Размышления Ярослава Марка Рымкевича на тему Варшавского Восстания

          Ниже мы предлагаем избранные фрагменты изданной в 2008 году книги Ярослава Марка Рымкевича под названием "Kinderszenen".
          Автору, поэту и историку литературы, лауреату Литературной премии Nike 2003, в настоящее время живущему в Миланувке, во время начала Восстания было 8 лет.
          Приглашаем прочесть книгу.



          (...) Варшавское Восстание является невероятным историческим феноменом, и, следовательно, также невероятным феноменом методологическим – таким, которого прежде не было в нашей истории. Ничего подобного никогда в ней прежде не появлялось. Поэтому для Восстания необходима собственная, только для него предназначенная методология исторических исследований, и его историки должны создать такую небывалую методологию.
          Поскольку пока что такой методологии у нас нет (и Восстание описывают с помощью таких же методов, которые используются для описания Грюнвальдской битвы), мы должны придерживаться того факта, что среди повстанческих свидетельств нет лучших и худших, лучше или хуже представляющих определенное положение вещей, таких, которые приближаются к какой-то правде, и таких, которые от какой-то правды отдаляются. Все свидетельства – с методологической точки зрения - одинаково хороши и одинаково правдивы, поскольку сообщают о том, что видели и что пережили те, которые их составлял – то есть сообщают о правде их жизни, которая является правдой Восстания.
          У жизни есть разные стороны, разные проявления, разные "лица" – сторона духовная и сторона материальная, сторона историческая и сторона вечности, сторона эстетическая и сторона этическая, сторона действительности и сторона воображения. Сущность жизни раскрывается, становится доступной для нас в своей совокупности, только во всех этих проявлениях, только с учетом всех своих сторон. Мы знаем о жизни столько, сколько знаем о разных ее сторонах, столько, на сколько мы способны различные ее стороны распознать и описать – остальное иллюзия.
          (...)
          Потерпело ли Варшавское Восстание поражение? Именно так нас (людей моего поколения) учили думать – что это было страшное поражение, чудовищная катастрофа, коллапс истории, возможно даже уже ее конец или предвестие конца. Этому учили коммунисты, чему трудно было удивляться, поскольку это было им выгодно - распространение мысли о том, что поляки потерпели поражение и к тому же такое, после которого они уже никогда не оправятся, соответствовало их планам духовного уничтожения польского характера.
          Но, наконец, пришел и такой момент, когда все (или почти все) признали, что Восстание было большим национальным бедствием. Не только большим, но самым крупным, потому что чего-то подобного никогда не было в польской истории. Тысячи трупов и разрушенный город – и все напрасно.
          Это убеждение (хотя теперь, возможно, немного прикрытое покровом славы, который наконец набросили на развалины и трупы) по-прежнему удерживается. Но было ли это поражением? Я искал картины поражения (их нетрудно найти), и вот они, выбранные среди множества подобных – четыре фрагмента показаний, которые были даны в 1946 году перед следователями Комиссии исследования немецких преступлений.
          Таких показаний (хранящихся где-то в архивах) есть десятки и сотни, эти рассказывают о том, что происходило в близких моему сердцу окрестностях – то есть вокруг дворца Рачиньских на улице Длугой 7, а также на Килиньского, на Подвале и на Вонском Дунае, когда 2 сентября, после ухода отрядов АК в Средместье (тем знаменитым каналом, который вел с площади Красиньских на угол Варецкой и Нового Свята), на Старе Място вошли немцы. (...)
          Фрагменты я цитирую по изданному в 1962 году тому под названием Преступления гитлеровских оккупантов против гражданского населения во время Варшавского Восстания в 1944 году (полностью состоящему из подобных показаний). Стоит (...) обратить внимание, что уже в 1962 году нельзя было говорить о немцах, их заменили гитлеровские оккупанты, которые несколько позже также исчезли, потому что их превратили в нацистов. Это было начало немецкой фальсификации истории. Многие поляки бездумно и охотно приложили к этому руку.
