомощные!

         Вытаскивали нас на Варецкой улице. Выйти самостоятельно из каналов это было выше наших сил. Первое впечатление было такое: дома стоят, свет есть ! Положили нас на какой-то соломе, а были мы воняющие и омерзительные. Дали нам чечевицу, или что-то иное. На следующий день уже не было еды и слышалось, что «Старувка грабит!» Ведь мы должны были кое-что есть.

         Тогда, в Средиместье, была другая декорация, люди тоже были другие. Я услышала чей-то голос:
         - "Вы пришли сюда, так теперь возьмутся за нас!"
         Им казалось, что это мы им навлекли немецкую беду ! Наша борьба не имела для них никакого значения.
         Мы лежали на бетонном полу и не могли умыться. Сначала мы получили миску чечевицы, а потом уже ничего. Они нас приняли по обязанности. Никакой сердечности, никакого взаимопонимания.
         Так представлялись контрасты между Старувкой и Средиместьем. Однако позже, после бомбардировки и боёв в начале сентября, Средиместье тоже выглядело как Старувка. После падения Старувки, в защите Средиместья, большую роль сыграли эти усталые и истеченные кровью отряды со Старувки.

                  В.В.: Расскажите, пожалуйста что с Вами происходило позже, в Средиместье.

         Б.Б-Ф.: Мы были потом в гостинице Savoy, но мы должны были её оставить, потому что стреляли из "шкафов" и мы оттуда пошли в консерваторию.

         Я пошла тогда на улицу Коперника, потому что там была сестра нашей комендантши. На третьем, или четвёртом этаже были великолепные книги. Закопалась в этих книгах и забыла о свете, а тогда этот дом бомбили. Когда проснулась оказалось, что я лежу на пороге, а подо мной пропасть. Целый дом был разрушен и не знаю как я там нашлась, на этом пороге, над пропастью. По всей вероятности бросила меня туда взрывная волна ... Я лежала там и не знала, что мне делать. Я боялась шевельнуться. В один момент я услышала со двора следующий разговор:
         - "Я за нею пойду!"
         Все ему говорят, что дом на него свалится... Он однако пошёл наверх за мной. Я была так «неблаговоспитанная», что я потеряла сознание. Не знаю как этот парень меня снёс. Говорили, что руки у него были целые окровавленные. Бессознательный человек более тяжёлый чем человек в чувствах. Я этого парня никогда не видела, я не знаю даже как его звали. Когда я открыла глаза оказалось, что лежу в собачьей постели, а надо мной стоит большой зверь - дог - с такими мудрыми глазами. И он смотрит на меня. Собаки обычно не впускают в свою постель чужого человека. Я смотрела на него, а он смотрел на меня. Никого там не было кроме меня и этой собаки.

                  В.В.: Рассказывая о Старувке вы приводили примеры человеческой солидарности. В этом случае мы видим солидарность с животными. Другой пример солидарности людей с миром животных это голуби на Старувке, показаны Вами в рассказе "Наш Мачек".

         Б.Б-Ф.: Я описала это, потому что это был для меня пример большой дружбы и симбиоза. Эти бедные голуби не знали о моём существовании, но я знала о них. Я видела эти страшные самолёты и я сравнивала их с этими слабенькими, голубьими крылышками. Я не знаю, что эти голодные птицы там находили есть ? Нам уже давно нечего было есть.

                  В.В.: Не охотились на этих голубей?

         Б.Б-Ф.: Нет.

                  В.В.: Я читал, что в Средиместье ловили голубей на пищу.

         Б.Б-Ф.: Я не представляю себе, чтобы кто-то из нас на Старувке съел голубя. Однако позже, в Средиместье, наши ребята ели собак, а собаки что могли есть? Пожалуй только трупов. Но о собаке я расскажу потом.

                  В.В.: А может на Старувке было лучшее прокормление?

         Б.Б-Ф.: Некоторые копили "на боку". Содовая вода, которую я нашла в последний день на Старувке была из таких запасов. Она пропала. Не было уже времени, чтобы её использовать.
         У нас, собственно говоря, не было времени организовать какую-нибудь пищу. Когда я думаю о тех временах я удивляюсь, что мы выжили. Но позже, в лагере, было ещё хуже и тоже выжили.
         Был такой период, когда нечего было есть . Всё время только сахар рафинад. Можно возненавидеть сахар рафинад если только его ешь.

         Я возвращаюсь теперь к моим переживаниям в Средиместье. Кто-то позже взял меня из собачьей постели, потому что у меня было раненное колено и я пошла с ним в консерваторию. А подруги там говорят: «Не приходи, потому что будет бомбардировка». Всегда так было, - там где я была, там падали бомбы. Я знала, что самолёты «преследуют» меня. И вскоре тоже появились и зажгли здание консерватории. Двое наших товарищей были где-то в одном из помещений (товарищ с подругой). Стучали и колотили, чтобы их освободить, а мы не могли, потому что огонь. Тогда Войтек Вронски хотел застрелиться, но вырвали у него пистолет из руки. Они сожглись там. Мы не могли ничего для них сделать. И мы ушли, а им пришлось там остаться.

         Потом я была неделю на отдыхе – из-за контузии колена - в Средиместье Юг у тёти, у которой были натёртые полы. В это время, немцы взяли район Повисле и сильно атаковали Средиместье. Я вернулась в мой отряд уже после окончания самых серьёзных боёв. Я была с товарищами у братьев Яблковских на Главной почте.