          Несмотря на то, что тогда я был ребенком, я могу в этом вопросе выступить свидетелем, поскольку прекрасно помню – во время войны и после войны не было никаких нацистов, нечто подобное не существовало, никто о чем-то подобном не слышал. Были только немцы. Если бы эти показания издали тогда, когда они были записаны, в 1946 или 1947 году, то книга, конечно, называлась бы Немецкие преступления против гражданского населения во время Варшавского Восстания в 1944 году. Возможно, я анахроничен, но это название кажется мне более точным и близким к правде. (...)
          Варшавское Восстание было крупнейшим событием в истории поляков – во всей нашей истории не было (и вероятно никогда уже не будет) более крупного события. Это величайшее событие в нашей истории преподать нам много уроков – нужны будут еще многие десятилетия, многие столетия, чтобы познакомиться с ними, чтобы их осмыслить и хорошо понять. (...)
          Кажется, что мы слишком быстро и легко простили немцев. В истории есть такие вещи, которые не прощают – никогда, потому что нет никаких причин, чтобы их прощать. Иерархи Костела и премьеры очередных польских правительств не должны об этом забывать – чтобы прощать, надо иметь полномочия; не от Бога, потому что Бог не имеет к этому никакого отношения, но от поляков, а таких полномочий никто никому не дал и не даст. Представьте себе присутствие Бога тогда, на Вонском Дунае.
          Но мы должны были говорить о другом – было ли это поражение? Эти картины с Подвале, с Килиньского и с Вонского Дуная говорят именно об этом – что это было поражение, катастрофа, какое-то зловещее предвестие конца. Такое предвестие, которое говорило, что поляки уже после этого не оправятся, и что поляков уже не будет, потому что их не хватит на то, чтобы восстановить Польшу. Поражение, но такое, которое невозможно сравнить ни с каким другим, такое, которого полякам никогда не наносили, величайшее из случившихся до сих пор. Именно так это позднее оценивали и говорили, что не только немцы несут за это ответственность, но также те, кто принял решение о начале Восстания.
          Но прошло более полувека и оказалось, что страшное предвестие с Вонского Дуная не оправдалось, что это историческое пророчество оказалось ошибкой. Почему? Потому что Восстание победило. Доказательство этого, очевидное, вполне достаточное, находится рядом, вокруг нас – и мы все, те, кто теперь здесь живет, также являемся этим доказательством. Это доказательство – независимая Польша. Главное Командование и Представительство правительства в стране именно для этого приняли решение о начале Восстания – чтобы добиться именно такого, а не иного результата. Именно такого. Речь шла только об этом, ни о чем другом, потому что не было и не могло быть другой цели.
          Кто-то, кто думает иначе – что Восстание закончилось поражением, поскольку капитулировало, поскольку ночью со 2 на 3 октября представители Главного Командования и фон дем Бах подписали в Ожарове договор о прекращении военных действий – тот делит историю на какие-то маленькие отрезки (несколько недель, несколько месяцев, несколько лет) и убежден, что эти маленькие отрезки не имеют между собой ничего общего, что их вообще ничто не объединяет.
          Нужно сказать, что после Восстания думали именно так – что конец этого маленького отрезка истории является концом всего. Так думали даже поэты, хотя возможно от поэтов следовало бы ожидать чего-то другого – хотя бы (в соответствии с великими традициями польской поэзии) каких-то предчувствий, касающихся ближайшего и более отдаленного будущего. Казимеж Вежиньски, представляя Варшаву (возможно даже всю Польшу) как блуждающий призрак, написал после капитуляции Восстания: "Только развалины и поражение".
          Но историю нельзя разделить на маленькие отрезки, которые не соединены между собой, это совершенно бесправная, а также полностью бессмысленная операция. Потому что невозможно изолировать какое-то событие (все равно какое, маленькое или большое, более или менее важное), изъять его из ряда других событий, более ранних и позднейших, и сказать – вот здесь оно началось, а здесь закончилось, и там, где началось, находятся его причины, а там, где закончилось – последствия.
          История развивается иначе, ее события иначе взаимосвязаны и не обязательно соединяются друг с другом в строго хронологическом порядке, и не обязательно в таком же порядке вытекают из предыдущих событий и обусловливают события последующие. Поскольку результат какого-то события, чего-то, что когда-то произошло, может быть мгновенным (и обычно таковым является), но может также проявиться через несколько или через несколько десятков лет. Какое-то событие, что-то, что именно сейчас (вот здесь, на наших глазах, на расстоянии вытянутой руки, в течение нашей жизни, в эту минуту) происходит, возможно, имеет какую-то свою причину совсем рядом (и обычно это именно такая – непосредственная – причина), но также может быть, и обычно бывает, даже должна быть какая-то более глубокая и отдаленная причина – на расстоянии месяцев, лет, десятилетий.
          Глядя на историю, как на хронологический порядок событий, которые гармонично формируясь, создают в достаточной степени объяснимую (именно благодаря этому хронологическому и гармоническому порядку) совокупность, мы в результате получаем не столько картину совокупности, сколько картину изолированных фактов, которые, следуя друг за другом, получают в истории свои постоянные места, но не в состоянии оправдать свое существование – и также не в состоянии взаимно понять и объяснить друг друга.
          У Варшавского Восстания были свои мгновенные (чудовищные) последствия, но были также последствия (великолепные), которые проявились не сразу, а лишь спустя какое-то время. Одним из этих последствий, самым важным, является независимость поляков. А мы можем быть уверены, что легенды Восстания, пролитая тогда кровь, понесенные жертвы, все тогдашние страдания и вся тогдашняя слава по-прежнему будут присутствовать в нашей истории – и будут приносить в нашей национальной истории дальнейшие результаты.
          Это значит, что они еще будут причиной многих событий, даже таких, которых мы теперь вообще не в состоянии себе представить – событий невообразимых, которые, если мы до них доживем, будут неожиданностью для всех нас. Если мы согласимся с тем, что Варшавское Восстание было величайшим событием в истории Польши, если согласимся, хотя бы только с тем, что это было одно из величайших исторических событий, которые произошли, которые вошли в круг польской судьбы, народного стечения обстоятельств, одно из таких событий, с которыми соседствуют (по милости судьбы) все польские поколения, прошлые и будущие, то каким-то полным абсурдом было бы признание того, что это событие завершилось в первые дни октября 1944 года или несколько месяцев спустя, когда вся Польша оказалась под русской оккупацией.
          То же самое происходило и с крещением Польши – это тоже такое событие, важные результаты которого видны до сих пор, которое остается причиной разных польских событий, потому что по-прежнему таинственным образом обновляется, и мы обновляем его – независимо от того, нравится это кому-то или нет, хочет этого кто-то или нет, потому что значение наших индивидуальных склонностей, верований, убеждений в подобных случаях невелико, а возможно и вовсе отсутствует.
          Только тот, кто не в состоянии был что-либо понять в польской истории, кто вообще ее не понимал и кто не смог расшифровать ее таинственного, глубоко скрытого смысла (кто не верил в его существование), мог написать, что "варшавская битва закончилась ничем". Те более, если он к тому же написал это пару десятков лет спустя после Восстания, когда уже было ясно видно, что это именно оно вместе со всеми своими легендами определит будущее поляков.
          (...)
          Варшавское Восстание – по разным, часто пропагандистским причинам – представляли как большую вспышку безумия. Чаще всего это делали коммунисты, но их писанина на эту тему не стоит того, чтобы ею заниматься, потому что хорошо известно, с какой целью, а также по чьему требованию она составлялась. Коммунистам надо было показать поляков людьми, о которых кто-то должен заботиться (кто-то должен надеть им смирительную рубашку) – ничего более на эту тему сказать невозможно и не надо.
          Однако были такие историки, которые – хотя с коммунистами не имели ничего общего, и коммунисты даже считали их врагами коммунизма – на Восстание, а в особенности на его причины смотрели именно так, как они, то есть видели в нем ужасное дело безумцев. Если говорить именно о таких оценках – формулируемых людьми, которые не были куплены русскими или немцами, но писали в соответствии со своими убеждениями – то наиболее интересным случаем является посвященный политической истории Восстания раздел в третьем томе крупного сочинения Владислава Побуг-Малиновского Новейшая политическая история Польши.
          Побуг-Малиновски работал в эмиграции (огромный, насчитывающий почти тысячу страниц третий том Новейшей истории появился, в издании автора и благодаря проведенной им подписке, в 1960 году в Лондоне), поэтому он не должен был, как отечественные историки (которые подвергались строгой коммунистической цензуре), считаться с чьим-либо мнением и с какими-либо последствиями и мог писать то, что думал.
          Я не хочу здесь заниматься оценкой достойного восхищения труда этого историка, заслуги которого очевидны – очередные тома Новейшей истории, провозимые контрабандой в покоренную страну, сыграли большую роль, информируя поляков об истории двадцатого века, о чем никто в стране их информировать, по крайне мере, в соответствии с правдой, не собирался. Мой лондонский экземпляр третьего тома хранится у меня дома более сорока лет – уже очень потрепанный из-за многократного перелистывания. Поэтому я только осторожно скажу, что Побуг-Малиновски был верным солдатом маршала, а это значит, что у него были четкие политические убеждения, и иногда он упорядочивал исторические факты таким образом, чтобы их система соответствовала этим убеждениям.
          Если говорить о Восстании, то Побуг (в соответствии с названием своего сочинения) исследовал, прежде всего, его политические причины, а также политические последствия, зато военные события, причины и последствия, которые можно было бы назвать духовными, а также история людей и мест интересовали его гораздо меньше.
          Всех тех, кто имел что-либо общее с Восстанием – тех, кто его начал, а также тех, кто принял в нем участие – Побуг считал безумцами. Не до конца очевидно (и вряд ли удастся это установить), что он имел в виду, используя это слово – придавал ли он ему метафорический смысл (это было бы своего рода метафорическое проклятие), или возможно два генерала, Тадеуш Бур-Коморовски и Тадеуш Пелчиньски "Гжегож", были, по его мнению, подлинными безумцами.
          Мне кажется (но я не смог бы это доказать), что слова "безумец" и "безумство" (многократно используемые) употребляются Побугом в обоих значениях – в некотором роде он считал Бора, Пелчиньского, а также Хрусцеля и министров польского правительства в Лондоне сумасшедшими, маньяками, одержимыми безумной идеей, и в некотором роде хотел их (по возможности неприятно и чувствительно) оскорбить.
          Причина этого оскорбления была вполне очевидной (и вероятно единственной, зато вполне достаточной) – Побуг-Малиновски считал Варшавское Восстание "величайшим в истории Польши несчастьем". Это подход, который невозможно проигнорировать – ни резня во время Барской конфедерации (а также Уманская резня), ни завершавшая Восстание 1794 года резня Праги, ни репрессии после Ноябрьского Восстания не были такими несчастьями, как Варшавское Восстание – их даже невозможно с ним сравнить.
          То же самое и с крупными битвами, когда-то проигранными поляками – ни татарские победы (Легница), ни турецкие (Цецора), ни российские (Мацеёвице) не годятся, вместе с их последствиями, в качестве составной части сравнения (хотя это были великие польские бедствия).
          Воспринимая Варшавское Восстание как наше величайшее историческое бедствие, Побуг-Малиновски, однако, несколько упрощал себе задачу (классифицируя всех тех, кто принимал в нем участие, как безумцев), поскольку он не замечал того, что это величайшее польское несчастье было также величайшим событием в истории Польши.
          А если мы посмотрим на него с этой точки зрения, то конечно слово "несчастье" несколько изменит свой смысл. Мощный кулак аковских батальонов, кулак "Зоськи", "Хроброго" и "Лукасиньского", обрушился на немцев и показал им, кто такие поляки и на что они способны, – даже не имея танков, пушек, бронепоездов и самолетов – а результаты этого будут заметны (в нашей народной психике, а, следовательно, и в исторических событиях) многие столетия. Было бы хорошо, если бы и немцы это запомнили - навсегда.
          Я написал, что классификация автора Новейшей истории охватывала всех участников Восстания, командиров и солдат, но конечно между одними и другими была, по его мнению, огромная разница – первых, командиров Восстания, Побуг считал безумцами-подлецами, вторых, солдат, безумцами-героями. По его мнению, солдаты были безумцами, поскольку умирали бессмысленно, то есть как раз - безумно. "Это происходило – читаем мы во фрагменте, описывающем первый день Восстания – среди бела дня, часто под открытым небом, так что убийственный немецкий огонь косил этих героических безумцев, рассеивал и подавлял так, что они не могли ни двинуться вперед, ни отступить".
          Автора Новейшей истории интересовали, однако (что понятно, если он писал политическую историю) не столько безумцы-солдаты, которые, в конце концов, только выполняли приказы своих офицеров, сколько, прежде всего, эти офицеры, безумцы-подлецы, которые безумно вызвали Восстание, а потом, когда оно вспыхнуло, безумно им командовали, а также те политики, которые не только не остановили офицеров, но толкали их к безумию, а потом сами впали в безумие.
          Целый раздел Новейшей истории, рассказывающий о Восстании, в сущности, является попыткой описания (даже не понимания, а только точного описания) действий нескольких или пары десятков безумцев. Восстание, утверждал Побуг-Малиновски, было вызвано "слепым стремлением к бою" командиров АК (эти слова касаются Тадеуша Пелчиньского и Антони Хрусцеля), а эти командиры, когда их решения стали причиной несчастья, оказались впридачу жалкими трусами.
          Комментируя позднейшие свидетельства офицеров Главного Командования, Побуг писал: "бремя ответственности за безумное решение о начале сражения так ужасно велико, что вызывает не только малодушные попытки бежать от ответственности [...] но также попытки откреститься от какой-либо связи с этим решением".
          Поскольку Восстание оказалось страшным несчастьем, а несчастья этого можно было с легкостью избежать, командиры АК, а также люди, которые "по той или иной причине" оказались "у штурвала, как правительственного в Лондоне, так и подпольного в стране", они должны были быть, утверждал автор Новейшей истории, сурово наказаны - "заслуживали смертной казни, как минимум расстрела".
          Это должно было быть наказание за то, что "они не способны были ни разобраться в ситуации, ни понять смысл происходящих событий, а, несмотря на это, их самонадеянность и амбиция [...] позволили им взять на себя бремя принятия решения".
          Побуг перечислял фамилии безумцев, которые приняли решение, и которых поэтому следовало расстрелять: "Восстание в Варшаве вспыхнуло, потому что решение приняли Миколайчик, Квапиньски, Бур-Коморовски, Пелчиньски, Янковски".
          Конечно, возникает вопрос, были ли в то время безумцами, которые стремились восстать против немцев, только высшие офицеры в Варшаве и министры в Лондоне, то есть только те, кто принял роковое (по мнению Побога) решение – или возможно все поляки?
          Если уж мы согласимся с мыслью, что начало Восстания было результатом чьего-то помешательства, то обоснованным казалось бы также утверждение, что в то время помешалось все общество. Поляки – такое предположение, пожалуй, не является необоснованным – могли впасть в безумие, могли помешаться, потерять ощущение реальности в результате немецких казней, немецких пыток, немецких депортаций, всех этих немецких зверств.
          В Восстании, когда оно уже приобрело размах, несомненно, было что-то от амока, такой великолепный амок виден даже в действиях самых лучших, наиболее дисциплинированных частей Кедива. По мнению Побога, в состоянии безумия были те, кто имел право принимать решения, и это они навязали свое безумие всем остальным, поскольку "слепое стремление к бою" охватило командование АК, зато общество руководствовалось, а по крайне мере хотело руководствоваться "здравым рассудком" – как мы читаем в Новейшей истории, "ведь оно было и мудрее, и дальновиднее, и осторожнее своего подпольного руководства".
          Побуг (в соответствии со своими политическими симпатиями) утверждал также, что Варшавское Восстание наверняка бы не вспыхнуло, если бы окончательное решение по этому вопросу в то время принимал кто-то другой – какие-то другие командиры или какие-то другие политики. "Особенно пилсудчики говорили, выступали очень убедительно, доказывая, что [...] любое повстанческое выступление может быть только безумием, помешательством, которое поможет вить крепкую красную веревку на польскую шею".
          Также тогдашний Верховный Главнокомандующий Казимеж Соснковски, по мнению Побога, никогда бы не допустил, если бы только мог, до начала Восстания - "был категорически против восстания, но в существующих условиях не мог запретить того [...] чего требовало от подполья правительство".
          Здесь возникает, как мы сразу видим, серьезный вопрос, серьезная историософическая проблема – сходит ли история с ума тогда, когда сходят с ума те немногие, которые оказывают влияние на ее ход, или сходит с ума, когда сходят с ума все – целые народы? Но мы пока что не будем этим заниматься, а автора Новейшей истории такие историософические вопросы вообще не интересовали, это был не его предмет.
          Что сделать с этой идеей Побуг-Малиновского, как к ней отнестись? Даже если мы сочтем, что Варшавское Восстание было вызвано безумцами и, в конце концов, само по себе, по свому содержанию и по своей истории, стало огромным взрывом безумия, то, читая Новейшую историю, мы будем вынуждены сделать вывод, что медицинский диагноз ее автора был поверхностным и неполным, фрагментарным – поскольку был анализом одной страницы истории, одной из ее сторон и уже хотя бы по одной только причине был даже не столько несправедливым, сколько недостаточным.
          Побуг-Малиновски (и именно это было серьезной ошибкой этого историка) взглянул на Восстание только с одной, своей, то есть польской точки зрения. То есть в точки зрения польских интересов (послевоенных – как он их себе представлял) и польского будущего (также послевоенного – такого, какое могло бы быть, если бы не вспыхнуло Восстание).
          Зато он не взглянул на него (а это обязан сделать каждый историк, пишущий о тех событиях – если хочет открыть их тайны и заглянуть в их глубины) с другой, такой же важной точки зрения – с немецкой точки зрения.
          Восстание, его тогдашний смысл и его будущее (историческое) значение можно понять только таким образом – глядя на него с польской и с немецкой точки зрения. Минуя эту вторую точку зрения (а точнее – считая или делая вид, что ее вообще не было, что такая точка зрения не существовала), Побуг в своих обвинениях поляков в безумии просмотрел нечто необычайно важное. Что-то к тому же совершенно очевидное, что-то такое, что невозможно не заметить, когда исследуешь историю немецкой войны, когда входишь с этой историей даже в поверхностный контакт. Невозможно этого не заметить, потому что оно лежит на поверхности и сразу проявляется. Слепота, как это надо назвать, Побуг-Малиновского для меня освершенно непонятна, я не могу ее объяснить, не вижу также ее существенных причин.
          Автор Новейшей политической истории не заметил, что безумие поляков, которые решились на свое безумное Восстание, было только ответом на безумие, с которым они столкнулись, с которым должны были померяться силами и с которым должны были справиться – а это было нечто такое, с чем ужасно трудно было справиться, что-то такое, с чем, возможно, не справился бы ни один другой народ. Это безумие, на которое поляки ответили своим безумием, можно бы назвать безумием войны или безумием немецкой войны, но тогда мы немного обобщили бы этот феномен – а это было совершенно конкретно, мы видели это своими глазами, а кто видел, тот не забудет.
           Безумие поляков было ответом на безумие немцев. То есть на безумие убийства, в которое по каким-то непонятным причинам впали немецкие убийцы. Это было нечто непонятное, нечто необъяснимое, нечто таинственное, нечто именно безумное – и по-прежнему таким (хотя после тех событий прошло несколько десятков лет) остается.
          "Гитлер, - писал Побуг-Малиновски, - ответит на известие о восстании вспышкой ярости. [...] Поэтому нет никаких сомнений, что неразумное и роковое повстанческое решение вызвало немецкую ярость и принесло Варшаву в жертву".
          Естественно, все было совсем наоборот – в августе 1944 года ярость немцев, а также их Гитлера была чем-то, хорошо известным полякам (уже пять лет), и именно безумное поведение немцев, их безумноый фанатизм и безумная жестокость вызвали в то время ярость поляков.
          Даже если польское народное помешательство (то, которое время от времени давало о себе знать в прошедшие века) мы сочтем чем-то глубоким и прочным, чем-то врожденным, даже если сочтем, что это нечто такое, что укоренилось в самых глубоких слоях нашей истории, а также нашей национальной психики, и что именно оттуда, из какой-то славянской глубины возникает и, как густой туман, окутывает нас славянская или прославянская мгла, которая и велит нам сходить с ума – то тогда, в 1944 году, это был только ответ, ничего больше. Если же мы воспримем это так, то будем вынуждены признать, что это был единственный и неизбежный ответ.
          Необходимо было справиться с немецкими убийствами и с их абсурдом – сказать немцам, что их безумие столкнулось с чем-то, с чем (желая жить рядом с нами в течение многих веков) они будут вынуждены считаться.
          На их безумие убийства поляки вынуждены были ответить своим безумием – если хотели по-прежнему существовать на земном шаре. (выд. ред.)